«Мой мальчик» Искусство

Александр Колмогоров

Тем, кто видел ее впервые, она казалась равнодушной флегмой. Более внимательные улавливали в ее движениях намек на сексуальную пластичность, свойственную крупным ленивым мулаткам. И только глядящие на нее с интересом, понимали: у этой женщины взгляд волчицы, готовой в любой миг совершить резкий прыжок в сторону жертвы или метнуться прочь от погони.

Ее звали Августа. Августа Кийма. Фарцовщица Августа.

Как-то в середине июля подруга-стюардесса пригласила ее в известный таллиннский бар. Сказала, что познакомит с тремя студентами из Ташкента, будущими актерами, летевшими ее рейсом. Все трое очень и очень даже. Августа была занята в тот вечер, ответила неопределенно. Но дела сладились на удивление быстро, и она приехала в бар.

Все трое оказались общительными, веселыми парнями. Стопроцентно походил на актера один из них, Стасик Капитонов, которого друзья называли Капитоном. Он был курчав, вызывающе, капризно красив, улыбался неотразимо и прекрасно об этом знал.

Чуть позже других пришла в бар вторая подруга стюардессы, белокурая кассирша из аэропорта. И тут завертелось: коктейли, танцы, снова коктейли, опять танцы. Капитон весь вечер танцевал с кассиршей. Но через четыре часа не без удивления обнаружил себя в постели с Августой. Молчаливая, но страстная до исступления, она ласкала его так, словно он был последним мужчиной в ее жизни. Капитон утомленно, расслабленно засыпал и снова просыпался от ее ласк. Проснувшись в очередной раз, по влажной щеке Августы понял, что она плачет.

— Ты чего? – спросил он.

— Ничего. Все прекра-асно, мой ма-альчик.

Утром Капитон с трудом спустился к такси, а потом полдня отсыпался в гостинице.

Всю неделю Августа не выпускала его из поля зрения. Дарила дорогие по тем дефицитным перестроечным временам подарки, водила в ресторан, изматывала ночами в своих объятиях. Так что расстался он с ней и с Таллинном со смешанным чувством благодарности и облегчения.

В середине сентября Капитон со своим выпускным курсом поехал на хлопок.

Студентов их института распределили в далекий Мирзачульский район. Из Ташкента в совхоз «Тридцать лет Октября», который позже остряки переименовали в «Тридцать лет без урожая», колонна автобусов ехала долго. Поначалу молодежь горланила песни, хохотала, попивала винцо. Но тряска по областным дорогам укачала, усмирила энтузиазм, погрузила в дремоту.

В автобусе с будущими актерами ехали студенты-художники. Тезки Сергей Гордейчук и Сергей Теплов сильнее других захмелели в пути. Когда колонна притормозила в центре совхоза, один из них толкнул соседа в плечо.

— Глянь, Теплый. Бомж залез на тумбочку. Милостыню просит.

— Где? – его тезка посмотрел в окно. – Дурак ты, Гордый. Это же вождь.

Студенты повернули головы к окнам и увидели в круглой цветочной клумбе фигуру чуть выше человеческого роста, стоящую на небольшом постаменте, впрямь похожем на тумбочку. В окружении кустов ярко-красных роз запущенный памятник Ленину выглядел уныло. Его золотое покрытие поблекло, местами потрескалось. Из-за частых ремонтных подмазываний кепка на голове превратилась в бесформенную чалму, а газета в левой руке – в короткую дубинку. Ладонь вытянутой вперед правой руки напоминала разбухшую варежку.

— Екарный бабай! Монументальной пропаганде кирдык! – Расстроено возмутился Гордейчук. – Горбачев прилетит, увидит такое, что скажет? А?!

Все в автобусе прислушались. После короткой паузы Теплов громко, отчетливо спросил:

— Ставлю вопрос ребром: тебя это гребет?!

Будущие хлопкоробы рассмеялись так дружно, что даже водитель удивленно выглянул из своего закутка.

На зависть студентам других институтов, которых поселили в бараках, актеров, театроведов и художников разместили в пустых классах двухэтажной школы, где им предстояло спать на раскладушках, а не на нарах. Даже туалет во дворе школы оказался кирпичным строением, а не дырявым сооружением из досок с куском брезента вместо двери.

Пока располагались, обустраивались, Капитон отвел в сторону двух тезок-художников и стал что-то горячо втолковывать им. Они слушали его с интересом. Наутро, когда все получили фартуки и двинулись в поля, троица быстро зашагала к правлению совхоза.

В приемной директора два Сергея стали отвлекать секретаршу, а Капитон проскользнул в кабинет.

Коричневый от загара бритоголовый директор орал по-узбекски на кого-то по телефону. Швырнув трубку на рычаги, спросил:

— Чего тебе?

— Вы коммунист? – серьезным тоном спросил Капитон.

— Я?.. Коммунист, да, — опешил директор и зачем-то застегнул, а потом снова расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— А я комсомолец, — тем же тоном продолжил Капитон и добавил в него ноту скорби, — когда я вчера увидел ваш памятник товарищу Ленину, знаете… чуть инфаркт не получил.

— А-а… Ну, да, да…

Директор устало вздохнул. И вдруг заорал на Капитона, перемежая русские слова узбекскими ругательствами.

— Сопляк! Ахмок!.. Лекцию мне читает!.. Мы что, художник-мудожник на грядка сажаим?! Мы хлопок сажаим! Хлопок! Если такой умный, давай! Иди сам! Делай памятник ремонт!..

— Так мы и хотим вам помочь, товарищ директор, — приложил руку к сердцу Капитон, — я нашел вам двух специалистов по реставрации памятников. Они здесь, в приемной. Хотят с вами поговорить. Художники…

Капитон чуть не произнес «художники-мудожники», но вовремя прикусил язык.

— Другой разговор. Зови!

Директор сделал широкий жест рукой.

Зашли два Сергея. Директор пожал им руки.

— Яхши! Жуда яхши! Давай, делайте список. Что надо? Краска-мраска, цемент-пимент?

Сергей, который Гордейчук, достал из нагрудного кармана рубашки сложенный лист бумаги. Протянул директору.

— Вот. Список.

Директор пробежал его глазами.

— Майли… Яхши… А это че такой? Яйца, пиво… Зачем?

— Желток в раствор цемента добавляем, для крепости. — Пояснил Сергей, который Теплов. – Древний рецепт. Еще при Улугбеке так делали. А на пиве замешивают порошок золотой краски.

— Улугбек тоже пиво мешал? – недоверчиво спросил директор.

— Нет. Пивом в Древней Руси краски разбавляли, — не моргнув глазом, пояснил второй Сергей.

Директор дошел до слова «забор». Снова спросил: зачем. Ему объяснили, что на время работ памятник нужно огородить. Обсудили сумму аванса для закупки материалов, за которыми надо съездить в Ташкент.

В тот же день Гордейчук уехал в город, а Капитон и Теплов стали обживать кабинет химии, ключ от которого директор школы передал им после звонка хозяина совхоза.

— Теперь мы Рокфеллеры, — ликовал Капитон, втаскивая свою раскладушку в кабинет, — до декабря можем лепить горбатого, яичницу трескать и пивом запивать!

— Да мы не только Рокфеллеры, — засмеялся Теплов, — мы еще и буратины с золотым ключиком! Угол будем сдавать!

— Какой угол? Кому? – не понял Капитон.

— Вон тот, — кивнул в сторону угла с коробками Теплов, — разгребем его, кинем матрац. И будем вечерами сдавать по таксе бутылка бормотухи за час. Да и самим пригодится.

Капитон кивнул, довольно ухмыльнулся.

Но довольным он был не долго. Все пошло не так гладко, как он себе представлял. С преподавателей строго спрашивали за выполнение норм сбора. Они не захотели видеть в Капитоне художника, заставляли его работать в поле. Он пощипывал вместе со всеми вату из коробочек, отсиживался между грядками. При первом удобном случае сбегал попить дармового пивка. Показатели по сбору хлопка за неделю у него оказались худшими в институте. Над его курчавой головой сгустились тучи.

Как-то вечером три товарища распивали при свече бутылку портвейна (свет в совхозе отключался после десяти). Художники спорили о религиях мира. Капитон угрюмо слушал их, думая над тем, как без ущерба для здоровья выполнять эту чертову норму.

— Ислам рейтинговая религия, — говорил Теплов, — сделал доброе дело – зачлось, в копилку. А в христианстве? Покайся, хоть перед смертью – и в рай. Разбойник, убийца рядом с Христом на кресте покаялся и – прощены все грехи!

— Не упрощай, — мотал головой Гордейчук, — вот взгляни на буддистов…

Взглянуть на буддистов они не успели. В дверь постучали.

— Кто? – хором спросили художники и Капитон, суетливо пряча бутылку и стаканы.

— Я, — послышался женский голос.

Капитон шагнул к двери. Открыл ее.

На пороге стояла Августа.

— Ты?! Как ты… нашла?

Капитон глядел на нее как на существо нереальное, невозможное в этих краях.

— Фо-от нашла. Там два большие су-умки. Неси.

Капитон принес сумки. Они выпили за встречу армянского коньяка. Закусили эстонскими деликатесами. Августа и Капитон сели на раскладушку рядом со столом. Августа оглядывала кабинет и спрашивала Капитона, почему он не отвертелся от поездки в эту дыру. Он что-то объяснял ей. Вдруг она встала, подошла к столу, за которым сидели художники, загасила пальцем свечу, взяла Капитона за руку и повела в угол, где лежал матрац, накрытый байковым одеялом.

Тезки вышли из школы. Сели на скамейку, закурили. Ночь была звездная, теплая. Спать не хотелось совсем. Пожалели только, что недопитую бутылку не прихватили с собой.

Через полчаса они вернулись в кабинет химии. Тихо прошли к своим раскладушкам. Сделали вид, что легли спать и ничего не слышат.

Капитон повел Августу во двор, в туалет. Он светил фонариком, но она то и дело спотыкалась.

— Скоро собрание, — сказал Капитон, — меня выпрут из института.

— Зачем так? Потелись со мно-ой.

– Мало хлопка собираю. Надо сорок кил сдавать на херман, а я и десяти не сдаю.

— Хер… манн… Фроде знако-омые слофа-а. Но не знаю.

— Да ладно! Один хер, — проворчал Капитон.

— Один? Не на-ата злитца. Как кафарят фа-аши ска-аски? Утро фечера… му-уторнее? Так?

— Ага, – невесело хохотнул Капитон, — муторнее.

Утром Августа пошла вместе с ним на поле. Капитон всем представлял ее как свою родственницу из Прибалтики, приехавшую за экзотикой.

Перед обедом Августа задержалась у прицепа-бестарки с хлопком, наблюдая, как узбек-учетчик средних лет взвешивает фартуки, набитые «белым золотом». Дождалась, когда все уйдут. Взяла у учетчика тетрадку, полистала ее. Нашла фамилию Капитона. Ткнула в нее пальцем.

— Фо-от он. Он больно-ой.

Августа взялась за живот, скривилась, изображая боль.

Учетчик кивнул. Стал взвешивать ее фартук с хлопком. Когда делал запись в тетрадке, из нее выпали несколько пятирублевых купюр. Он удивленно посмотрел на Августу. Она снова обхватила одной рукой живот, а второй ткнула в тетрадь.

— Больно-ой. Си-ильно. Пять дней больно-ой.

Она показала узбеку пять растопыренных пальцев. Тот открыл, было, рот, но она развернулась и пошла прочь.

Через день на собрании Капитона взяли на поруки: студент стал исправляться, два дня подряд выполняет норму.

Когда Августа отлучалась куда-нибудь из химкабинета, Сергей, который Теплов, подкалывал осунувшегося Капитона. Утверждал, что эстонка похожа на Мордюкову в «Женитьбе Бальзаминова», и что с нее можно запросто ваять героиню германской мифологии Брунгильду.

— Да иди ты! — Капитон швырял в сердцах свою ковбойскую шляпу на раскладушку. – Лепи вон лучше фуражку своему Вовчику!

Другой Сергей, Гордейчук, задумчиво говорил:

— Видел бы ты, Теплый, глаза этой Брунгильды, когда она тайком смотрит на Капитошу. Я был бы гениальным художником, если бы смог написать эти глаза.

— Так, а я про что?! – подхватывал Теплов. — Вот че ты капитишься, Капитон? – Какие бабы на тебя западают! Куда прутся за тобой! У тебя же вечный день космонавтики: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от п…ды до п…ды!»

Капитон перестал обращать на него внимание. Но однажды, вздохнув тяжело, спросил у художников:

— Вот че делать, а? Как ее сплавить отсюда?

— Ты что, серьезно? – спросил Сергей, который Гордейчук.

— Серьезней некуда, — снова вздохнул Капитон.

Стали придумывать, что же может заставить Августу уехать.

Вечером во время ужина в кабинет химии ворвалась однокурсница Капитона. Она кричала, плакала. Разыграла роль его обманутой беременной жены. Удивленные художники переглядывались молча.

Августа слушала все это без эмоций. Подошла к обманутой жене. Приобняла ее.

-Не над-да так. А то крол-лика родишь.

На следующее утро она уехала из совхоза.

Снова в жизни Капитона Августа появилась через шесть лет. Приехала в Ташкент, столицу независимого государства, с группой театральных деятелей из города-побратима Сиэтла, в котором теперь жила вместе с отцом. Похудевшая, постройневшая, изысканно одетая, она подошла к Капитону на банкете в доме актера и сказала, что привезла его ребенку электронную игрушку. Он смотрел на нее снизу вверх. Врал, что с женой они разошлись, а ребенка супруге не удалось сохранить.

Августа взяла его за руку. Вывела под удивленными взглядами окружающих на улицу.

— Дьяволь! У фас в отелле строго, как в тюрьме-е. Куда можем е-ехать?!

Он повез ее на квартиру, которую снимал на двадцать втором квартале Чиланзара.

Они не спали всю ночь. Августа рассказала, что поездку эту она придумала и проспонсировала сама, пополам с мэрией города. Теперь она хорошо обеспечена. Покойный дед оставил ей и отцу туристическую фирму в наследство. И не только. Если ее мальчик больше не будет жениться на актрисах, станет ее мужем, они заживут как у Kристуса за пазухой. Он может помогать ей в делах фирмы. Или организует в Сиэтле свою театральную студию. Она его не торопит. Через два месяца ташкентцы прилетят в Америку с ответным визитом, и он сможет все увидеть своими глазами. Подумать, принять решение. О том, чтобы его включили в состав делегации, она позаботится.

Капитон молча слушал ее. А когда засыпал, Августа смотрела на него и шептала:

— Ма-альчик мой… Мой ма-альчик…

После ее отлета в Америку Капитон спросил себя:

«Капитоша! Скажи честно: к чему ты пришел в свои неполные тридцать?

Играешь несколько одинаковых ролей — таких же пижонов, как и сам. Зарплата нищенская. Фарцуешь, чтобы было на что жить. Хамишь бабам, которые не дают тебе прохода. Напиваясь, закатываешь истерики… Что дальше? Лечь под Августу? Жить, как сыр в масле? Забавно: сыр «Капитон», запертый в холодильнике «Сиэтл»…

Капитон понимал, что если полетит в Америку, это будет означать почти стопроцентное согласие с предложением Августы. И он, циник, вдруг засомневался: ему стало страшно принимать окончательное решение. Он, циник, признался себе в том, в чем никогда и никому не признавался. В том, что любит город, в котором родился. Весь. С его чинарами, базарами, виноградниками, жарой, озерами, горляшками… Любит свою дурацкую работу – рядиться в чужие одежды и судьбы, бесстыдно валять перед людьми дурака.

«Ну, и? Делать-то что?! Тупик?»

И вдруг он придумал. Нашел выход.

Бросился к висящей на вешалке куртке. Достал из кармана монету. Загадал: подбросит три раза. Орел – переедет в Сиэтл, станет мужем Августы. Решка – останется в Ташкенте.

Он почему-то перекрестился.

Монета взлетала и крутилась три раза как в замедленной съемке.

Все три раза выпала решка.

Капитон расхохотался. Швырнул монету в окно.

Через два месяца улетел в Сиэтл.

Иногда в фейсбуке или в разговорах по скайпу друзья спрашивают, счастлив ли он. Капитон отвечает как Рабинович в анекдоте:

— А что делать?!.