Доля Доли. “Он целовал босые ноги слова” Искусство Ташкентцы

Пишет в Фейсбуке Сергей Гордин.

Давно мы с вами не переписывались, тополек мой в красной косыночке.
Лет двадцать назад на кладбище Катартал, осенью, хоронили очень хорошего человека.
Чуть в стороне играл, разрывая душу, одинокий музыкант, с горечью и горестью стояли вокруг родные, друзья, ташкентские поэты и барды, а листья падали сухими ладошками, зачерпывая в воздух.
Что за инструмент был у одинокого музыканта? Мелодию помню, а инструмент нет.
Чей голос звучал чуть сзади, за голосами живых?

Когда-то Пастернак о таком же мгновении произнес волшебное:

«Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом».

От нас уходил «в глухонемые объятия смерти» единственный узбекский поэт, включенный в Антологию русской поэзии 20 века. Который оживает каждый миг и по сей день там, где трогают струны гитар наши соотечественники.
Семнадцать лет прошло! А ведь до сих пор поют, читают!
Поэт жив, в отличии от обычных людей, до тех пор, пока чьи-то губы произносят его строки.
Вы, возможно, догадались о ком я?
Если пока нет, то для памяти, одно его стихотворение из « Эстонских стансов»:

Матерь божья не поможет.
Все останется как прежде.
Часом раньше, часом позже
Не сбываются надежды.

Корабли уходят в гавань,
Паруса свернув поспешно.
Очень жаль, что в чем-то главном
Не сбываются надежды.

Кто из нас себя не тратил,
Не блевал в канаве сточной?
Очень жаль, что Божья Матерь
Так чиста и непорочна.

Нас не ждут с молитвой в храме,
За целковый понемногу
Мы к кресту гвоздями сами
Приколачиваем Бога...

Ну, да, конечно, Рудольф Яковлевич Баринский поэт, которого мне выпало счастье, называть Доля…
Сегодня его день рождения. 19 февраля. А в дни рождения поэты, как известно, возвращаются.
А настоящим и не нужно возвращаться – они и так в нашем сердце.
Странно как-то получается, тополечек мой в красной косыночке, что требуют от нас, любителей поэзии преданной, безоговорочной и нетерпимой любви к какому-то одному поэту. Обязательно должны мы не любить Евтушенко, если любим Бродского и так далее.
Никогда этого не понимал. Ведь они все – наши. Через каждого из них вещает время.
А мы, я думаю, любим и наслаждаемся каждым. Не осуждая, не оговаривая, а просто перебирая в памяти строки.
Страсти и выяснения отношений давно остыли – осталось слово, то самое жемчужное, главное. Самовитое, — как говорил Велимир Хлебников, — слово.
Часто жалел, что познакомившись в ранней юности, с Баринским, не пересекся с его, как тогда казалось, альтер-эго Александром Файнбергом.
Сложные у них были отношения. Файнберг, как замечательно сказал о нем Саша Фитц – самый ташкентский из ташкентских поэтов. Баринский – первый раз приехал в войну из Харькова, а потом уже юношей осел в Ташкенте.
Да-да из того самого Харькова, где лоб в лоб пересекался с подростком, а заодно и подранком Савенко, который еще не стал Эдуардом Лимоновым, да-да, он ходил в кружок, где глуховатым голосом читал чужие стихи и произносил свои Борис Чичибабин, но вернулся, как возвращаются к первой любви, в Ташкент.
Я знаком с ними через одно рукопожатие! Через Долю!
Большие поэты удивительным образом преодолевают время. Пусть остается в их стихах его флер, но они всегда больше дней, в которых жили.
А время советское совсем не было плоским и примитивным, каким его пытаются представить. Почти все умели читать между строк, говорить эзоповым языком, большинство искренне верило в страну, в будущее.
Не срослось.
Но недооценивать не нужно.
В сознании они у меня вместе – Александр Файнберг и Рудольф Баренский.
Потому как, пользуясь мыслью Андрея Вознесенского, в издательствах у нас работали редактора с безупречным вкусом. Они, с причмокиванием, находили лучшую строку, восторгались ее … и вырезали. ( в «Озе» у него, кажется эта мысль была). У Александра Файнберга было в советское время немало книжек, но, да простит меня Бог, это был не настоящий полнокровный – живой, щемящий, умный Файнберг.
Издаваться в советское время означало жертвовать.
Вот Рудольфа Баринского вообще не издали.
Настоящий Александр Файнберг, как и положено настоящему, был в подполье. И стихи его лучшие звучали именно там, для друзей и близких, для случайных. На официальном уровне он был причесан и приглажен.
Зато с каким наслаждением я его прочитал потом. Как радостно было это открытие. И, как здорово, что прочитал, поздно, потому что не попасть под обаяние и влияние этого человека было попросту невозможно.
Щемяще умная Лейла Шахназарова, у которой в самой светлой улыбке всегда грустинка ума, посоветовала прочитать статью о Александре Файнберге Семёна Новопрудского
Конечно нашел, прочел, и задумался почему она говорит, что это лучшее? Потом понял – дело в заглавии «Гений места».
Александр Аркадьевич наш ташкентский до мозга костей, причем ташкентец такой послевоенной плеяды, наш шестидесятник что ли. Трудно представить, что он будет писать «Эстонские стансы», про Первушку – пожалуйста, про Сельмаш – ради бога, про чайхану, казан, дастархан – сколько хочешь. Ярко, сочно, выпукло. И про Афганистан горько и честно.
И обаяние, обаяние, обаяние. Все, кто по жизни соприкасался с ним, попали под влияние харизмы. Даже такой мощный человек и поэт, как Михаил Гар. Да и в воспоминаниях его Файнберг — живой.
Александр Аркадьевич любил Ташкент, и ташкентцы воздают ему за это сторицей.
А Рудольф Баринский до конца дней мечтал уехать.
Последние слова у могилы Эллы Михайловны – «Вот твое ПМЖ».
Поэт ведь не внешнее и, якобы понятное составляющее в виде ритмов, размеров, рифм.
Поэт прежде всего мировозрение.
Можно научиться технике, что блестяще демонстрируют нам всякие семинары, но до мировоззрение нужно …
Я не знаю, что для этого нужно. Может, просто таким родиться.
Рудольф Баринский не давил. Он знал наизусть всего Евгения Онегина и гордился, что у него не было нормального полного образования. ( Как у Бродского.) Гордился тем, что руки росли из того места, которое нужно и умел слесарить. Но главное – он не был образованщиной. Молодежь не застала время, когда престижность дома определялась не евроремонтом, а библиотекой. Он все свои книги прочел, знал наизусть. Их ему присылали многочисленные друзья – из Питера, МВосквы, пресловутой Загранки.
Был в библиотеке знаменитый рукописный сборник Виктора Сосноры – последней поэтической любви Лили Брик, помнится «Слово о полку Игореве».
Это сейчас Соснора подзабыт, как подзабыто многое на свете, но тогда его знаменитую Алкоголиаду знала все страна. Интеллигентная сторона страны точно.
Вы, может быть, помните, тополек мой в красной косыночке, эти, как бы сейчас сказали культовые, строки –

От восхода до заката,
От заката до восхода,
Пьют мускаты музыканты
Из гнусавого фагота…
…
Лишь пропойцы
Пьют нарзаны
С баклажаном
Сизо-синим.

И надпись на машинописи была – «Вы — настоящий поэт».
Получить такую характеристику от Виктора Сосноры было очень серьезно.
А ведь поэт прежде всего харизма. Ни одного слова можно не прочесть, ни одного сборника не выпустить, а люди, на человека глядючи, говорят – Поэт.
Или художник.
Это, как тень, как знак.
Анна Андреевна Ахматова говорила, что большого поэта делают пять стихотворений.
С тех прошло много лет, и, жизнь показала, что часто достаточно одного, чтобы остаться в языке – «Жди меня» Константина Симонова, «Мой товарищ в смертельной агонии» Иона Дегена, «Товарищ Сталин, вы большой ученый» Юза Алешковского – тут даже речи не идет о технике, силлабо-тонике пресловутой – это волшебным образом осуществившееся чудо.
У многих написаны и изданы тома, а в них ни одного чудного, явленного, стихотворения в котором понимаешь, что такое Дар, как Откровение.
Да и у большинства, чтящих себя по этому цеху нет. Какая там добыча радия? Реже!
У единственных Богом, как говорится, клюнутых.

Рудольф Баринский. «Из Иегуды Галеви»

Я не люблю кастильской розы куст,
Хотя весной его цветенье дивно,
Но розовая алчность этих уст
Под старость лет душе моей противна.

Не возбудит волнения в крови
Его цветенье под кастильским небом.
Я не был верноподданным любви,
Рабом желаний собственных я не был.

Себе ни разу в жизни не солгал,
Я целовал босые ноги слова.
Я жил, я мыслил, я существовал
Под неусыпным оком Иеговы.

Мне было страшно - я хранил свой крик.
Мне было больно - я не падал духом.
Я б лучше вырвал грешный свой язык,
Чем стон ловить свой почерневшим слухом.

И если правда есть, то видит бог,
Мне низость не служила одеяньем.
Родившийся в изгнании мой слог
Ни разу не просил о подаяньи.

Мне не грозит богатство. Дом мой пуст.
Разграблен храм, как будто бог в нем не был.
Я не люблю кастильской розы куст
Под чужеземным мне испанским небом.

Потрясающее стихотворение. Но даже одной строки бы хватило, чтобы остаться в языке навечно…
«Я целовал босые ноги слова».
Я знал человека, который «целовал босые ноги слова», и который тоже был поцелован словом. Мой старший друг Рудольф Баринский. Эх, обнял бы, к плечу прижал, заплакал.
Разве может быть большее счастье? Мой тополечек в красной косыночке, разве может?

 
PS В прошлом году наконец-то вышла книга Рудольф Баринский «Избраное». Силами сына его, Сергея. Ооо «Вимбо».
Адрес www.vimbo.ru
info@vimbo.ru

а вот статья Тамары Сологуб-Кримонт
И, если не нагло, то и мое давнее стихотворение ПМЖ

П М Ж. ФОТОГРАФИЯ. ДОЛЯ.
БАРИНСКИЙ.

Я помню его седым,
А он совсем вороной,
Я помню его другим,
А он еще молодой.

По жизни, не по стихам
Сноб, фанфарон, поэт,
Много осталось чего,
Да жаль, что его уж нет.

Глаз его со слезой,
Голоса с хрипотцой,
А в памяти все равно
Он у меня живой.

Гляди-ка и – постарел,
Словно еще пожил,
Я помню его седым,
Таким он ведь стал,
Не был.

А может быть,
Старше я?
Умней, и, наверно,
Злей,
А он живет на земле
И старится средь аллей.

И что-то свое говорит,
Занудисто иногда,
Все реже она теперь –
Обычная доброта.

Все как-то с оттяжкой,
В мах,
Все как-то коленом
в пах,
Все чаще среди людей
Сидит, наклонившись,
страх.

Не сталинский, а другой
Наполненный пустотой,
Как будто залило мир
Какой-то мертвой водой.

А я все пишу стихи.
Вода она всё вода,
Уйдет в подземную сушь
И будет еще весна.

И будут ребята петь,
С гитарами на плечах,
Их вечные праотцы
В чимганских царить ночах.

В брезентовых рюкзаках,
Тушенка есть про запас,
И с песнями про любовь
В этих самых горах.

И было тебе тогда
Совсем немного, чуть-чуть,
Ты мог бы еще не раз
Заливисто прихвастнуть

И мог бы еще пожить,
И должен бы был, да вот…
Не мы ожидаем смерть,
Она нас, косая, ждет.

И я вот смотрю-смотрю…
Ведь ты для меня – родной,
А думал ведь, что - седой,
А ты – гляди – вороной.

Седею уж верно я,
Да что поделаешь – жизнь,
И катятся облака,
Слегка забираясь ввысь.

Они забирают ввысь,
А я собираюсь вниз,
Да только пишу стихи
Про эту самую жизнь.

А кто-то стоит в дверях,
Глаза его со слезой…
И машет – побудь пока…

прижав
эту дрянь
с косой.