Вспоминая Николая Панченко Искусство Разное Ташкентцы

Сергей Гордин

Несколько дней назад вспомнил о нем (Николае Панченко), читая обожаемую мной Татьяну Александровну Вавилову, да и снос на глазах Дома Кино в Ташкенте заставляет о многом задуматься.
Ведь строили его, особенно в последний год, когда выдалась необычайно морозная зима, чтобы там ни говорили, жаром сердца, в единении и страсти. Любовью.
Как бы потом не сложилась жизнь, какие бы разные (а творческие люди всегда — разные по определению) люди не трудились и не обустраивали этот Дом Кино — они делали свое дело — ради.
А сейчас — делают — для себя, под себя. Потому, что — надо.

У истоков строительства были Шараф Рашидов (снос — подарок ему к юбилею), Малик Каюмов, дорогая мне Наталья Надольская… да и Джавлон Умарбеков, Баходыр Джалалов, которому как-то по особенному не повезло с его потрясающими монументальными работами…
Но сегодня о Николае Панченко — в одном из своих диалогов этот крупный мыслитель, сказал — «За что я буду навсегда благодарен Ленину, это за то, что он перенес столицу из Петербурга в Москву, тем самым Петербург сохранив». Чтобы осталось от Алма-Аты, не перенеси столицу в Астану, в чисто поле?
Но, к этим моим мыслям волшебным образом память присоединила совершенно неожиданно и имя Малика Каюмова, который был там, под Москвой, где в 4 декабря 1941 года началась Великая битва. Первая, где погнали назад гитлеровские войска. И Шараф Рашидович там был. И Николай Панченко, написавший одно из лучших стихотворение о войне. Не парадное. Горькое. Честное. Кровушкой.
Так до него никто не писал, и после — немногие.

Баллада о расстрелянном сердце

Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок — и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад — по фашистам,
как танк — железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне — ни Бога, ни креста:
— Убей его! —
И убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ — во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт
и скорым — к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
— Подайте сердца!
Мне хоть малость! —
ударюсь лбом.
Но скажут мне:
— Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца — в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
— Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду. —
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
— Подайте сердца! — стукну в сенцы.
— Подайте сердца! — крикну в дверь.
— Поймите! Человек без сердца —
куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня Мосторг переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
— Какой уж есть, таким живи. —
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
— Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.

1944