Из книги Э. Бабаева. Воспоминания Искусство История Ташкентцы

Прислал В. Фетисов

Стихи, которые потом были опубликованы под названием «Ташкент зацветает», тогда не имели названия. Они были не то что написаны «по случаю», а как бы по случаю сказаны. Эти стихи запомнил Валентин Берестов, который так же, как я, впервые услышал их в каком-то разговоре на улице Жуковской.

Точно так же было «сказано» однажды и никем не записано стихотворение «De profundis… Мое поколенье». Я воспринял эти стихи как комментарий к словам — «старый кавалер» — «герой двух войн»: «Две войны, мое поколенье, освещали твой страшный путь».

И прошло много лет.

Мы встретились в Москве у Варвары Викторовны Шкловской. Стали вспоминать Ташкент и как-то напали на стихотворение «De profundis…».

Ахматова сказала:

— Это потерянные стихи…
— Как потерянные?
— Я не записала их. А потом не могла вспомнить.

А когда я прочел на память все стихотворение от начала до конца, она сказала:
— Как? Вы помните? С тех пор?

И велела принести бумагу и чернила.

Я переписал все стихотворение набело и вручил его с поклоном автору.
— Царский подарок! — сказала Анна Ахматова. — Раз вы его сохранили, пусть ваш автограф останется в моем архиве.

Одна наша общая знакомая, присутствовавшая при этом и помнившая меня и В. Берестова школьниками в Ташкенте, сказала:
— Мальчишки недаром ходили в дом поэта!

Стихотворение было впервые опубликовано В. М. Жирмунским. Но записывание разрушает прелесть непосредственного общения. Нет, я никогда не вел дневника и ничего не записывал. Разве только то, что неизгладимо запечатлевалось в памяти.

В тот вечер, когда Анна Ахматова уезжала из Ташкента, комната ее была полна провожающих. Абдулла Каххар, Хамид Алимджан, Владимир Липко, Алексей Федорович Козловский — все пришли проститься.

У ворот стояла машина, присланная из Союза писателей, которая должна была отвезти Анну Ахматову на аэродром. Она шла к машине, накинув плащ на руку. Было совсем темно. И, как это бывает весной в Ташкенте, пахло пылью, сиренью, грозой. Большие тучи наплывали на высокие тополя.

Я приблизился к дверце машины и сказал:
— Прощайте, Анна Андреевна!
— До свиданья! — ответила она. — Храни тебя Господь!

Я никогда не слыхал таких слов.

Утром пошел дождь. Я собирался в школу, но меня тянуло еще раз взглянуть на окна опустелой комнаты на улице Жуковской.

Дождь был проливной, громыхал водосток, от самой крыши до земли. И вдруг я увидел сквозь пелену дождя лицо Анны Ахматовой. Я не верил своим глазам. Но окно отворилось. И я услышал ее голос.

— Войдите! — сказала она — Скорее! Зачем вы стоите под дождем?

Оказалось, что вылет самолета был отложен, и она вернулась ночью в белый дом на улице Жуковской.

Никто этого не знал. И мы снова сидели за столом у окна, и пили кофе, и слушали, как гремит гроза.

Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.

Воспоминания всегда начинаются с рассказа о первой встрече. Да будет мне позволено таким рассказом окончить свои записки.

Возвращаясь воинским эшелоном из Самарканда после окончания работ в геодезической экспедиции, я услышал, как артиллерийский офицер в тамбуре читает своим друзьям стихи из маленькой белой книжечки:

Где видел я персидскую сирень,
И ласточек, и домик деревянный!

Это была книжечка избранных произведений Анны Ахматовой, изданная в Ташкенте в 1943 году. Прямо с вокзала, не заходя домой, я отправился на поиски этой книги.

Сборник стихов Анны Ахматовой продавали вместе с утренними выпусками газет. И всюду я слышал одно и то же: «Распродано, опоздал…»

Оставался последний киоск на углу Первомайской улицы. Это был киоск Паны Семеновны. Она раньше работала почтальоном, но у нее сердце разболелось, и она не могла больше разносить письма. И стала продавать газеты. Ее все знали. И по фамилии — Охрименко.

— Тебе очень нужна эта книга? — спросила меня Пана Семеновна

Я ответил, что уже обошел полгорода.

— Тогда вот что, — сказала она. — Иди в тот дом, видишь? Там Союз писателей. Найди Тихонова-Сереброва и попроси у него книгу. Он только что взял у меня сто экземпляров, все, что было. Его зовут Александр Николаевич. И я вошел в этот дом, который был виден издалека. Отыскать Александра Николаевича не составило большого труда Он сидел за письменным столом и что-то писал толстой ручкой, окуная ее в большую чернильницу. Не отрывая пера от бумаги, он вежливо спросил:

— Для кого?

Я ответил:

— Для меня…

Не знаю, услышал ли он мой ответ, но он отложил перо, встал из-за стола, открыл шкаф и вытащил один экземпляр из большой пачки книг. Потом он подвинул мне листок бумаги, лежавший на столе, где уже под номерами значились различные подписи.

— Надо написать здесь ваше имя, — сказал Тихонов-Серебров.

Я взял перо и разборчиво записал свою фамилию, с ужасом соображая, что она дерзко возникла вслед за именем Алексея Толстого. Моя подпись была одиннадцатая.

Сейчас Тихонов-Серебров спросит, кто я такой. Но он молча рассматривал мою подпись и наконец, спрятал бумагу в ящик стола. Он оглядел меня с некоторым любопытством. Шляпу с круглыми полями тропической формы я держал в руках. Башмаки мои покрывала толстая пыль. На боку чернела полевая сумка — подарок отца

— Вы издалека приехали? — спросил Тихонов-Серебров.

— Издалека, — ответил я.

— А сколько вам лет? — спросил он.

— Пятнадцать, — ответил я.

— В таком случае, — вдруг что-то решив для себя, сказал Тихонов-Серебров, — вам нетрудно будет исполнить мою просьбу и отнести, если вам по дороге, вот эти десять экземпляров Анне Андреевне.

— Кому? — переспросил я.

— Анне Андреевне Ахматовой. Она живет здесь совсем рядом, если вам, конечно, не трудно…

— С радостью! — ответил я.

В это время в комнату вошел Хамил Алимджан и спросил, отправлены ли книги Анне Ахматовой.

— Вот, — сказал Тихонов-Серебров, указывая на меня, — я хочу послать его к Анне Андреевне Ахматовой с книгами…

Хамид Алимджан мельком взглянул на меня и усмехнулся.

— На Востоке, — сказал он, — доверяют только тем, у кого на башмаках есть пыль людских дорог.

И вот я иду по улице с пачкой маленьких книжек в полевой сумке. Как удивительна жизнь!

На углу Жуковской я увидел Наилю Назимову. Она была медицинской сестрой в госпитале, где работала моя мать.

— Ты что? — спросила Наиля.

Я объяснил. Наиля удивилась. У нее было круглое прелестное лицо, крепкие маленькое ладони. Она были чистая, ловкая, привыкла повелевать.

— Снимай рубашку! — сказала она и потащила меня к себе. — Ты похож на дервиша’

Посмотри на себя. Наклоняй голову, бери мыло в руки!

На голову и на шею мне уже лилась вода из кувшина с узким горлышком.

— Ахматова — европейский поэт, — говорила Наиля Назимова, — а на тебе вся пыль Азии.

— Это ничего, — сказал я, утирая лицо полотенцем. — Хамид Алимджан говорит, что на Востоке доверяют только тем, у кого на башмаках есть пыль людских дорог.

— Пусть будет так, — сказала Наиля, — но рубашку надень чистую.

Она бросила на стул мою пропыленную ковбойку и достала из шкафа чистую рубашку с отложным воротничком.

Почему-то я воображал, что застану у Анны Ахматовой множество народу. Думал, что мне, может быть, удастся найти для себя место где-нибудь в углу, где можно, оставаясь незамеченным, видеть и слышать ее. Моя мама, говоря об Анне Ахматовой, всегда вспоминала слова мадам де Сталь о том, что в России только то истинно, что величаво. Я шел и думал: о чем я буду говорить с Анной Ахматовой? Что я скажу ей? О чем? О мадам де Сталь?

Анна Ахматова была одна.

Уже смеркалось, когда я поднялся по шаткой лесенке и постучал в ее дверь. Сначала я увидел сквозь занавешенное стекло приближающийся огонь и не сразу догадался, что это был огонь свечи.

Дверь отворилась, Анну Ахматову нельзя было не узнать. Она стояла, полуобернувшись к свету, заслоняя огонь рукой.

— Кто вы? — спросила она.

Я назвал свое имя, второй раз за этот день.

— Я вас не знаю, — сказала Анна Андреевна.

— Меня прислал Тихонов-Серебров, — объяснил я. — Вот я принес вам книги…

— Войдите, — сказала Анна Ахматова и, заслонив ладонью огонь свечи, взглянула на меня пристально.

Я успел заметить про себя, что она говорит только необходимое, самое простое, ничего лишнего.

— Садитесь, — сказала Анна Андреевна.

Она поставила свечу на стол и села напротив меня на стул с высокой спинкой. Плющ, закрывавший окно, хлопал по стеклу. Я положил рядом с собой на скамью свою черную тегеранскую сумку и достал книги. Анна Андреевна сказала:

— Рассказывайте.

И вдруг, неизвестно по каким соображениям, я стал рассказывать, как однажды, положив сумку под голову, уснул вблизи обсерватории Улугбека под деревьями средь бела дня. Рядом шла шоссейная дорога. И по дороге мчались студебеккеры, обгоняя ревущих верблюдов, кричали погонщики, шли солдаты, и летела пыль от самого Персидского залива. И меня никак не могли разбудить. Тогда кто-то вытащил из моей полевой сумки томик стихов Пушкина, раскрыл наудачу и прочел первую строчку: «В младенчестве моем она меня любила…» И я проснулся. Рассказывая все это, я думал, как все смешалось: студебеккеры, Персидский залив, Пушкин, война…

Анна Ахматова тихо засмеялась, отодвинула свечу, еще раз взглянула на меня и сказала:

— Теперь я понимаю, почему у вас такие пыльные башмаки, но объясните мне, ради бога, откуда у вас такая чистая рубашка?

Когда мы встретились снова в Москве, на Ордынке, Анна Андреевна сразу заговорила о Ташкенте.

— Теперь, — сказала она, — я знаю, что такое тоска по солнцу Туркестана. Мне иногда снится Ташкент.

На книге, которую она подарила мне тогда, при первой нашей московской встрече, было написано: «Эдуарду Бабаеву. На память о моих годах в Ташкенте. Дружески.

Ахматова. 12 мая 1959 года».