Валентин Овечкин: Елисей Булка Искусство Ташкентцы

В пятилетний ташкентский период жизни и творчества моего отца им была задумана книга воспоминаний под рабочим названием «Невыдуманные очерки». Закончить книгу он не успел, но оставил несколько фрагментов, имеющих самостоятельное значение. Один из них – «Елисей булка», посмертно опубликованный в далёком 1968 году в журналах «Новый мир» и «Журналист». Полагаю, что читателям сайта «Письма о Ташкенте» будет интересно узнать или перечитать этот очерк о юных годах писателя, о деревне тех лет, куда выгнал его голод из города. – Валерий Овечкин.

Валентин Овечкин: Елисей Булка

Этот человек сделал меня писателем.

В 1920 году голодуха выжила меня из города в деревню. До этого я знал деревню только по картинкам, и в поле дальше зарослей бурьяна на пустыре за кладбищем, где мы, мальчишки, ловили осенью сеткой щеглят, не бывал.

Сорок вёрст от Таганрога по Мариупольскому шляху – село Ефремовка. Здесь учительствовала моя сестра. У неё я и поселился, стал сапожничать.

Учителям платили в те годы натурой, по договору с обществом – по кувшину молока с ученика, по столько-то фунтов муки, по столько-то штук кизяков для отопления школы и учительской квартиры. Я нахлебником сестры не был. Хоть и медленно шил в ту пору сапоги, но на харчи себе зарабатывал.

Сестру любили в селе, учила она ребят хорошо, не отказывала никому написать заявление в суд или комбет, и однажды на  сходке мужики решили принять её в земельное общество и наделить паем. Больше всех хлопотал за сестру, за наделение её землёю, один мужик, наш сосед и приятель Елисей Булка.

Я в юности был болезненно привязчив к хорошим людям и этого Елисея, при первом моём знакомстве с деревней и крестьянством, очень полюбил. Едва лишь я разложил на самодельном верстаке в каморке, которую занимала при школе сестра, свои сапожные инструменты и колодки, как тотчас же с первым заказом, с добродушными шутками и прибаутками явился Елисей Петрович, принёс сапоги в починку, подбить подмётки, и после с его лёгкой руки недостатка в заказах у меня никогда не было, хотя в небольшом селе, кроме меня, ещё работали два сапожника.

Булка – это было прозвище «по-уличному», фамилии Елисея Петровича я не помню. Но видом своим он на булку не походил нисколько: узкоплечий, тощий – живот к спине прирос – горбоносый, с запавшими щеками, с реденькой козлиной бородкой. Мне нравились его глаза – умные, ласковые, голубые. Булкой прозвали когда-то много лет назад его отца, которого я уже в живых не застал, — за то, что украл в Таганроге в пекарне булку, и был за это бит городовым и хозяином пекарни на глазах у односельчан. Украл не по нужде – привёз в город на ссыпку три воза пшеницы, деньги были, и свой печёный хлеб из дому, — просто показалось ему, что хозяин, отвернувшийся, чтобы снять с гвоздя связку баранок, не видит, как он суёт в мешок булку, а у хозяина для таких случаев было на стене зеркальце. Так и Елисей Петрович стал по отцу Булкой. В старой деревне прозвище прилепляли человеку накрепко – всему семейству, на много поколений.

Жил Елисей Петрович не бедно, имел пару волов, лошадь, три коровы, много овец и свиней – крепкое середняцкое хозяйство. Мужик был рассудительный, прислушивался к агрономам, грамотный, в зимнее время любил посидеть с книжкой, часто приходил к нам взять чего-нибудь почитать, особенно любил книжки про путешествия и войну. Или сядет покурить под печку – цигарки он крутил из кукурузного листа и самосада, длиною в четверть, толщиной с собачью ногу – и часами рассказывал про старину, про крепостное право, про графиню Потоцкую, которой принадлежали когда-то все земли ефремовских мужиков. Иногда приносил нам сверх платы за двух своих школьников то кувшин молока, то десяток картошек, которые мы тут же за разговорами и пекли в кизячной золе в печке.

Этот добряк Елисей Петрович хлопотал и за меня перед обществом – о наделении земельным паем, — но я ещё не успел зарекомендовать себя нужным человеком в селе. Сшил людям несколько пар сапог, а крепко ли сшил, долго ли проносятся – это было ещё не проверено. Воздержались пока – до следующего земельного передела.

У нас с сестрой, конечно, не было никакого тягла, и мы, от веку городские люди, понятия не имели, что мы будем делать с землёю. А ей, помню, отвели пай в разных полях около трёх десятин.

Выручил нас Елисей Петрович. Предложил обработать нашу землю исполу: вспахать, засеять своими семенами, убрать хлеб, а урожай – пополам. Мы с радостью согласились.

В молотьбу я стал ходить к нему на ток, помогать крутить веялку или носить мешки в амбар. Возили хлеб с поля розвязью, арбами, прямо во дворы, а молотили его каменными катками. Дошёл черёд и до нашей пшеницы. Елисей Петрович предупредил:

— Ну, хлопче, цэ вже ваш хлиб начався. Считай цыбарками, скильки выйде. Та ось бач, дождик заходэ. Давай, щоб швидче, в наш амбар перетаскаемо, а потим вже визьмешь свою долю.

Дня через три Елисей Петрович пришёл зачем-то к нам. Сестра спросила его:

— Вы нам дадите, Елисей Петрович, волов перевезти от вас нашу пшеницу?

— Яку пшеныцю? – удивился Елисей Петрович и посмотрел на сестру своими ясными голубыми открытыми глазами. – А то що? — он указал на кучу пшеницы в углу нашей каморки.

— То мне за учеников принесли.

— Ну, ну! Росказуй мени! То ж и есть та пшеныця, що я вам вчера привиз.

Засмеялся и с тем пошёл со двора.

Мы с сестрой переглянулись. Шутит старик? Хочет нас попугать немножко? Привезёт нам зерно и скажет: «Эх вы, молодые люди, городские, неопытные! Учитесь жить с нами, мужиками. Ведь бумажки-то на землю никакой не составили. Это я вот по-честному отдаю вам вашу долю сполна, а другой, бессовестный, человек мог бы и отказаться».

Час спустя Елисей Петрович постучал кнутом в ворота:

— Эй, хлопче, пойдем со мною на бакшу, поможешь кавуны собирать, и вам десяток скину.

Приехали на бахчу. Нагрузили бричку арбузов. Мне почему-то стыдно было заводить с ним опять разговор о нашей пшенице, но всё-таки спросил:

— Так как же, Елисей Петрович, насчёт нашей доли?..

И опять он глазом не моргнул.

— Да вы что с сестрицей, с глузду съехали? Второй раз хочете получить? Я ж вам грошьми заплятыв за вашу землю ще весною, як тильки началы сиять.

Я смотрел в его чистые голубые глаза, на его святую плешь (прямо как у его тёзки Елисея – пасечника из народных сказов Толстого) и начинал понимать, что он не шутит, и что ему нисколько не стыдно, и в глубине души он даже потешается над нами, беспомощными дураками.

Я в шестнадцать лет был крепким малым и мог бы изувечить его там, в поле, один на один. Но в ту минуту, когда мою правую руку уже повело назад, вдруг любопытство пересилило во мне злость…