“Скажешь один раз что-то про президента… и тебя будут воспринимать как рупор”: Большое интервью Сухбата Афлатуни Искусство Ташкентцы

Мысли известного писателя о творчестве, литературе, цензуре и неоднородном обществе.

Евгений Абдуллаев пишет критику, редактирует тексты, преподает в православной духовной семинарии, принципиально не сидит на Facebook, чтобы не подхватить «лайкоманию», ведет деловую переписку по почте Yahoo и не читает телеграм-каналы, потому что у него нет Telegram. А Сухбат Афлатуни занимается исключительно литературой. Ташкентские читатели точно знакомы с повестью «Глиняные буквы, плывущие яблоки», по которой театр «Ильхом» поставил спектакль, «Ташкентским романом», получившим «Русскую премию» и «Поклонением волхвов», попавшим в шорт-лист «Русского букера» в 2016 году.

Недавно он был спикером на TEDx MustaqillikSquare, где рассказывал о том, что поэзия в современном мире осталась лишь в виде школьного домашнего задания или запыленного сборника стихов на библиотечной полке. Журналист Hook Луиза Атабаева попыталась выяснить, что представляют собой две личности в одном лице.

«Чтобы оставаться на месте, ты должен очень быстро бежать»

Hook: Давайте начнем беседу с супербанального вопроса, без которого не обходится ни одно интервью с писателем. Над чем вы сейчас работаете?
Афлатуни: Это самый сложный вопрос — работаешь сразу над несколькими, как правило, даже не текстами.
Есть такое представление: вот писатель пишет только одну книгу, «нетленку», и от всего отрешается. Возможно, когда-то так и было. А сегодня писатель похож на хозяйку, которая на четырех конфорках что-то готовит: то здесь подмешать, то тут успеть блинчик перевернуть, чтобы не подгорел. Сейчас у меня должны выйти две книги, соответственно, сидишь, вычитываешь корректуру. Плюс еще одна, где я составитель.

Я уже несколько лет работаю онлайн-мастером литературной школы. И вот мы провели конкурс коротких рассказов — выпускники школы прислали 250 текстов, ридеры отобрали 150… Их тоже нужно читать, а я не могу просто читать, параллельно редактирую. А сейчас конец года, от разных изданий приходят «вопросники», как прошел этот литературный год…

И вот там, где-то в конце — то, над чем я сейчас работаю. Работаю я над романом, повестью и одним рассказом. Но они сейчас даже не на «конфорках». Да, хотелось бы работать как мастер, который долго-долго вытачивает статуэтку, но тебе нужно работать на станке, а порой сразу на нескольких.

— И личное творчество приходится отодвигать на второй план.
— «Творчество»… Когда слышу это слово, сразу вспоминаю историю. В начале 90-х к Булату Окуджаве пришла молодая корреспондентка и стала его расспрашивать: «А вот ваше творчество… вот в вашем творчестве… как ваше творчество…». Булат Шалвович не выдержал: «Это у Алены Апиной — творчество, а у меня — тяжелая ра-бо-та».

Хотелось бы, конечно, чтобы это было «творчество», как его себе представляют. Но сегодня в литературной среде конкуренция гиперогромная. Количество пишущих растет, а читающих — уменьшается. Как у Льюиса Кэррола в «Алисе в Зазеркалье»: чтобы оставаться на месте, ты должен очень быстро бежать.

— Ваш последний роман «Рай земной» уже издан?
— Да, несколько месяцев назад вышел в журнале «Октябрь», сейчас готовится отдельной книгой в издательстве «Эксмо». Надеюсь, в марте-апреле выйдет.

— Две ваши книги, «Поклонение волхвов» и «Муравьиный царь», написаны абсолютно разным стилем. В первом романе у вас длинные предложения, а во втором — короткие, обрывистые, с пропущенными глаголами. Складывается ощущение, что они написаны разными авторами. С чем это связано?
— Ну, отчасти — время написания. «Поклонение волхвов» я начал писать еще в 2008 году, а «Муравьиный царь» — это лет на пять позже. А стиль тоже не стоит на месте.

Но главное — это ведь очень разные вещи. Первая книга, «Поклонения волхвов», это середина XIX века. Тогда люди мыслили, чувствовали, наверное, даже целовались как-то по-другому. А «Муравьиный царь» — это наше сегодня.

Вообще, пытаюсь для каждого текста найти нужный стилистический регистр. Стиль — это ведь не украшение, он должен работать. Работать на раскрытие замысла.

Да, есть авторы, которые изобрели, нашли один стиль, и он у них один и тот же, из романа в роман, из книги в книгу. С одной стороны, хорошо — эффект узнаваемости. С другой стороны, очень быстро приедается, да и самого автора ограничивает.

Получается как в известной эпиграмме: «Актриса Лия Ахеджакова везде играет одинаково».

— Вы окончили факультет философии. Актуально ли сейчас получать академическое философское образование?
— Философское образование не было актуальным никогда и вряд ли таковым станет. Что значит актуально? Что профессия прокормит? Не прокормит. Что эта профессия позволит ему достичь каких-то общественных высот? Ну, разве что так было отчасти в советское время — но и философия была, скажем так, специфической.

— Ну и во Франции во времена Сартра пользовалась особым статусом.
— Да, иногда возникает мода на философию. Но очень быстро проходит. В советское время людей с философским дипломом брали на работу в обкомы и райкомы (областной и районный комитеты КПСС — прим. ред.), они ведь изучали марксистскую философию. Даже когда я учился, нам еще 25 процентов доплачивали к стипендии «за идеологию», которой в конце 80-х, к счастью, почти уже не было. Но на эти 25 процентов мы успели покайфовать немного. И конкурс при поступлении у нас был большой.

Нет, конечно, хорошо, что у нас есть философский факультет и люди, которые профессионально занимаются философией. И жаль, что закрыли Институт философии и права. Он тоже кому-то тогда показался бесполезным — ну да, приходили раз в неделю какие-то люди, пили чай, обсуждали что-то, вроде бы, далекое от жизни.

Есть профессии, от которых есть, как бы сказать, экологическая польза. Вроде есть в экосистеме какие-нибудь птицы или организмы, которые с виду никакой пользы не приносят. Но потом, когда их уничтожают, во всей экосистеме происходит сбой. То же самое с философией. В 1922 году в СССР посадили философов на пароход и выслали из страны, началось то, что началось — длительный период интеллектуального упадка, научного провинциализма, который до сих пор еще не преодолен.

«В писателе всегда сидит самозванец»

— В стихотворении «Дельфины» у вас есть такие строчки:

В программе фестиваля
было посещение дельфинария.
Поэты расположились на скамьях,
нагретых грузинским солнцем,
и аплодировали.
Поэтесса Л. из Одессы плакала.
Ей было жаль дельфинов.
Остальные
просто аплодировали.
Дельфины смотрели на поэтов,
И тоже плакали
и аплодировали.

В прошлом году новость о том, что в Узбекистане появится первый дельфинарий, вызвала резонанс в обществе. Как вы относитесь к подобным развлечениям?
— Хорошо, почему бы и нет? Но сам я — не любитель таких мест. Сразу представляю происходящее «за кадром»: каково приходится дельфинам, дрессировщикам, становится их жалко.

— У меня сложилось стереотипное представление о буднях писателя, будто такие авторы, как вы, только пишут-пишут-пишут и читают Джойса. Как вы проводите досуг?
— Нет, конечно, не всегда пишу-пишу… Но даже когда я не пишу, сознание работает как такой встроенный видоискатель. Раньше, еще старшеклассником, потом студентом, увлекался фотографией, и у меня был «Зенит Е».

В какой-то момент я понял, что потерял ощущение непосредственного восприятия, начал мыслить кадрами.

Становиться профессиональным фотографом не собирался и подумал: зачем мне самому себе высушивать зрение. То же самое с писательством.

— Мыслите текстами?
— Да. Мне друзья рассказывают какие-то бытовые истории из собственной жизни, а я им «на автопилоте»: «Ага, на рассказ потянет, а на повесть нет».

Или идешь по улице… Нет, специально не подслушиваю, просто слышу какие-то фразы и сразу думаю: ага, можно использовать. И читаю уже редакторским взглядом. Читаю все с карандашом в руках, пометки на полях делаю. Поэтому и ридером не пользуюсь.

— В одном из своих интервью вы говорили: «Кто раним и кто гоним — выбирает псевдоним. Гоним, к счастью, не был; раним — тоже в пределах нормы. Может, только чувство неуверенности было». Это что, синдром самозванца? Нездоровый перфекционизм? Кстати, Нила Геймана после выхода нескольких бестселлеров мучили ночные кошмары о «разоблачении».
— В писателе, наверное, всегда сидит самозванец. Это еще, наверное, Пушкин почувствовал. Не случайно же, когда завершил работу над «Борисом Годуновым», восклицал: ай да Пушкин! ай да сукин сын! Лжедмитрий — самый близкий ему в «Годунове» персонаж, это же чувствуется; он его в одном не вошедшем фрагменте даже любителем поэзии изобразил.

И потом. Вот музыкант помашет вам дипломом консерватории, художник — дипломом «Репинки» или «Суриковки». А писатель? Когда я написал пьесу для нашего театра марионеток, мне сказали: «Нам нужно снять ксерокопию вашего писательского диплома». А у меня его нет. «А что является доказательством того, что вы писатель?» — спрашивают меня.

— «Усы и хвост»…
— Вот именно. Плюс особенность самой профессии. Если брать к ней наиболее близкую — это, наверное, канатоходец. И каждый раз, когда пишу, думаю, как удержать равновесие.

Разве что канатоходец слышит аплодисменты, а писатель — не всегда.

«Внешний антураж города все больше напоминал сон одного человека»

— Николай I был личным цензором Пушкина. На полях книги Андрея Платонова Сталин написал «Мерзавец!» Есть ли в Узбекистане цензоры у писателей?
— К счастью, нет. С одной стороны, было бы хорошо, если бы власти уделяли больше внимания писателям, ну а с другой — есть и свои минусы.

[В этот момент фотограф Абдулазиз Мавлянов вспоминает Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей…»]

— Да, и барский гнев, и барская любовь. Конечно, немного грустно, что голос у писателя сегодня тихий: хочется, чтобы он был слышнее, чтобы помогали «прозвучать».

Но когда начинаешь просчитывать возможные издержки такой помощи, понимаешь: кому надо, тот услышит.

— А что вам мешает быть громче? Например, обладательница Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич делает спорные, но тем не менее громкие политические заявления.
— Мне кажется, здесь есть определенная опасность — переход из художественной литературы в журнализм. Аудитория, безусловно, расширится, но тебя будут воспринимать как рупор.

Скажешь один раз что-то про Мирзиёева, Путина или Назарбаева — неважно, президентов много, но уже в следующий раз, если ты не затронешь политику, будут говорить: «А что это он вышел?» От политики не уйдешь, но, как сказал Гумилев Ахматовой: «Аня, если я начну пасти народы, придуши меня во сне».

— Я читала ваш сборник эссе «Дождь в разрезе». В этой книге вы сравниваете поэтический текст с известной платоновской пещерой. Можете ли провести такую аналогию с узбекским обществом, где большинство людей приковано оковами к стенам и видит только то, что прямо перед глазами?
— Совершенно с любым обществом — и восточным, и европейским. Кто-то сказал, что всеми нами управляет телевизор. И не только телевизор. Общество сегодня очень манипулируемое. И, как мне кажется, одна из задач писателя — эту манипуляцию всячески вскрывать, заставляя читателей думать. Задумываться.

Что до узбекского общества, то оно ведь, как и любое, очень неоднородно. Есть Ташкент, а есть остальной Узбекистан. Есть люди, побывавшие за рубежом, а есть люди, никогда не выезжавшие из своего кишлака.

Да, что-то напоминающее платоновскую пещеру в какой-то момент было. Когда внешний антураж города все больше напоминал сон одного человека.

«Это была не цензура, а перестраховка издателя»

— В современном русском языке много новых слов, но ни одно из них не вызывает столько споров и возмущений, как феминитивы. А писательница Татьяна Толстая и вовсе считает, что «феминитивы — это отвратительно, нет слова «авторка» в русском языке и, надеюсь, не будет».

— Да-да, авторка, кураторка, придурка… ой, прошу прощения.

— Как вам такая категоричная позиция к языковым метаморфозам? И что для вас феминитивы: необходимость или все-таки насилие над языком?
— Язык — он такой: что-то в нем остается, а что-то нет. Честно говоря, мне не очень нравится, как звучат феминитивы. Но, с другой стороны, почему бы и нет? Пусть они будут, если кому-то они нужны.

Чем больше в языке естественно возникающих неологизмов, тем лучше. Это значит, что язык живет. У меня, правда, есть свои любимые «мозоли», и я начинаю бурчать, когда на них наступают. Например, названия географических реалий. Почему Алматы, а не Алма-ата? Правда, когда я там бываю, то употребляю «Алматы», чтобы никого не обидеть. Но, как говорил принц Флоризель, «совершенно без удовольствия».

— «В Украине» и «на Украине»…
— Да, опять же. Когда я на Украине, то говорю «в Украине». Поскольку цель языка — коммуникация, и это важнее. Но, в принципе, считаю, что это совершенно бессмысленно.

Почему тогда англичане не требуют, чтобы французы говорили London, а не Londres? Почему нужно говорить «Кыргызстан», а не «Киргизстан» или «Киргизия»? Хорошо, что в Узбекистане нет подобных лингвистических маразмов и никому не пришло в голову заставлять говорить «Кукон» вместо «Коканд».

— Что сейчас происходит с издательским рынком в Узбекистане? Почему ваши книги издаются только в России?
— Во-первых, потому что русскоязычных читателей у нас не так много. Во-вторых — издательский бизнес, состояние книжного рынка… Своих лесов нет, закупать бумагу дорого. Плюс система издания и распространения книг. Да, есть политика поддержки писателей, бонусы от Союза писателей, но куда я дальше пойду с написанной книжкой?

— А насколько хорошо продаются ваши книги в России?
— Я стараюсь за этим не следить. Мне кажется, это такая наркотическая зависимость от читательского отклика, некая лайкомания. Поэтому меня и в соцсетях нет. Для писательского ремесла, как мне кажется, это не очень полезно.

— В соцсетях ведь можно найти актуальные темы для писателя.
— Тем у меня много. Проблема во времени, а не в темах.

— Почему в Узбекистане нет видных русскоязычных авторов?
— Почему? Есть. Замечательная Вика Осадченко в этом году выпустила очень хорошую книжку, сборник стихов «Другие звери». Алексей Петрович Устименко — автор интересной исторической прозы. Шамшад Абдуллаев. И список можно еще продолжать.

Пусть русскоязычное пространство сужается, но перспективы для русского языка у нас, как мне кажется, неплохие. Двуязычие в литературе здесь было всегда. Навои писал на чагатайском диалекте, а под псевдонимом Фани — на персидском.

Другое дело — насколько литература Узбекистана может быть востребована за рубежом. И вот тут, действительно, нужна поддержка.

В Индии правительство выделяет средства на конкурс среди писателей, а книга победителя переводится на английский язык хорошим переводчиком и издается в престижных издательствах англоговорящих стран. А у нас только в этом году впервые за 27 лет в российском издательстве «Рипол-классик» вышла в переводе книга великолепного узбекского прозаика Тагая Мурада. Без всякой поддержки и грантов — переводчики сами все пробивали.

Также сильно отстает рынок литературного перевода на узбекский. В Риге заходишь в книжный — так там не только западные бестселлеры, переведенные на латышский, но и современная философия. На Украине тоже активно переводят современную иностранную литературу. Книга Донны Тартт «Щегол» там «Щиголь», например. Как бы парадоксально ни звучало, я как русскоязычный автор хочу, чтобы узбекская литература в этом плане была на коне.

— Может, это связано и с цензурой? У той же Донны Тартт в каждом эпизоде присутствуют наркотики, инцест, гомосексуальность.
— Ну, окей, есть же куча западных романов без инцеста. Возьмем безобидного «Гарри Поттера». Его перевели на узбекский? Нет. Это просто неразвитость книжного рынка. А с цензурой я не сталкивался. Припоминаю лишь единственный случай, но это была не цензура, а перестраховка издателя.

Когда мы в 2003-м издавали альманах «Малый шелковый путь», в подписи к фотографии площади Ленина нас попросили не использовать слово «Ленин». Мы сказали «хорошо», тогда напишем «Главная площадь города, 70-е годы». Опять попросили исправить на «Главная площадь города в период тоталитаризма». Там еще было стихотворение «Кировское водохранилище». Сказали: «Уберите слово “Кировское”». Мы отказались. И ничего, и все нормально издали, без каких-то проблем.

— А самоцензура у вас есть?
— Есть внутренние фильтры, связанные с эстетическими предпочтениями. Стараюсь не употреблять ненормативную лексику в текстах. Понимаю, что в жизни она используется, а литература — зеркало жизни, но тем не менее у меня такая установка.
Мастерство писателя заключается в том, чтобы диалоги героев сделать живыми и без мата.

Луиза Атабаева
Фото: Абдулазиз Мавлянов
От!ТУ!да!