Далёкое эхо войны (Невыдуманные истории) Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

РОДИНКА

Родинка. Родник. Родина. Какие чистые и глубокие слова! Мягкие, как буква «о» и твёрдые, как — «р». Находящие отзвук во всяком любящем сердце.

Я вспоминаю о них, когда думаю о судьбе моего друга — инженера горно-геологической экспедиции Фёдора Кульчиковского.

Война застала маленького Федю на Украине. Ни матери, ни отца он не помнит. В памяти остались только пронзительный вой сирены, острый запах войлока (скорей всего слежавшейся шинели на верхней полке), стук колёс да нескончаемые рельсы… И гудки паровозов в холодной ночи. Бесконечные, охрипшие от долгого воя.

А потом было — солнце. Много солнца. И цветущие сады. И маки на низких глиняных крышах. Так Федя вместе с другими эвакуированными детьми — русскими, украинцами, белорусами оказался в Средней Азии. Он попал в большую и дружную семью кузнеца Шамахмудова, приютившую мальчишек и девчонок, оставшихся без родителей, как Федя. Они и стали для мальчика братьями и сёстрами.

Четырнадцать братьев и сестёр! Целый класс. Они и учились в одной школе. Это уже потом о кузнеце Шамахмудове и его сердобольной жене Бахринисе-апа, воспитавших детей-сирот, узнает вся страна, напишут книги, покажут кинофильмы…

А пока Фёдор зубрил уроки. Помогал по дому. После семилетки поступил в техникум. Получил специальность. Служил в армии. Работал. Женился на прекрасной девушке Валентине. Появились дети: сын, дочка. А потом пошли внуки.

Уже не было на свете ни трудолюбивого кузнеца, ни Бахринисы-апы, а Фёдор Кульчиковский всё лелеял надежду разыскать кого-нибудь из своих родных. Должен же кто-то остаться. Хотя и пролетело с тех пор добрых четыре десятка лет… Целая жизнь! Порой друзья осторожно, боясь обидеть, намекали: «Брось заниматься нелепыми поисками! Всё равно уже никого не найдёшь…»

Нелепыми?.. Может быть. Но только не для Фёдора — всегда собранного, одержимого, целеустремлённого…

В какие только инстанции и города бывшего Союза ни направлял он свои письма-поиски. И всегда — увы — тщетно.

Ответы приходили отштампованные: «Не проживали», «Не имеется», «Обратитесь туда-то и туда-то»…

Откуда мог знать Фёдор, что примерно в те же годы его тоже разыскивала родная душа. Так же не теряла надежды, волновалась, не спала ночами…

Однажды фотографию Фёдора напечатали в газете. И вдруг к нему из далёкого Днепропетровска пришло письмо. Писала пожилая незнакомая женщина. Но у Фёдора при чтении её строк-каракулей буквально разрывалось сердце. Комок подкатывал к самому горлу. Неужели, неужели?! Женщина подробно расспрашивала героя газетной заметки о его раннем детстве: помнит ли он то-то и то-то?.. И, наконец, есть ли у Фёдора возле правой ключицы крохотное пятнышко-родинка?..

Из раннего детства Фёдор почти ничего не помнил… А вот родинка, крохотная родинка, была! Была!

Конечно, читатели теперь уже и сами могут догадаться-домыслить, что произошло дальше. Однако не торопитесь…

Да, Фёдор Кульчиковский, недолго раздумывая, купил билет на ближайший рейс самолёта. И вскоре он встретился… Но с кем? Тут долго бы гадал даже самый добрый волшебник. Ну, подумали? Догадались, с кем?.. А вот то-то и оно, что нет…

С родной своей бабушкой по линии матери, которой ко времени встречи с внуком стукнуло уже 82 года! Встреча состоялась ровно через сорок лет.

Сюжет, достойный древнегреческой трагедии с поправкой на наш двадцатый век, на время, полное драматических изломов.

… А ведь всё кончилось хорошо благодаря простой родинке, родственной таким чистым словам, как — родник, родина, род… А медицина, подтвердившая родственность бабушки и внука, тут была уже второстепенной. Просто, как факт.

ГЛАЗА СОЛОВЬЯ

Он всегда ходил гордо. С высоко поднятой головой. Смоляные волосы, аккуратно подстриженные до плеч. Он чем-то был похож на молчаливого викинга. А профилем — на Блока. Кстати, последний был его любимым поэтом.

Полузакрыв глубокие карие глаза, слегка захлёбываясь, то ли от восторга, то ли от волнения, он читал:

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Детство его было страшным. Четырёхлетним ребёнком вначале войны с матерью его угнали в фашистский плен. Концлагерь. Колючая проволока. Звон пустой миски и чужая лающая речь, заставлявшая по ночам вздрагивать, были его кошмарными уроками. А ещё — выстрелы… Слабый вздох матери: «Слава Богу, пронесло…» А ещё — зуботычины, пинки. Много ли надо мальцу?.. Люди в блестящих сапогах казались ему чудовищами. И детское чутьё приближало его к истине.

Помойка была самым любимым местом многих. Если повезёт, там можно было отыскать картофельную шелуху, обглоданную кость… Но там, на помойке, в людей стреляли. Мальца жалели. Иногда и в нелюдях проявлялось что-то человеческое. «Мы — дети страшных лет России». Ах, если бы великий поэт предчувствовал, какие испытания ждёт человечество в середине века. Эпитет «страшный» показался бы ему мягковатым, на фоне газовых печей и виселиц.

В сорок пятом мальчика освободили советские войска. Матери уже не было. Не выдержало всех мытарств женское сердце. На родину он вывез только неосмысленную боль да выжженный на руке калёным железом концлагерский номер. Став взрослым, он хотел «вытравить» это позорное для человека ХХ века клеймо, но у него ничего не получилось. Так глубоко вошла в тело и в сердце ненавистная рана.

Поле концлагеря был детдом. Школа. Армия. Казахстанская целина. Учёба в Ташкентском университете на факультете журналистики. И стихи, стихи, стихи… Как воздух. Как хлеб. Он уже не мог без них жить и работать.

Стихи он писал, когда был прицепщиком, комбайнёром, бетонщиком, корреспондентом. В рабочем общежитии и в комнатушке, которую снимал на скудные рубли. На борту грузовика и на верхней полке экспресса летящего по транссибирской магистрали.

Иногда его стихи появлялись в газете или в журнале. И тогда радость надолго поселялась в нём: «П-послушай, старик! С-совершенно новая вещь!» И он прикрывал свои глубокие карие глаза.

Однажды он принёс в издательство свою новую поэму. Это было в начале восьмидесятых. Поэма называлась оригинально, как, впрочем, и всё, что он делал — «Глаза соловья». Это была светлая исповедь молодого человека, немного романтика, приехавшего строить энергетический городок в горах. Я знал, что он тоже когда-то строил этот городок, рядом с ним водохранилище. Там и встретил поэт свою настоящую любовь. Пронизанные токами любви главки поэмы светились чистотой и добрыми помыслами о счастье, которое во все века доставалось только упорным трудом. Честностью и нравственной чистотой. Вскоре её опубликовали в одном из альманахов.

А ещё через год на одном из перекрёстков города меня точно ударили ножом под лопатку — его не стало… Сообщили — отказало сердце… А ведь он только-только разменял пятый десяток. Но в тот печальный день я почему-то подумал о другом. О клейме, которое он ненавидел и старался всегда спрятать. О незаживающем горьком чувстве. И скорее, не сердце, а эта рана-«мина», заложенная в него сорок лет тому назад, внезапно сдетонировала…

А ещё я подумал тогда: какие же глаза у соловья? Я их ни разу не видел. Но в одном ручаюсь точно, они как у поэта. Карие. Глубокие. И чуть-чуть прикрытые, когда он, раскачиваясь на кусте, пробует свой голос…

Вот написал о друге и стало, вроде, легче… И сразу же холодком подкралась мысль: кому сейчас нужна обычная или необычная судьба поэта, когда молодёжь одурманенная «прорабами перестройки», попирая всё прошлое — хорошее и плохое — ринулась под лозунг: «Даёшь капитализм!» Ей, конечно, в этом слепом рвении к вожделенному золотому тельцу, не до судеб людских — созидающих (а не торгующих!), не до стихов и книг…

Что ж, возможно, и так. Однако одно знаю точно — не зная прошлого, его солнечных и теневых сторон, теряя интерес к неординарным людям, не построить никакого будущего рая. Даже капиталистического.

А поэта звали — Игорь ЧЕРНОВ.

Ежегодник «Сельский календарь», Москва, 1993