Собачье сердце, или эскизы будущего вдохновения Искусство

В привычном театре зритель и действие разделены физически на две пространственные половины: зал и сцену, эти два квазитела, антагонистичные и стремящиеся к другу — как мужское и женское в какой-нибудь сложной восточной философии. И, как мужчина и женщина в самой простой жизни, сцена и зал, играя по кем-то принятым правилам, обычно недопонимают друг друга.

«Ильхом», театр, построенный на фрейдистски сокровенном бессознательном и экзистенциальном отчаянии, давно разорвал такую парадигму. Стирая грани между вымыслом и жизнью даже в рамках пространства, он радикализирует и подчеркивает, даже пересоздаёт художественный смысл вещей, донося его до зрителя-соучастника на совершенно другом уровне.

Теперь эта интеллектуальная площадка ещё упрощает-усложняет работу публике и делает вещественными даже сами мысли. Создав кое-что новое — «культпоход». «Культпоход» — это для тех, кому не за тридцать, но до тридцати (устроители обещали повысить возрастной предел), а из них — для тех, кто причислен театром к мыслящей, не потреблейской части общества, т. е. для всех, кто бывает иногда в театре «мысли-перед-сном» (кто же не узнавал себя в ильхомовском… да ком угодно?).

«Культпоход» единожды случился (теперь кажется, случайно) ещё 13-го марта — я пишу о нём спустя более двух месяцев: того требует ситуация, ещё содержащая надежду на осмысление, однажды, пробно, возникнувшее на наших глазах, как «культпоход» — подвешенное в своей невольной единичности событие.

Каким оно было? Пока только таким, какое оно есть-было, когда случилось: его «когда» — это «как»: неопределенное и зависимое от изломов времени. Так когда есть (а значит, и что и есть) «культпоход»?

Когда авторы спектакля и его зрители рассказывают о своём видении, его создании и сцепленности с живой действительностью, способной раздражать и требовать, нервировать и делать больно, когда признают влияние этой реальности на постановку столетней повести, когда интересно балаболят о смыслах и т. д. — тогда есть то, что названо «культ-походом» (интересный в местности двуязычия рождается у события дополнительный смысл, правильный). И возможно, он даже интереснее, чем его причина — постановка, которая точно что от обсуждения становится гораздо умнее и прекраснее. Даже если ничего нового на этом культобрифинге вы и не услышали. А что можно было услышать? Всё то же: центр и периферию, агрессию и презрение, возможность сосуществования с иным и успешный или не успешный опыт такого сосуществования самого «Ильхома» и нас с вами, сценарии развития будущего и пессимизм в это будущее смотрящего. Целое море смыслов, чьё дно — просто то, как сделано шоу о неудачливом псе, уже создающее смысл: необычный и непростой (неудобный). Позволяющий без скуки целых два часа смотреть метания Шарика пристально, до мелочного рассматривания нюансов, что и делает спектакль полноценно наполненным смыслом. Детали привлекают внимание и организуют мысль: биологично правдивое дыхание собаки Шарика, нефтяные люди, музыка и свет, образыцитаты из Авесты и прямые из Оруэлла, превосходное жонглирование словами и много чего ещё!

Не правы создатели «Собачьего сердца», когда не советуют искать в нём правду повести. Надо искать. И не находить. При этом всё равно находясь в координатах, заданных повестью. Только в детальном сравнении высвечиваются различия на уровне фрагментов, создающие зазоры в нашем понимании, что и делает любое искусство многомерно интересным. Каждый такой фрагмент-зазор — мобильная составляющая смысла. Её легко включить в какой-то сюжет, находящийся вне спектакля. И такое включение может дать зрителю гораздо больше, чем поиск целого: единый интеллектуальный месседж-массив любой реально многогранной вещи слишком велик, чтобы у нас была возможность ухватить её саму, поэтому обычно мы, думая, что осознаём нечто, на самом деле мыслим то, насколько это нечто встраивается в наш опыт.

А о каком опыте повествует отличное от повести о Шарикове, но все же непоправимо собачье — сердце Шарика из«Ильхома»? Да всё о том же, о чём и у Булгакова, но: ильхомовский Шариков не умеет жить в мире и гармонии с собой — в мире, построенном на гарантиях, созданных соблюдением норм, чей источник — обещания: мы верим нашему проект-менеджеру, когда он обещать нам, что завтра​ всё исправят, верим обещаниям на работе, верим любви любимой женщины. И обманываемся. И снова верим. Шариков спектакля не соблюдает этих обманчиво обманывающих норм. Да и зачем что-то соблюдать, если от этого нет никакой понятной пользы? Так, желая упростить жизнь себе, он усложняет её другим. И по-особому: Борменталям —громадине истеричке и харизматичному денди. Нормы существует всё-таки неспроста: они позволяют другим понять, чего от вас можно ожидать. Борментали-Преображенские неспособны без этих норм-гарантий существовать. Ни секунды. Они не могут даже сопротивляться атакам Шарика на их нормы, минуя эти самые нормы: хотя и само нападение — тоже уже своего рода норма. И как всякая норма — обещающая. На этот раз, словами и целой жизнью Швондера и Ко, разрушить все нормативы и соглашения и, как следствие, сделать все обещания сбывшимися, построив, без усилий и реальной воли, зато с клокочущим желанием, рай на земле. Только Шариков-нападающий просто хочет жить, понятия не имея об обещаниях и разрушенных принципах, соглашениях, обязательствах. Ему плевать на чьи-то нормы, как и на чей-то рай. Шарик-ов — по-собачьи ощущающее  человеческое тело, чьи желания отвергают. Его, Шарика: не требующего ничего невероятного и — духовного. Человекобака, которому нельзя желать, из собачьего и вполне реального рая попадает в ад непризнанности и ненужности, где ты почти не существуешь. Начинается поиск образов: и вот уже Шарик модный рэпер, рок-звезда, философ, борец и нонконформист, а ещё — меткий и сексапильный стрелок.

Несоответствия с псом из повести! Тот вполне уверенно вписывается в поворот истории, является её передовой частью, а может, и маяком. И он ни с кем не борется, просто активничает под стать своему времени. Повестный Полиграф Полиграфович плохиш не потому, что собака, как спектакельный, а потому, что Клим, то есть носитель гипофиза преступника. Шарикову Булгакова нравилась его старая новая жизнь, жизнь пса с портфелем. А новейшая, человеком, жизнь советского господина с портфелем, понравилась ещё больше: потому что она ещё больше старая. Шарикоэксперимент в повести нужен Преображенскому — чтобы самому не преображаться, задержать старый мир: он работает над проблемой омоложения, т. е. удерживания и продления уже бывшего. А Бормельженскому спектакля необходима — Евгеника. В самом широком смысле: евгенизируя, Преображенский отвечает на вопрос: у Булгакова — ошмётки общества понемногу превращаются в людей: что нам с этим  делать? И спектакля: что нам делать с этим, «булгаковским», вопросом? Это проницательное недоумение — сердце спектакля, пульсирующее кровью смыслотел, связывающих его с  другими значениями, непрерывно меняющими свои очертания так же, как песчаная книга в рассказе Борхеса меняла своё содержание, ни разу не повторяясь. Чтобы всё это пространство смысла, ин-сценированное на ильхомовской сцене, неотделимой от действительности, осмыслить, необходимо проговорить своё впечатление о драме, осуществить его. И дискуссия — лучшая возможность поиска и рождения настоящей, у-местной мысли.

Строгая дискуссия «культпохода», где участвуют два типа оппонентов, зрители и создатели драмы, позволяет нам слушать и даже слышать друг друга: спасибо крохотному пространству театра и принципиально разным представлениям об искусстве, что в итоге создаёт дистанцию между оппонентами, обеспечивающую подступ к взаимопониманию. Похожего ни в по-ташкентски обособленном писании стихов-эссе-романов, ни в опусах графов от Фэйсбук, ни в телеграммчатах — нет. Мы уже давно привыкли высказываться, чтобы высказаться. Для того, в основном, и читаем/лайкаем/комментим («а где бы я мог предъявить своё мнение по вопросу, который не знаю?!») всё что ни есть в социальных сетях, короче, небезразличны к судьбам мира до синяков под глазами и мозолей на пальцах. И всегда глянцевы и облайканы, оставаясь свободными от знания позиции другого.

На фоне экранов, бриллиантово сверкающих миром соц-сити, становятся выпукло наглядны преимущества устарелого, живого и строгого по форме обсуждения. Когда участники замечают позицию другого, в диалоге с ней расширяют своё понимание, а уходят уже только с нашедшим форму и ясность индивидуальным впечатлением.

Впечатлением, однажды возникшим, и пока не нашедшим себе продолжения. Уже несколько месяцев о «культпоходе» ничего не слышно; не отказались ли от своей интересной затеи драматурги-преображенские? Из-за банально-прагматичной ненужности проекта? Жаль, ведь так, возможно, наше шумное-тесное бессмысленное-приятное вдохновение в фойе подземного театра стало бы оправданней, полнее, богаче? Ведь дискутируя, мы не ищем единое, заведомо безвкусное понимание, но делаем громче эхо неакцентированной театральной мысли, создающей изменения. Изменения, как элементарные допущения возможности иного. Иного, чем то, что сейчас, и чем то, что мы сами.

06.06.2018
Филипп Гаджили