Ирина Служевская Искусство Ташкентцы

Прислала Ирина Островская

Ирина Служевская (1955-2013) филолог, критик, уроженка Ташкента, выпускница ТашГу, автор книг о поэзии Анны Ахматовой и Иосифа Бродского, статей и рецензий о Генрихе Сапгире, Венедикте Ерофееве, Дмитрии Быкове, Алексее Макушинском и др. напечатанных в журналах «Новый мир», «Книжное обозрение», «Звезда», «Знамя», «Стороны Света»…

Владимир Гандельсман
Ирине Служевской

Говорю: вращенье в барабанах
ворохов недельного белья,
тихие кварталы банных
вечеров испарина жилья,

говорю: в цирюльнях отрезные
головы на вынос, простыней
полыханье, на закат сквозные
улицы уходят все темней,

говорю: земли сырые комья
и небес встречаются в реке,
там, за семафором... ни о ком я,
ни о чем... о маленьком мирке.

О богах домашних, недалеких,
горизонт психея не берет
с перепугу, умещаясь в легких,
и плодов фруктовых полон рот.

Говорю: вот это зеленная,
это бакалейная, где нам,
в том числе и умершим, — земная
пища отпускается на грамм...

Пострашнеем — и тогда постигнем,
что иные не живут нигде
так давно, что более — «пусти к ним!» —
и не просятся, — к земле, к воде,

к виноватым превосходствам жизни,
тем, где копошится Божья тварь
в табака душистой горловизне..
Но Эдип еще ребенок. Царь.

Валерий Черешня
Там
Памяти Иры Служевской

Там, путешествуя без тела,
торопятся остаться дома,
пока весной на ветку села
зима, зелёная от грома.

Там ослепительное небо
само в себя лучами плачет
и прячет будущее, ибо
там всё почти что так иначе.

Не одолеть тугие плёнки,
отрезавшие нас от этих,
и сиротливые потомки
живут на половинном свете.

Им нужен просто ясный вечер
и светлых сумерек кручина,
глядишь, и следствию навстречу
плывёт свободная причина.

Они плывут в мгновенной мощи
и застывают у гортани.
И ничего нет в мире слаще
Совместной тайны их быванья.

Ирина Островская
Ирке

«… Человека можно лишить жизни, но смысл,
вложенный в эту жизнь, отобрать невозможно.
Это единственная, доступная нам победа».

Ирка была у меня всегда. Ирка, Тарта, Тартачка, Тартачечка…(школьное производное от ее девичьей фамилии — Тартаковская). Сколько помню себя, столько и ее. Наши родители приятельствовали. Вспоминаю Иркин день рождения, приглашали детей друзей. Сколько нам было? 3? 4? Тогда я в первый раз попала в ташкентскую квартиру Тартаковских, где бывала потом несчетное количество раз. В этом доме никогда не было скучных или сплетенных разговоров. Я редко уходила оттуда без хорошей книжки. В небольшой комнатке, где обитала Ирка, стоял массивный диван, за который две болтушки сплевывали шелуху от семечек, неизменных участников наших ташкентских детских разговоров.

Мы учились вместе в первом классе — Тартачка с бантом, шинкой на зубах, круглая отличница, а я у нее сдуваю…

Затем перерыв. Моя семья переехала в другую квартиру, и мы какое-то время существовали друг без друга. В восьмом классе я вернулась в прежнюю школу и с тех пор мы не расставались, хотя жили впоследствии на разных континентах и не виделись годами.

Ирка училась блистательно. С ее великолепной памятью ей все давалось запросто. В школе была первой, яркой, особенной. В одном была не сильна: конь, через которого надо было скакать на уроках физкультуры, вызывал у нее искренний ужас. Моральный облик будущих строительниц коммунизма тоже серьезно тревожил: мы с Иркой и еще пара наших подружек были судимы за безнравственность. Дело в том, что мы участвовали в деле государственной важности — нас возили перебирать гнилой лук на овощебазу, а мы по дороге осквернили нашу девичью честь (наши девичьи чести) распеванием песен с мальчиками из другого класса. Это низкое занятие всерьез насторожило мудрейший педагогический коллектив нашей школы. Было устроено общее собрание с присутствием родителей. Помню, что когда моя мама удивилась, что петь это наказуемо, ей было сказано буквально: «Одна девочка так пела- пела и … родила». Впрочем, подобные школьные истории, о которых можно вспоминать бесконечно, всегда служили поводом для беспечного, жизнерадостного, нескончаемого хохота. Несмотря на разногласия с конем и так и не зачав от пения с мальчиками, Ирина получила золотую медаль и в дальнейшем   училась во всех своих университетах только на отлично.

Выбор образования был, конечно, связан с влиянием семьи: Петр Иосифович и Лидия Анатольевна Тартаковские были известными в Ташкенте филологами. Ирина, с ее способностями, могла бы выбрать все что угодно, но пошла на филологический по призванию. Свой «письменный верный стол» она полюбила со студенческих лет: «Всем низостям — наотрез! Дубовый противовес…»

Ирка — это Человек. Личность. В ней замешено множество интересов и талантов. Про все свое суждение. Она задавала уровень всему, к чему прикасалась. Я совершенно не понимаю, каким образом она, работая и никогда не пренебрегая своими домашними обязанностями (например, обрадовать вкусными котлетками, тортом «Прага» и прочими прелестями семью и вечных гостей), была в курсе всех литературных, театральных, киношных, политических и прочих событий. У меня было искреннее впечатление, что прочла она вообще все, что в этом мире написано. С кем бы ни зашел разговор о книге, Тарта уже была в курсе и имела на все свою точку зрения. Авторитетов для нее не существовало. Она, к примеру, недолюбливала Толстого, и терпеть не могла всеми любимых импрессионистов. Однако гонялась по всей Италии, заглядывая в каждую церквушку, чтобы полюбоваться своими обожаемыми средневековыми фресками. Читала она с неимоверной быстротой, но при этом глубоко, все подмечая и запоминая. Я, как ни рыпалась, и в молодости-то никогда за ней не поспевала.

Кроме множественного прочего Тартачкин образ ассоциируется у меня со словом ДРУЖБА, причем все шесть букв этого слова заглавные Когда у меня умирала мама, Служевские забрали к себе мою тогда 2- летнюю дочку и больше месяца опекали ее. Они же примчались ко мне однажды, в 3 часа ночи, и приволокли полный пакет одноразовых шприцев для моей Маришки, которая лежала в бедной ташкентской больнице. Где и за сколько они раздобыли это по тем временам сокровище, история умалчивает.

Отъезд семьи Служевских в Америку я отметила большими слезами. Это было время, когда провожали без надежд на встречу. А в нашей ташкентской жизни не было недели, чтобы мы не виделись, и дня, чтобы не созванивались.

Потом наша дружба не подпитывалась еженедельной или ежемесячной эпистоляркой. Просто, никакая пауза была не в счет. Сколь бы продолжительной разлука не была, мы всегда звонились или встречались так, как будто вчера расстались. Ближе Ирки у меня никого нет. Да и для моей семьи она была не просто подругой мамы, а человеком роднее, чем иные родственники. Такой же стала для меня и замечательная семья Служевских.

Когда в Америке ей прошлось отказаться от филологии – было тяжело. Надо было зарабатывать, и она выучилась на рентгенолога (кстати, и в колледже училась прекрасно). Как-то в разговоре Ира вскользь упомянула, что ее ценят на работе и что она очень поднаторела в своем мамографическом деле. Но когда я стала вникать в детали, сказала: «Отстань, я это ненавижу». Я и без этого разговора хорошо знала, насколько ее настроение зависит от возможности писать, от того, как идет филологическая работа. Любую свободную минуту, часто в выходные она садилась за стол: «Пока читаю все подряд, записываю, что в голову приходит, жду, когда осенит идея книги. Если не осенит, будут просто любимые стихи: поэт от текста к тексту, Может быть интересно, Может быть нет…. Но поскольку я без литературы не могу категорически, стало быть, будем с Мандельштамом. «Давайте с веком вековать». И еще — из другого письма: «У меня тут происходят всякие легкие тревоги, всякие плохие анализы …. Вообще за малым исключением, сейчас все хорошо и даже Мандельштам, пока не выстроенный сюжетно-окончательно, а разбираемый предварительно — куда само пойдет, этот Мандельштам служит источником неиссякаемой радости и желания писать дальше. Неужели получится?» Так было до последних дней ее жизни. «Источником неиссякаемой радости» были стихи и возможность их интерпретировать, неспешно и глубоко делиться своими читательскими впечатлениями, ассоциациями, разгадываниями. Её книжки не просты, они требуют вдумчивого прочтения, уровня, готовности следовать за ее мыслью. Они совершенно лишены каких-либо заигрываний с читателем, эффектов и спекуляций.  Прелесть ее книг, думаю, в их глубине, интеллектуальный кругозор ее работ поразителен. Пример того, анализ одного из стихотворений Иосифа Бродского в статье «Тихотворение моё», где она, как мне видится, определяет свою формулу: «Комментарий должен донести до нас эхо чужих страниц и вокальных партий, к которым обращены эти строки…» И еще цитата: «По цепочке имен и созданий, призраков и предчувствий здесь присутствуют…». Я же попробую хоть отчасти огласить список этих «присутствующих» в ее текстах: это мифологические и библейские сюжеты, поэтические реминисценции из поэзии Ахматовой, Одена, Хлебникова, Пушкина, образы Достоевского, Камю, Горация….. Сколько надо знать и читать, чтобы   расслышать все эти голоса в поэтическом тексте! Это «вслушивание в переклички и отголоски» (цитирую ее), проникновение в поэтическую многосложность и многословность, как мне кажется, и составляют суть ее филологического почерка. Ахматова, Мандельштам, Бродский… Это была ее компашка, общение с ними для нее — абсолютная необходимость.

Ее филологический вкус, как мне кажется, был безупречен. Ирина мгновенно распознавала талант. Пример того ее рецензии на книги совсем еще неизвестных Владимира Гандельсмана, Алексея Макушинского.  Стихи или хорошую прозу она ухитрялась выуживать их из груды «интернетного мусора».

Ирка необходимый, невообразимый, подарочный, незаменимый человек в моей жизни. Она давно уже часть меня, причем лучшая. Я могу хамелеонить, общаться на безрыбье. Но с нею душа моя расправляется и растет, потому что она должна дотянуться до нее и потому, что между нами какое-то особое взаимопонимание и взаимочувствование. Только Ирка могла прилететь ко мне из Америки на 3 дня, когда я была больна, чтобы сделать из юбилея, которого я с ужасом ждала, — один из лучших дней в моей жизни. Только Ирка могла воскресать из своих болячек и ржать, когда болезнь чуть- чуть отпустит. Только она, зная, что значат для меня ее страдания, успокаивала меня и даже вопила, чтобы я не распускалась. Этих «только Ирка» в моем сердце бессчетное множество.

Ирина — очень привлекательная, высокая, ладная. Красота ее была не банальной, абсолютно не гламурной. Она напоминала рубенсовскую «Камеристку инфанты Изабеллы». Те же светлые, чуть с рыжинкой волосы, зелено-серые большие глаза с прозрачными, розоватыми веками, белая кожа, посыпанная меленькими веснушками. Последние были предметом моей девичьей зависти: рыжие нашлепки на моей физиономии были мне ненавистны. Впрочем, однажды, в детстве, пьяный мужик в автобусе уравнял нас в наших веснушчатых правах. Предварительно рыгнув, он, глядя на нас, удивленно прогундосил: «Ой, обои конопатые!»

Невозможно было себе представить, что именно ее так рано настигнет смертельная болезнь. Почему? Ну, почему?? Из ее письма ко мне: «Ирка, ни звонить, ни писать об этом практически невозможно, но сказать как-то нужно …. Настроение у меня боевое, семья и друзья рядом. Все будет хорошо, вот увидишь. Я решила сказать тебе теперь, чтобы ты не думала, что я не звоню почему-то еще. Я тебя люблю. Целуй всех. Тарта“.

Ее борьба и уход еще раз доказали ее незаурядность. Вот что она писала мне в преддверии операции: «Ируш, ну вот, постараюсь спокойно дожить до 24-го. Потом пережить первую неделю после него. И так далее. Бояться я совсем не боюсь, я ко многому привыкла и знаю, что вынесу все, что дадут, и поправлюсь. И буду жить с удовольствием, как только болезнь отпустит. Сколько — это большой вопрос. …. Но в моем случае важно не сколько, а как. Я ужасно, всегда и со страшной силой радуюсь жизни».

Думаю теперь, почему мы никогда не предавались воспоминаниям? Да потому что для нее «здесь и сейчас» всегда было интереснее, чем что-то в прошлом. Ирка обожала жить.

Последнее ее лето она несколько раз откладывала свой приезд ко мне, в Германию, из-за поганого самочувствия, а когда прилетела, ухитрилась наполнить нас всех радостной энергией настолько, что казалось, стены в доме лопнут от нашего хохота. Писала мне, «мечтаю только посидеть у тебя на диване…» Не тут – то было. Через день понеслись в Дрезден и Брауншвейг, болтаться по музеям и галереям. А по дороге трындеть обо всем на свете. С кем еще болтать бывает так сладко? Она была по-прежнему красива, блистательна и энергична. Представить себе, что всего несколько месяцев отделяют ее от края, было невозможно.

Ирка — мой духовный маяк, лучшая книга в моей жизни. Какое счастье, что она со мной была, есть и будет! И кто научит, как притерпеться к тому, что ее больше нет?