Прогулки с Владимиром Карповым по Ташкенту Искусство История

Уважаемая редакция Альманаха! С большим интересом регулярно посещаю Ваш сайт, где обнаружил перепечатку своего очерка из “Курской правды”, вошедшего в книгу воспоминаний о своём отце и людях из его окружения. Эта книга напечатана в Курске в этом году малым тиражом, всего 100 экз., и вся разошлась. Её нет в Интернете, так что ташкентскому читателю она недоступна. Полагаю, что мои воспоминания о В.Карпове из этой книги будут интересны его землякам и поклонникам его таланта.
Всего доброго!
Валерий Овечкин
Горный инженер-геолог
Кандидат геол.-минер. наук
Член Курского регионального объединения Союза писателей России
г. Санкт-Петербург.

Автор Валерий Овечкин

В конце мая 1965 года наш взвод радиационной и химической разведки переместился из Дружбы, что на китайской границе, в каракумские пески под Бухарой, где проходили ежегодные учения химических войск округа. Жили в палатках, глубоко врытых в песок — поближе к зеркалу грунтовых вод и живительной прохладе, которой так и не удавалось перебороть духоту от раскалённого солнцем брезентового полога палатки. Офицерам было комфортней – они жили в вагончиках с кондиционерами, питающимися от дизельного электрогенератора.

Во все стороны до горизонта – песок, казалось бы, безжизненной пустыни. На удивление мелкие барханы испещрены следами, здесь своя жизнь. Вот извилистый след змеи, – легко распознать, в каком направлении она уползла, по едва различимым холмикам с тыльной стороны следа. Вот две полоски следов от лап геккончика, внезапно обрывающихся — это здесь он зарылся в песок, вибрируя всем своим тельцем. Множество следов птиц, промышляющих мошками и мелкими жучками. Трудяги скарабеи толкают задними лапами навозные шарики, превосходящие их размером и весом. По ночам вылезают из нор и скачут в поисках пропитания длиннохвостые ушастые тушканчики.

Ночное небо с юга освещал факел – это горел газ на месторождении Уртабулак. Три года противофонтанные службы не могли задавить факел, пока не пробурили наклонную скважину и не взорвали небольшую атомную бомбочку. Земля заходила ходуном, образовались грифоны, выбрасывающие ядовитый сероводород и тучи песка в последних конвульсиях. На глубине переплавленные и остекленевшие горные породы запечатали газоносные пласты в «консервную банку». Факел, отравляющий местность, погиб вместе с месторождением. Но это случилось позже, а пока мы каждую ночь наблюдали зарево над аварийной скважиной и жили однообразной солдатской жизнью, где каждый следующий день был похож на предыдущий, а время тянулось в каком-то инопланетном масштабе.

Как-то спросил меня отец:

— Что солдат в боевых и походных условиях должен хранить, как зеницу ока своего?

— Оружие, конечно, — ответил я решительно.

— Не угадал, сынок. Пуще ока своего солдат должен хранить котелок и ложку, ибо самое главное в солдатской жизни — харч.

Так вот с этим самым харчем на полигоне было всё в порядке. Кормили добротно, как на убой. Всё, что положено, шло в котёл. У интендантов, может, по установившейся в войсках практике, чесались руки своровать, да сбывать некому – за сорок километров ни души. Питались мы на открытом воздухе, стоя за длинными дощатыми столами. Только вот неугомонный пустынный ветер нарушал рекомендованную академиком Павловым эстетику приёма пищи, задувая в наши миски и кружки песок, противно скрипящий на зубах, но от него никуда не скрыться, он повсюду – в еде, в сапогах, ушах, глазах, в постели…

Ежедневно под зорким оком нашего взводного, старшего лейтенанта Бредихина мы отрабатывали нормативы, доводя движения до автоматизма по команде «Газы!» или «Вспышка справа (слева)». Надевали противогазы и прорезиненные комбинезоны, а затем опять же по команде и на скорость снимали так, чтобы не «заразить» себя воображаемыми радиоактивными осадками или каплями иприта. Минут пятнадцать простоишь под солнцем в глухом, не дышащем комбинезоне, а снявши, сливаешь по пол-литра пота из каждого чулка.

Две недели тренировок, а потом экзамен, который принимали офицеры из штаба округа, вооруженные секундомерами. Первый этап – «Газы!», что означало – надеть противогазы! Взвод – нас было 15 человек – уложился в 3 секунды. И тут же проверка на герметичность противогазов в палатке окуривания со слезоточивым газом. Прошли без потерь. Второй этап – облачение в комбинезоны. Уложились в две минуты, превысив норматив более чем в два раза. Третий этап – в трёх бронетранспортерах в защитной одежде преодоление участка, реально заражённого ипритом. Едва не завалили: с водителем идущего первым бронетранспортера весельчаком и балагуром Жамансанировым случился тепловой удар, голова его под тяжестью противогаза и прорезиненного капюшона опустилась и упёрлась в панель. Сидящий рядом сержант, командир отделения, на гражданке шофёр, молниеносно сориентировался, взял на себя управление, не дав мотору заглохнуть, и благополучно завершил прохождение участка, причем наблюдатели заметили этот сбой и оценили находчивость и расторопность сержанта.

Четвертый этап – дегазация обмундирования и снаряжения и снятие комбинезонов. И этот норматив взвод выполнил с отличной оценкой. К тому времени Жамансаринов почти пришёл в себя, хотя выглядел скверно и ходил, слегка пошатываясь. Взвод отправился на обед, а я остался в палатке приводить «весельчака» в чувство. Стащил с него сапоги, помог снять гимнастёрку и брюки, подложил под ноги подушку, смочил водой из фляги майку, уложил компресс на лоб и виски. Холодную воду в пустыни я научился делать ещё на буровой практике – фляжку обмазывают грязью и подвешивают в тени на ветру. Охлаждённой таким образом водой я и отпаивал Жамансаринова, обмахивая его панамой вместо веера. Вдруг позади себя услышал скрипучий голос:

— Чем вы занимаетесь здесь во время обеда?

Обернувшись, увидел майора с красной повязкой на рукаве «Комендант» и двух солдат. Ответил по форме:

— Здравия желаю, товарищ майор. У парня случился тепловой удар, поэтому я остался оказать ему первую помощь.

— Да он пьяный, а вы его покрываете.

— Он не пьяный. Ему стало плохо в бронетранспортёре.

Тот же голос заскрипел на повышенной ноте:

— Как вы со мной разговариваете!? Что я – слепой! Вы врёте! Я же вижу, что он пьяный.

И тут я взорвался:

— Знаете, товарищ майор, вы станьте на мое место, а пойду к такой-то матери!

Майор тупо и долго расшифровывал смысл моих слов, а когда сообразил, перешёл на визг:

— Пять суток ареста! Кто ваш командир взвода?

— Старший лейтенант Бредихин.

— Передать Бредихину, чтобы он отправил вас на гауптвахту по прибытии в часть! Пять суток.

— Слушаюсь, — буркнул я, — передам.

Майор с чувством выполненного долга перед вооруженными силами Советского Союза продолжил обход полигона. Ему было наплевать на здоровье Жамансаринова – не его профиль.

— Повезло тебе, гвардии рядовой Жамансаринов, — с деланной завистью сказал я, – проскочил. На самом деле губа по тебе плачет — ведь ты у нас алкаш.

На лице Жамансаринова заиграла улыбка профессионального плута. Значит, пошёл на поправку. То ли мои фельдшерские потуги сработали, то ли скрипучий голос майора окончательно привёл его в чувство. Бледность сошла с его лица, он оделся, натянул сапоги и – вновь готов к защите отечества.

Ребята вернулись с обеда, принесли для нас по два котелка харчей и по фляжке киселя. А вслед за ними как на крыльях прилетел сияющий Бредихин и объявил, что наш взвод из полусотни конкурентов занял первое место, а сам он в личном зачете показал лучший результат среди офицеров, которые тоже сдавали нормативы в отдельной группе.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился к нему с оттенком фамильярности Жамансаринов, — пора сверлить дырки на погонах под четвёртую звёздочку. И надо как-то отметить, в смысле – обмыть.

— Отставить разговоры, рядовой Жамансаринов! Рано ещё обмывать. А вам вообще не положено.

— Хотя бы за первое место, грамм по сто. Да вы, товарищ старший лейтенант, не переживайте, мы по рублику сбросимся, — не унимался Жамансаринов, – мотнём в Бухару, посидим в чайхане. По шашлычку и по сто грамм.

— Голодной куме хлеб на уме, — отмахнулся Бредихин. – Не положено по сто грамм.

— Раз не положено по сто грамм, может, примем по сто пятьдесят, — настаивал Жамансаринов под хохот ребят.

— Эту тему закончили, — отрезал Бредихин. – Будем готовиться к отъезду.

После такого успеха на учениях карьерный рост Бредихину был обеспечен, замаячила четвёртая звёздочка на его погонах. А ведь совсем недавно он всеми правдами и неправдами стремился уйти из армии – через тюрьму, по какой-нибудь лёгкой статье за хулиганство. По пьянке сломал челюсть капитану из политотдела – не сработало. Полковник Мишанин вызвал обоих петухов и устроил им жёсткий нагоняй. Бредихин не успокоился. Будучи в наряде начальником караула, напился, зашёл в гардероб офицерской столовой, где отмечался какой-то праздник, выцелил полковничью папаху и всадил в неё всю обойму из пистолета. Его сняли с наряда, посадили на «губу», а утром полковник провёл с ним профилактическую беседу:

— Ты что, Бредихин, хочешь, чтобы я тебя посадил? Служить надоело? Хрен тебе! Будешь служить! А за простреленную папаху начфин удержит с тебя что положено. Иди и служи!

И Бредихин начал служить. Парень он был толковый, дело своё знал. Высокий, крепкий, самбист-перворазрядник. В поселке Дружба по вечерам преподавал в школе химию, имея диплом о высшем педагогическом образовании, полученный в Саратовском военно-химическом училище. И к ребятам своего взвода нашёл психологически выверенный подход. Дело в том, что вчерашних школьников во взводе было всего четыре-пять человек, остальные – «старики» 25-26 лет от роду, на три-четыре года старше самого Бредихина. У многих на гражданке остались семьи и дети; некоторые успели выбиться в начальство. Так что управлять такой командой молодому офицеру было непросто. Он не страдал комплексом неполноценности и не практиковал садистски изощрённые методы наказания типа похоронов окурка после трехкилометрового кросса в полном снаряжении и в противогазах. Потому на учениях мы его не подвели, да и сам он не оплошал.

Как я и обещал майору, доложил Бредихину об инциденте с комендантом во всех подробностях и о пяти сутках ареста. Бредихин вспылил и повторил мои же слова:

— Да пошёл он к такой-то матери!

К моему удивлению, Бредихин вместо пяти суток ареста объявил мне пятидневный отпуск и вручил проездные документы. Нельзя сказать, что известие об отпуске было для меня неожиданным. Я успел получить от отца письмо, в котором он рассказал, что «один военный» обещал тому посодействовать. Кто же этот военный, что за чин? Командир нашего полка Мишанин не отличался сентиментальностью. Жёсткий, со стальными глазами, несговорчивый службист, знающий и действующий по уставу. А ведь в год демобилизации в войсках по сложившейся практике отпуск не дают, а имеющим высшее образование и подавно, мы ведь вместо трёх лет служили всего два года.

Рано утром следующего дня Жамансаринов подбросил меня на БТР до аэропорта в Бухаре, и через час старенький, доживающий последние годы «ильюшин» приземлился в Ташкенте. Добираясь из аэропорта, я беспокоился – может, что случилось дома?.. Слава богу, не случилось. После годовой разлуки я нашёл своих родителей и брата в порядке и добром расположении духа.

Во время этого короткого отпуска я и познакомился с Владимиром Карповым и узнал, что именно он был «виновником» моего отпуска. Карпов по армейским каналам связался с полковником Мишаниным, а тот просигналил на полигон. Карпов только что вышел в отставку полковником с должности начальника штаба дивизии, а по многолетней армейской привычке тщательно следил за своей внешностью – гладко выбрит, усы аккуратно подстрижены, подтянут, нетороплив в движениях и речи и лёгок в общении. В нем не было ни грамма солдафонства и позёрства, геройскую звездочку и орденские колодки он не носил и не выпячивал свои фронтовые заслуги. Часто бывал в нашем доме, приносил отцу на суд рукописи, взамен получал когда похвалу, когда хулу — всё по делу и без обид. Накануне он оставил у отца новую рукопись, и они долго обсуждали её в кабинете отца.

Мама накрыла стол, мы все вместе поужинали. Отец наполнил две рюмки беленькой из холодильника со словами:

— Мне нельзя, так хотя бы погляжу, как это делают нормальные люди.

За ужином отец не удержался и расхвалил меня:

— Гвардии ефрейтор наш отличился на учениях – их взвод занял первое место.

Карпов живо отреагировал, повернувшись ко мне:

— Значит, не зря я хлопотал, заслужил ты свой отпуск, да и родители рады тебя повидать.

Карпов поблагодарил за ужин и стал прощаться, а отец обратился ко мне:

— Проводи своего командира.

Карпов жил недалеко от нас в писательском доме, в двадцати минутах неторопливой ходьбы. Он заговорил:

— Как служится на китайской границе? Какая там обстановка?

— Служится нормально, но обстановка напряжённая. До границы всего пять километров. В стратегическом плане полк дислоцирован крайне неудачно – мы в мешке, зажатом с двух сторон горами. Впереди – Китай, слева и справа – Китай, а сзади, у озера Жаланашколь хребты сближаются, оставляя просвет шириной всего километров десять. Перекрыть этот просвет – и мы в окружении. Китайцы соорудили вышку и постоянно наблюдают за всеми перемещениями в гарнизоне. Поезда с грузами для полка приходят по ночам. Батальоны поднимают для разгрузки. Нас, правда, не тревожат, нас мало – по штату 17 человек, а в наличии 13-14, кто на учёбе, кто в отпуске, кто в командировке. Мы там вроде полковой интеллигенции. Живём в отдельной казарме на отшибе, никто к нам не заходит, кроме взводного и начхима. Большинство ребят — инженеры, техники, учителя, отработали по три-четыре года, обрели степенность, так что никакой дедовщины, никаких стычек. Если и возникает напряжённость, то решение находим мирно, без мордобоя.

— Тебе повезло, — отреагировал Карпов, — в мотострелковой роте без мордобоя не обходится. Неуставные отношения — увы! — в армии не редкость, острая заноза у командиров всех уровней.

Вечерело. По дороге мы зашли на стадион «Старт», любимое место прогулок мам с детьми. Чисто и уютно в тени тополей и чинар. Дворники поливают из шлангов раскалённый за день асфальт и ветви деревьев. Ветер сдувает с листьев прохладные брызги. Почему-то вспомнилось море. Мы дошли до трибун, понаблюдали за игрой дворовых футбольных команд из нашего околотка и вернулись на улицу.

Я продолжил рассказ – было о чем. Месяца три назад китайцы устроили на границе провокацию. Группа из шести китайских солдат перешла границу и, обступив двух наших пограничников, пыталась перетащить их на свою территорию, провоцируя нарушение советской стороной. Наши ребята оказались в сложной ситуации: во-первых, им строго запрещалось отвечать на провокации и тем более открывать огонь, во-вторых, они понимали, что если не оказать сопротивления, впереди плен со всеми последствиями. Старший по наряду, крепкий, рослый парень с Украины, выпустил зелёную ракету (вызов офицера на границу) и принял вынужденное, но единственно правильное решение – пустил в ход тяжёлые кулаки, отправив в нокаут всех поочередно, обезоружил, а когда они очухались, пинками выгнал за третью контрольную полосу до того, как на место происшествия прибыл усиленный наряд с офицером во главе. Начальник погранзаставы посадил парня на гауптвахту, но обеспечил трёхразовое горячее питание из офицерской столовой, объяснив ему, что вынужден формально его наказать, чтобы избежать более строгого наказания из Москвы, куда немедленно подал рапорт о случившемся.

Карпов внимательно выслушал мой рассказ, сосредоточился и стал рассуждать вслух:

— За четыре года войны с Германией мы потеряли 20 миллионов, по пять в год. Сейчас, если начнется война с Китаем, эти потери как минимум удвоятся, так как появилось более мощное оружие. Что означают для нас потери — десять миллионов в год при годовом приросте населения 6-7 миллионов? А для Китая с его миллиардным населением? Они могут воевать вечно, а мы через пять лет потеряем полстраны. Как же воевать с Китаем? Только ядерным оружием. Для начала бросить маленькую бомбу на нашей территории, обвинить китайцев в развязывании ядерной войны и пустить в ход весь наш ядерный потенциал со средствами доставки. По-другому с Китаем воевать невозможно.

Подошли к дому напротив консерватории, где жил Карпов. Прощаясь, он посетовал:

— К сожалению, в последние годы слабо развивается военная наука, а в специальных журналах всё меньше и меньше статей стратегического плана. Что же касается провокаций на границе, то они происходят постоянно на всём протяжении границы от Дальнего Востока до Киргизии. Лишь отдельные случаи освещаются у нас в печати, а в войска поступают полные сводки из закрытых источников. Только в 1962 году было зафиксировано пять тысяч нарушений режима границы китайской стороной. Большинство – мелкие, но есть и серьёзные, с применением оружия и людскими потерями. Мы вынуждены были передислоцировать полки и дивизии ближе к границе, хотя это стоило больших денег.

В 1969 году, через четыре года после моей демобилизации, произошло серьёзное боестолкновение в районе озера Жаланашколь, именно там, где я прогнозировал в беседе с Карповым. Не нужно было оканчивать военные училища и академии, достаточно внимательно изучить топографическую карту.

В апреле 1967 года Карпов сидел в кабинете отца и выслушивал замечания на разобранную по косточкам рукопись своей новой повести, которую он принёс накануне для прочтения. Часа два продлился их разговор в клубах дыма – отец курить не бросил, несмотря на перенесённый инфаркт. Я вышел проводить Карпова по знакомому маршруту. Он спросил:

— Ты читал указ о назначении Гречко министром обороны?

— А как же! Во всех газетах на первой странице красуется его фотография.

— Я бы сейчас, наверное, командовал округом и носил брюки с красными лампасами, — сказал Карпов с легким оттенком сожаления.

Я ждал продолжения, и оно последовало:

— Я тогда учился в Академии Генштаба. Во время занятий в аудиторию зашёл помощник начальника Академии, о чём-то переговорил с преподавателем и вывел меня в коридор. Идём по коридору, на мои вопросы отвечает неопределённо: «Тебя начальник вызывает, у него узнаешь, зачем». А я недоумеваю — с какой стати? Завёл меня в приёмную, заглянул в дверь и запустил в кабинет. Начальник был краток: «Спускайся вниз, там ждёт тебя машина». И никаких разъяснений – куда, зачем…

— Спускаюсь вниз по лестнице, а на душе неспокойно. Неужели снова следователь, допросы, неужели старое вытащили наружу?.. У здания стоит роскошный чёрный автомобиль, не помню уж, какой марки. Соображаю – не «воронок». От сердца слегка отлегло. Едем по Москве. Водитель заводит меня в подъезд, поднимаемся на лифте. Двери открывает незнакомая женщина средних лет, ведёт меня в гостиную, а там накрытый стол и хозяин – это был маршал Гречко – приветливо со мной здоровается, будто мы сто лет знакомы, и усаживает за стол. Входит молодая женщина, здоровенная, крокодил крокодилом – дочка. Обедаем все вместе, завязывается какой-то натянутый разговор, ни о чём, без какой-либо конкретики. Не могу понять, чего они от меня хотят, зачем я здесь. Такие странные вызовы на обед повторились раза три, пока я не догадался, что это сватовство. Ну, конечно же — сватовство. Жених перспективный – Герой Советского Союза, молодой, с высшим военным образованием, лихой полковой разведчик-фронтовик. Вот тут я по-настоящему испугался. Не дай бог оказаться в объятиях этого крокодила!.. А у меня к тому времени была невеста, которую я любил и до сих пор люблю, — моя нынешняя жена, с которой мы много лет не расстаёмся. И о свадьбе мы уже договорились. К моему облегчению, званые обеды внезапно прекратились, и я поспешил жениться на своей невесте. Вот такая история…

Мы подошли к дому Карпова и попрощались.

— До осени, Владимир Васильевич, завтра выезжаем в Кызылкум на полевые работы, не скоро свидимся.

Лето 1967 года выдалось особенно жарким. Хотелось вырваться в отпуск куда-нибудь в Россию, подальше от азиатского пекла, но достать билеты на самолёт или поезд без двойной-тройной переплаты было практически невозможно — спекулянты правили бал в билетных кассах. Субботним вечером заглянул к нам Карпов, как всегда гладко выбритый, в белоснежной тщательно отглаженной рубахе с короткими рукавами. Отец обрадовался приходу гостя, завёл его в кабинет и позвал меня:

— Валерка, зайди поздороваться с Владимиром Васильевичем.

Карпов знал, что я на полевых работах в Кызылкуме, и не ожидал увидеть меня дома:

— Ты что так рано вернулся с полевых работ?

— Временно. Мы сделали перерыв дней на сорок. Невозможно вести геологическое картирование с инструментальной привязкой: уже часам к 10-ти над землёй поднимается такое марево, что в окуляре теодолита все цифры плывут.

— А в отпуск не собираешься?

— Хотелось бы, но пока глухо с билетами на самолёт.

— Ну, это дело поправимое, — вселил в меня надежду Карпов, — давай завтра сходим вместе в центральные кассы. По геройскому удостоверению, думаю, не откажут.

Утром следующего дня прошагали мы, не торопясь, по Новомосковской, вышли на Пушкинскую, пересекли сквер Революции и остановились у массивного серого здания КГБ, что на углу улиц теоретика Карла Маркса и практика Ленина. Это комплекс зданий, занимающих целый квартал и обрамляющих внутренний двор с четырех сторон. Можно было избрать и другой пеший маршрут, но сюда Карпов вывел меня не случайно, предложил присесть на скамейку в скверике у фонтана и начал рассказ:

— Вот в этом здании меня держали и допрашивали пять месяцев. Не в самом здании, которое ты видишь, а в его подвалах. Их там несколько этажей. Я тогда учился в пехотном училище на втором курсе. В апреле 1941 года готовились мы с приятелем к экзаменам, разбирали работу Ленина «Что делать?». Я обратил внимание, что в учебном пособии фамилия Сталина упоминается чуть ли не в два раза чаще, чем Ленина. Поделился своей арифметикой с товарищем — причём здесь Сталин, которого Ленин вообще не знал, когда писал свою работу?.. А через пару дней пришли люди, взяли меня под белы ручки, усадили в чёрный «воронок», отвезли во внутренний двор этого здания, спустили в подвал и затолкали в одиночку. Несколько дней никто мной не интересовался, а я пребывал в полном недоумении – почему я здесь? за что?.. Потом начались допросы, и ночью и днем. Следователь объявил, что я агент двух иностранных разведок и участник заговора с целью свержения существующего строя, и должен в этом признаться. Я-то знал, что никакой я не агент и не участник заговора, пытался убедить следователя, что это ошибка, какое-то недоразумение. Но он меня не слушал, а только нагло улыбался, потом вызвал охранника, который отвел меня в другую комнату, где несколько дюжих парней избивали меня долго и со вкусом. Будь то на ринге, я бы любого из них отправил в нокаут в первом же раунде – в то время я уже был чемпионом Туркестанского округа по боксу в среднем весе, но в подвалах КГБ другие правила. Конечно же, мне помогли боксёрские навыки — уклонялся и смягчал удары, иначе отбили бы почки и рёбра переломали. На другой день следователь с той же наглой улыбкой убеждал меня: «Послушай, парень, подпишешь признательный документ – получишь 20 лет, отсидишь и выйдешь сорокалетним – вся жизнь впереди. Не подпишешь – ещё несколько раз врежут тебе наши витязи, станешь инвалидом и всё равно сядешь. Я не тороплю, даю два дня на размышление. Посиди в камере, подумай хорошенько. Но мой совет тебе – подпиши, здоровье сохранишь».

Мне показалось странным, что Карпов рассказывал об этой драме спокойным голосом, без внешних признаков волнения, будто случилась она вовсе не с ним. То ли потому что повторял он этот рассказ многократно, то ли умело отключал свои эмоции. Подождав, пока я прикурю сигарету, Карпов продолжил:

— После пяти месяцев одиночки и нескольких сеансов избиения я осознал, что меня забьют здесь до смерти, если буду упорствовать. Подписал бумагу с признанием мнимого преступления, а потом – военный трибунал, приговор по 58-й статье и этапирование в тюрьму. Слышу какие-то странные разговоры среди заключённых: «Наши Минск сдали, наши Смоленск сдали». Ничего не пойму. Кому сдали? Зачем сдали? Спросил, а на меня смотрят, как на психа. «Ты что, — говорят, — не знаешь? Война с Германией». Пока я в этих подвалах сидел в одиночке, началась война. Скрыл от меня следователь этот факт, хотел выслужиться и довести дело до приговора. Опасался, что буду проситься на фронт до вынесения приговора. Кстати, лет пять назад случайно встретились мы на улице, он меня узнал, остановился, заговорил. Я спросил: «Где ты сейчас работаешь?», а он ответил: «Там же». И глазом не моргнул.

— А вы какие-нибудь действия предпринимали? – поинтересовался я. – В суд на него подавали или что в таких случаях делают?

— Ничего не делал. У них один ответ – с тебя судимость снята, ты чист, что ещё тебе надо? Верхушку после двадцатого съезда расстреляли, а низы не тронули – как работали, так и работают. А для меня урок на всю жизнь: будь осмотрительным при выборе друзей.

Карпов помолчал и вновь заговорил о следователе:

— Работает там же. Интересно, какие дела он сейчас ведёт, а главное — как?.. Он ещё тогда переступил через себя. Я вспоминаю его наглую улыбку, с которой он призывал меня сознаться в том, чего я не совершал, прекрасно понимая, что все его обвинения шиты белыми нитками. Традиции и приемы работы следователей КГБ особые: вместо долгой и скрупулёзной работы по добыче доказательств они тупо выбивают признание пытками. Они так обучены и по-другому не умеют. Сомневаюсь, что он вдруг переродился, ведь традиции обладают невероятной живучестью…

Мы отработали тему серого здания в проекции лишь на одну судьбу и продолжили поход к кассам «Аэрофлота», а я мысленно заглядывал в окна этого зловещего здания, пытаясь разгадать, сколько невинных душ растоптано, исковеркано в его подвалах. Вспомнил своего приятеля Володю, отца которого, музыканта, отправили в лагеря лишь за то, что он оказался однофамильцем генерала Хорвата, воевавшего с красными на Дальнем Востоке, потом реабилитировали. Вспомнил приятеля Юру Филоненко, отца которого, инженера, осудили по «шахтинскому делу», расстреляли и реабилитировали посмертно. Вспомнил свою тётю Люсю, мужа которой, тоже инженера, тоже расстреляли и тоже реабилитировали посмертно. Вспомнил соседей, супружескую пару, которые отсидели в сибирских лагерях двадцать лет, чудом выжили и были реабилитированы, но обозлились, замкнулись, потеряв веру в справедливость.

Такая упрямая статистика — если какое-то событие коснулось хотя бы трёх-четырёх человек из твоего ближнего окружения, значит, это событие — массовое.

Мы молча шли по тротуару, обогнув серое здание. Я спросил:

— А как вы оказались на фронте?

— Из тюрьмы меня отправили в Сибирь на лесоповал. Оттуда я стал писать письма в приёмную Калинина с просьбой отправить меня на фронт, чтобы кровью искупить свою «вину». Почти год прождал, прежде чем попал на Калининский фронт в составе штрафной роты, среди таких же зэков, как я сам. После первых боёв от роты остались рожки да ножки — всего несколько человек. Сформировали вторую роту, куда я тоже попал, не получив ранения в первой. И вторая рота почти полностью полегла, а я всё без ранения. Но кто-то из командиров, просматривая моё личное дело, узнал, что я боксёр, и сообразил, что разумней перевести бойца во взвод полковой разведки. Там нужны были нокаутёры, чтобы «языки» не шумели и не дрыгались. Так я сменил военную специальность. Лично взял 45 «языков» и принял участие во взятии 79 «языков». За 20 взятых в плен дают Героя, и меня представили к награде, но моего командира вызвали в политотдел фронта и учинили разнос: «Ты что такое творишь? У него судимость не снята, он враг народа! А ты его к награде!». В 1943 году с меня сняли судимость, присвоили звание лейтенанта и назначили на должность командира взвода полковой разведки. А в 44-ом я всё-таки получил звезду Героя. Узнал об этом в Москве, куда направили меня после ранения и госпиталя на учёбу в Высшую разведывательную школу Генштаба. Шёл я по улице и остановился у щита со свежим номером газеты «Правда», чтобы прочесть сводку Информбюро с фронтов. Там же увидел указ о награждении фронтовиков званием Героя Советского Союза – длинный список фамилий. Подумал, может, найду среди них кого-нибудь из знакомых, а нашёл свою фамилию. После окончания разведшколы поступил в Военную академию им. Фрунзе, потом ещё отучился в Военной академии Генштаба, работал несколько лет в Генштабе. Там же, в Москве, закончил вечернее отделение Литинститута, посещал семинары Паустовского и Чаковского. Я уже тогда твёрдо решил стать военным писателем. Фронтовую жизнь знал из первых рук, а вот армия в мирных условиях мне была незнакома, поэтому написал рапорт с просьбой направить меня в войска. Начальство возражало, но в министерстве меня поддержали – так я оказался в Туркестанском округе. Командовал полком, а в отставку вышел с должности начальника штаба дивизии в звании полковника. Так что за десять лет хорошо изучил армейскую жизнь в мирное время – там свои проблемы и конфликты, есть о чем размышлять и писать.

Почти часовая прогулка, а вместе с ней и беседа, завершились у касс «Аэрофлота», где Карпов подошёл к окошку администратора и без каких-либо проблем вернул мне паспорт с билетом на самолёт до Москвы. «Хорошо быть Героем, — подумал я, — и вспомнил из детских лет свою фразу, так насмешившую отца: «Эх, писал бы я стихи, хотя бы как Пушкин!».

После смерти отца я часто виделся с Карповым. Он договорился с руководством «Воениздата» о включении в план книги военных произведений Овечкина и в качестве составителя скрупулёзно работал с архивом, который мы с братом изучали и систематизировали. Впрочем, отец держал свой архив почти в идеальном порядке, оставив для нас нелёгкую работу вычитывать содержимое пухлых папок в поисках самых ценных мыслей и фактов.

Я наблюдал, с каким сосредоточенным вниманием Карпов бережно переворачивал пожелтевшие страницы армейской газеты «Сын Отечества», просматривал заметки и репортажи с мест боёв, погружаясь в воспоминания о войне. Ему, фронтовику, было о чём вспомнить – и первые бои в штрафной роте, и последний, когда он получил тяжёлое ранение и угодил в госпиталь. И позорные отступления, и короткие передышки, и перелом в войне, когда немцы были вроде бы повержены, но продолжали отчаянно сопротивляться.

В предисловии от составителя в книге «С фронтовым приветом», вышедшей в 1973 году, Карпов обобщил свои впечатления о творчестве Овечкина фронтового периода:

«Годы войны – это большой и трудный период в жизни Овечкина, и этот период, конечно, не мог пройти бесследно в его творчестве. Он становится «чернорабочим войны». Тогда было не до больших полотен. Короткая информация из первых траншей, зарисовка с натуры, очерк или рассказ о героях боя, который только завершился, а нередко даже и продолжается.

Военная публицистика В. Овечкина отличается простотой, доходчивостью, оперативностью.

Как бы ни была коротка газетная заметка Овечкина, в ней всегда есть факт человеческого деяния, есть оценка поступка, его смысла и места в общем деле. Все его публикации имеют особую, доверительную интонацию. Писатель говорит с фронтовиками напрямую, честно, зная, что они поймут его, потому что он сам фронтовик.

…Статьи и очерки Овечкина пышут накалом боя, от них веет гарью артиллерийских разрывов, в них живые, неприукрашенные и потому такие дорогие и близкие соотечественникам образы красноармейцев, командиров и политработников».

Карпов продолжал поиски военных публикаций Овечкина и в центральных архивах во время своих участившихся поездок в Москву. Вернувшись из одной такой поездки, где встречались советские и немецкие ветераны войны, он рассказал мне об этой встрече:

— Один бывший офицер из немецкой делегации, узнав, что я служил в разведке, рассказал об одном случае на фронте: они отмечали в блиндаже день рождения своего сослуживца, выпивали, слушали патефон; сослуживец вышел из блиндажа по малой нужде и не вернулся. Он даже показал мне фотографию этого типа. Я поинтересовался, где это произошло. Он назвал деревню недалеко от Калинина. И тут я вспомнил этот блиндаж. Нас было четверо, мы залегли около блиндажа, ожидая, что кто-нибудь из него выйдет. Сквозь дверные щели пробивался свет, слышалась музыка и пьяные разговоры. А мы всё выжидали и, наконец, дождались. Крупный детина в расстёгнутом офицерском кителе, пошатываясь, двинулся в нашу сторону и остановился метрах в трех по своим малым делам. Я выждал, пока он справит нужду и займется ширинкой, опустив руки, и одним прыжком оказался рядом, свалил его правым хуком, — он не успел ни пикнуть, ни ширинку застегнуть. Забили кляп и потащили волоком. Ну, и здоровый был бугай – килограмм на сто двадцать! На полпути зашевелился, стал сопротивляться, пришлось ещё раз отправить его в нокаут. Кстати, это был наш первый трофей старшего офицерского звания. Ох, и запарились, пока дотащили его до наших окопов и сдали особистам. Видимо, трофей оказался ценным – нас всех представили к наградам.

Я внутренне улыбнулся: «Ну, и хитрец, Владимир Васильевич! Сюжетно связал реальную историю из фронтовой жизни со встречей ветеранов – вполне достойная фабула очередного рассказа».

Карпов в тот день выглядел каким-то потерянным или чем-то расстроенным, таким я его раньше не видел.

— У вас неприятности? Что-то вы не в своей тарелке.

— Проводи меня до автобусной остановки, — сказал Карпов, — теперь мне в другую сторону, в Центр Луначарского шоссе. Мы переехали к родителям. Квартиру в писательском доме отобрали. Дескать, мне и моей семье есть, где жить, – у отца большой частный дом. Заставили сдать ордер.

Мы дошли до остановки у памятника Пушкину, что рядом с Пехотным училищем, где учился и недоучился Карпов и откуда чёрный «воронок» доставил его в наручниках в мрачные подвалы здания КГБ. Карпов положил руку на моё плечо и сказал:

— Ты иди домой. Я здесь подожду автобуса. Возможно, больше не увидимся, я перебираюсь в Москву, буду работать в «Воениздате».

Так закончилась моя последняя прогулка с Карповым.

(Из книги: Валерий Овечкин «Броском вперёд! Мой отец Валентин Овечкин в дневниках, письмах, воспоминаниях». ИД «Славянка», Курск, 2015, изд. 2-е, дополненное).