Требуется «негр» Искусство Ташкентцы

Опубликовано в журнале: Дружба Народов 2016, 4

Евгений АБДУЛЛАЕВ

В позапрошлом году мне пришлось прочесть что-то около девяноста романов. Современных, русских, серьезных. С разной, естественно, степенью погружения: что-то просто «продиагоналил», что-то — от корки до корки. И в какой-то момент, пытаясь все это как-то обдумать и переварить, задумался относительно этнического состава действующих лиц. Просто ради интереса. Русские, это понятно. Изредка — украинцы (от русских фактически неотличимые). Евреи. Вот и весь улов.

Плохо это или нет — другой разговор. Для самой литературы, думаю, ничего хорошего в этом нет. Это означает, что она — даже самая либеральная — продолжает жить в стеклянной банке. Достаточно приехать в любой крупный российский город и пройтись по улицам: не заметить этнического разнообразия просто невозможно. Хорошо это или не очень (и для кого) — выношу за скобки.

Но это — реальность.

Авторы абсолютного большинства романов, кстати, — жители городов. Больших и очень больших. Но ощущение такое, что живут они в таинственном мононациональном государстве. Каковым Россия не была даже во времена Алексея Михайловича Тишайшего. Современный романист, перевоплощаясь в главного героя (или нескольких) может — воображаемо — изменить пол, эпоху и местожительство. Но чтобы сделать — пусть не главным, но одним из главных героев татарина или бурята, или осетина… Я уже не говорю о народах бывших союзных республик, которые почти во всех городах постоянно или почти постоянно живут, работают, учатся, торгуют, гастарбайтят.

Разумеется, о татарах могут писать сами татары, о бурятах — буряты, и так далее. И пишут. Не так много, но где-то раз в два-три года что-то печатается. Изредка — привлекает к себе внимание и за пределами литературных кругов. «Салам тебе, Далгат!» Алисы Ганиевой (2009). «Шалинский рейд» Германа Садуллаева (2010). «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной (2015). Речь не об этом. Речь — об интересе к этническому Другому. Когда писатель вылезает из собственной этнической шкуры и пытается влезть в чужую — или хотя бы примерить ее на себя. Ощутить себя «хоть негром преклонных годов» (варианты: немцем, казахом, армянином…).

В русской классике, кстати, особой сложности с этим не было. Разнообразна «этническая гамма» героев у Пушкина: украинцы, горцы, немцы, цыгане, западные славяне, испанцы… У Лермонтова, у Толстого. Да и в советское время русские довольно охотно писали про не-русских. Особенно в двадцатые-тридцатые годы. Платонов, Иванов, Фадеев… Потом меньше, это уже стало жестче фильтроваться, становилось более казенным. Как это точно описала Дина Рубина в повести «Камера наезжает!»: «Надо подумать, как верно расставить национальные акценты…»

Теперь «верно расставлять национальные акценты» авторов никто не заставляет: пиши про кого хочешь и как хочешь. Вся этническая палитра пред тобой — на улице, в транспорте, в подъезде.

Почти не пишут.

Почему?

В 2003 году Наталья Игрунова задавала аналогичный вопрос в беседе с Борисом Дубиным: «Что касается опыта переживания распада империи — вспоминаются только два писателя, у кого это вылилось в серьезный разговор: Андрей Волос («Хуррамабад») и Афанасий Мамедов с его бакинским циклом. Как вы думаете, почему? Нет интереса в обществе к тому, что происходит за пределами нынешней России? Рост «закрытости», сосредоточенности на себе, отгороженности? Травматический опыт? Незнание материала?» («Дружба народов», 2003, № 1).

Да, отчасти все названное. И отсутствие интереса, и слабое знание материала. И все же — опыт распада империи за последние лет десять как-то осмыслен. Сегодня вопрос стоит уже не столько о том, «что происходит за пределами нынешней России». А о том, что происходит в ней самой. Андрей Волос прекрасно написал о таджиках в Таджистане, Мамедов — об азербайджанцах в Баку. А написать о таджике, азербайджанце или киргизе, живущем в российском городе? Не обязательно, кстати, гастарбайтере.

Хотя — почему бы и не о гастарбайтере? В середине 80-х Гюнтер Вальраф целый год прожил под маской турецкого чернорабочего и написал об этом книгу, ставшую бестселлером. Пусть Вальраф — журналист, а не романист; и никто не ожидает от российских инженеров человеческих душ, что они, напялив черный парик, пойдут «в народ», да еще и неместный. И все же — само отсутствие интереса к изображению этнического Другого довольно показательно.

Сошлюсь еще на одну «дружбинскую» беседу, 2005 года (№ 4). «Я уже давно мучаю своих друзей, — признается Борис Дубин, — предложением вспомнить героев русской, а еще лучше — советской литературы, положительных, главных героев, которые были бы нерусского происхождения. Много мы их вспомним? /…/ Конечно, литовцы пишут о литовцах, Анатолий Ким — о корейцах, Айтматов — о своих, Искандер — о своих… Все нормально. Понятно, в каких это границах. А у русских авторов можно кого-то найти? У известных русских писателей?».

За прошедшие десять лет ситуация фактически не изменилась. Отдельные, точечные случаи. «Асан» Маканина. «Перс» Иличевского. Что еще?

Есть, конечно, «Русская премия», которая поддерживает именно эту линию в русской прозе. В 2014 году, например, ею была отмечена книга казахстанца Ильи Одегова «Тимур и его лето», где есть замечательный рассказ «Овца», из жизни казахского села. Или не менее замечательная книга живущего в США Александра Стесина «Вернись и возьми» — две повести об афроамериканцах. В длинном списке премии была даже повесть о жизни тайского селения — Александра Сторча.

Но это все — опять же где-то там, за пределами России. Нет афроамериканцев и мулатов в Москве? Есть, видел, и довольно много. Но в русской прозе со времен «Арапа Петра Великого» чернокожие фактически отсутствуют — даже на вторых ролях. Единственное приходящее на память исключение — интересный и недооцененный роман Хамида Исмайлова «Мбобо», печатавшийся в 2009 году в «Дружбе народов».

Кстати, и сами русские в современной русской прозе даны, как правило, этнически блекло. Говорят на средне-городском или условно-деревенском языке, слегка подкрашенном сленгом. Почти не заметны местные говоры, диалектизмы. Непонятно, что едят, какую пищу. Речь, вера, обычаи, еда — то, чем обычно маркируется этнос — всего этого в современной русской прозе почти нет. Она вообще этнически пресна.

При этом — интерес к другой этничности в российских городах довольно высок. Пусть проявляется он, главным образом, на уровне кафе и ресторанов национальной кухни (чайхан сегодня в Москве, кажется, больше, чем в Ташкенте). Или — пошловатых сериалов про «джамшудов».

Массовая и полумассовая литература, кстати, этот интерес уловила. То прогремит какая-нибудь «танцовщица из Хивы». То — роман Багирова «Гастарбайтер». У Дарьи Донцовой кого среди персонажей только нет (даже какие-то экзотические северные народы). Не говорю уже про Акунина — никогда про «национальные акценты» не забывает.

Расширяя этническую палитру текста, автор не только точнее отражает реальность: он расширяет и круг своих читателей. Повышается вероятность того, что его будут читать и представители тех самых этносов, которых он выводит в своем романе или повести. Пусть, прочитав, не согласятся — главное, прочтут.

«Высокая» литература пока блюдет свою этническую — точнее, вне-этническую — чистоту. Нет, не в силу ксенофобии (как раз квасные патриоты любят изображать всяческих «инородцев»). Скорее, из-за банальной лени, нелюбопытства к Другому. Несколько лет назад критик Сергей Беляков заметил, что из русской прозы исчез «простой человек из народа» («Знамя», 2007, № 10). Действительно — исчез, и по той же самой причине. Из-за отсутствия у прозаиков интереса к тому миру, который их окружает. Что делает — несмотря на редкие исключения — и саму прозу несколько аутичной и не слишком интересной. Доза этнического и языкового разнообразия ей уж точно бы не помешала…