Cлучайная встреча История

Пишет в своем ЖЖ Элеонора Шафранская.

По случаю побывала в ин-те искусствознания. Было мое сообщение на восточную тему. После подходит ко мне женщина, говорит, что я ей разбередила душу. И рассказывает, что была в эвакуации в Ташкенте, в 7-летнем возрасте, многое помнит (а в глазах — слезы).
Ее отец — драматург, брат написал книгу воспоминаний, где есть и ее, Ольги Алексеевны, фрагмент.
Вот, прислали, читайте ниже.

А на фото ОА с той самой книжкой (встретились на второй день, она принесла книгу брата: Дмитрий Симуков. ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ: Записки инязовца. М.: Аграф, 2010).
Думаю, воспоминания ценны — и ташкентцам, и тем, кто пишет об эвакуации.
***
Летом 1941 года детсад, как всегда, выехал в Переделкино. В саду нынешнего Дома творчества долго сохранилась веселенькая беседка, стекла которой при нас расписывали наши воспитательницы – тетя Шурочка и тетя Кларочка. Надеюсь, беседка стоит там и сегодня. Уже будучи взрослыми людьми, мы встречались несколько раз с нашими любимыми воспитательницами и долгое время поддерживали дружеские отношения между собой, бывшими детсадовцами.
Когда и как нам объявили о начале войны –– не помню. В памяти сохранились только несколько учебных тревог, когда нас будили ночью, и мы должны были быстро одеться, обмотать нижнюю часть лица полотенцем, чтобы были закрыты рот и нос, и выйти на улицу.
Вскоре за мной приехали родители, и, не заезжая домой, папа тут же отвез меня с мамой к поезду, отправлявшемуся в Ташкент, куда частично эвакуировались писатели и их семьи. К сожалению, из-за спешности отъезда, в Переделкино остались мои вещи, среди которых было любимое платье (до сих пор помню его в подробностях: красное маркизетовое, в мелкий-мелкий белый горошек, с оборочками и хрустальными гранеными пуговицами-бусинами).
В общем вагоне мы ехали с мамой до Ташкента чуть ли не месяц. Многое помню смутно. Остался в памяти, например, эпизод, когда один писатель-сатирик, сотрудничавший с журналом «Крокодил», ходил по вагону и вымаливал у дам одеколон для выпивки.
Вместе с нами в поезде ехала моя сверстница, Нора Тадэ. Она была больна костным туберкулезом и потому все время была вынуждена лежать на вагонной полке. В дальнейшем наши пути тоже пересеклись: мы обе закончили театроведческий факультет ГИТИСа, правда в разные годы, и вышли замуж за режиссеров-однокурсников. Ее дочь Катя Уфимцева ведет ныне вместе с бывшим министром культуры М. Швыдким программу на телевидении «Театр плюс ТВ».

По приезде в Ташкент нас сначала разместили в какой-то гостинице в Старом городе, где все мы спали вповалку. Затем приезжих «разобрали» по квартирам. Нам повезло: мы попали к Головановым –– интеллигентным преподавателям, русским, которые жили в центре Ташкента на Хорезмской улице рядом с обкомом партии.
О нашем везении я говорю без кавычек: позже я узнала, что эвакуированные попадали в гораздо худшие условия. Правда, соседство с обкомом не гарантировало безопасности: именно здесь папа, ненадолго приехавший к нам из Москвы (он по здоровью не подлежал призыву в армию), подвергся нападению бандитов, которые ограбили его и раздели.
Мы жили в небольшой комнате одноэтажного особнячка с задним собственным двориком-садом, выходившим в общий двор. В комнате, кроме меня и мамы, жили еще Маргарита Николаевна Мусатова, для меня –– тетя Рита, жена детского писателя Алексея Мусатова (автор известной повести в конце 40-х «Стожары» и др.) с сыном Сашей, который был моложе меня на полгода.
Конечно же, жизнь у чужих людей, да еще и в одной комнате с чужими людьми, какими бы хорошими они ни были, –– не сахар, и я, ребенок, поневоле вкусила свою долю отголосков каких-то столкновений взрослых с хозяевами и вообще тягот повседневного эвакуационного быта. Мария Вениаминовна Голованова, наша хозяйка, читала всем мораль, учила, воспитывала. Пример с нее в отношении меня взяла и ее дочь Валя. Потом хозяева кого-то куда-то переселили, и наша комната стала чуть ли не проходной.
Очень точно передала ощущения эвакуированных поэтесса Генриетта Миловидова, стихотворение которой я случайно услыхала по радио много лет спустя. Из него мне запомнилась лишь одна строчка: «…живут вприглядку на чужие крыши». Но ребенок воспринимает жизнь по-другому. Даже в экстремальных условиях, подобных нашим, я ежедневно, ежечасно была окружена маминой заботой, и это помогало переносить невзгоды. Буквально недавно мне попались на глаза мамины письма из Ташкента папе в Москву, и я со всей остротой поняла, что мама в эвакуации была просто героиней.
Помню, ходили мы с ней на Алайский базар продавать наш хлеб (400 гр.), полученный по карточкам, чтобы купить что-нибудь из еды. Для меня тогда это было приключением, а что мама спасала меня от голода, я не понимала (в письме папе она писала: «Наш «кощейчик» –– без пузика и задика, одни глаза»). Но я уже отдавала себе отчет, что нищета –– это страшно. Так, увидев девочку, просившую милостыню недалеко от особняка танцовщицы Тамары Ханум , я умоляла маму взять ее к нам.
Иногда я до боли ощущала жизненную несправедливость: Саша Мусатов при мне ел белую булку, полученную тетей Ритой по литеру своего мужа, а у нас этого не было. Дело в том, что папу еще в 1934 году рекомендовал в члены Союза писателей Алексей Максимович Горький, и уже было принято официальное решение о приеме, но при бюрократическом оформлении оно куда-то затерялось, и из-за этого в бытовом отношении (карточки, снабжение и т.д.) нам во время войны пришлось очень туго. Относительным спасением было то, что папа был прикреплен к Групкому драматургов (нечто вроде профессионального объединения, дававшего определенный общественный статус). А в Союз писателей его приняли только в 1943 году, как бы заново, и уже без всяких горьковских рекомендаций.

Поначалу в Ташкенте я ходила в детский сад. Он был далеко от дома, почти в районе Ташкентского медицинского института (ТашМИ), где работала мама. Там я прошла свои «университеты жизни», узнав, как рождаются дети, при наглядной демонстрации мальчишками предметов «их гордости». Однако детский наив брал свое, и я продолжала утверждать, что ребенок может родиться без отца! В 1942 году я пошла в 1-й класс школы № 50 им. И.В. Сталина. У меня сохранилась похвальная грамота за отличное окончание 1-го класса.

В Ташкенте обычная российская еда –– картошка –– была для нас роскошью. И вот кто-то подарил нам немного картошки. Наши с Сашей мамы работали и оставили нас на хозяйстве. На мангалке (чугунная конструкция высотой с ведро, где разводили огонь) надо было сварить эту драгоценность в хозяйской кастрюле. Возник спор: Саша уверял, что картошка варится в воде, я же, со свойственным мне упрямством, отстаивала свою точку зрения –– без воды, аргументируя это безапелляционным «доказательством» –– я же девочка, я лучше знаю. Сварили… Ни картошки, ни хозяйской кастрюли.
Я помню, что мы ели кашу под названием атоля, тогда казавшуюся лакомством. А была это просто мука, заваренная кипятком и сдобренная хлопковым маслом. Кстати о хлопке. Нас, первоклашек, посылали в поля собирать хлопок. Так что в свои восемь лет и я побывала на трудовом фронте. Еще хорошо помню «пиры», когда в Ташкенте вдруг появилась сахарная свекла, и взрослые навострились делать из нее всяческие сладости –– торт «Наполеон», пирожные «картошка» и другие вкусности.
Верхом счастья был период, когда однажды к нам приехал папа. Он со знакомыми ездил в степь «на охоту» на черепах, для которых в нашем садике за домом был сделан огромный фанерный короб, где они содержались, громоздясь друг на друга. В обязанность же нам, детям, (в том числе и Борису и Вале, детям хозяев) вменялось заготавливать корм –– листья тутового дерева, или шелковицы. Ими мы кормили черепах, а те, в свою очередь, кормили нас. То, что во всем мире ныне считается изыском, для нас была еда для выживания. Из яиц черепахи (они без скорлупы и, по-моему, состояли только из желтка) делалась яичница. Самих же черепах варили, и получался прекрасный, насыщенный бульон. Жалости к ним тогда как-то не возникало. Не до жиру…

Из письма П.Скосырева (писатель, друг семьи):
[Письмо адресовано Николаю Владимировичу Леонову, преподавателю биологии Педагогического института в Ташкенте – Д.С.]
«3 июля 1941 года.
…Жена моего друга, писателя Ал. Симукова эвакуировалась из Москвы со своей маленькой дочкой. Надеюсь, что Вы окажете ей ту поддержку, какую всегда хочется так иметь человеку в чужом месте. Любовь Владимировна Симукова –– преподаватель географии, может быть, ее опыт и знания пригодятся ферганским школам. Но думаю, что она не откажется ни от какой работы, только чтобы прокормить дочку. Заранее благодарен. П.Скосырев».

Из писем мамы отцу:
26 августа 1942 г.
«Сейчас меня больше всего волнует одно. Наша Кисуля тает. На нее жалко смотреть. Это личико с кулачок, с огромными глазами, и она улыбается и тянется ко мне с улыбкой и поцелуями и не знает, что я смотрю на нее с жалостью. Уже больше недели она лежит в постели. Утром температура нормальная, вечером 38–38,6. Подозрение на малярию…
…Маленькая наша радуется на вышитые верха для деревяшек, возможно, в понедельник будут готовы и подошвы. Насколько ей будет удобно –– не знаю… [речь идет о самодельной деревянной обуви типа сабо].
…Валя [дочь хозяев] Олю терроризирует за разные «проступки», а все потому, что Оля одна, и за нее некому заступиться. Ее надо кормить, и если я начну зимние запасы, то зимой мы умрем. А Рита все копит и копит… и в одной комнате один будет есть, а другие –– смотреть…
…»Мой маленький тощий кощейчик, бледненький, нет ни пузика, ни задка, ручки и ножки тощие».

Рассказывает моя сестра:
У нас проблемы с топливом, продавать нечего, цены растут. Рис стоит уже 130 рублей, масло –– 700, мука –– 110, орехи –– 70, изюм –– 130, кураги нет [видимо, кто-то из москвичей просил прислать сухофруктов], мука 110, молоко –– 6–9 (стакан), яблоки –– 80, виноград –– 130, помидоры –– 50, лук –– 50, редька –– 20. Мама получает 270 рублей в месяц. Цены на все эти продукты в маминых письмах указываются разные: они, как и сейчас, только росли, поэтому я привела их, ориентируясь на самый высокий уровень.

В садике позади дома стояли короба с шелковичным червем. Это он только так назывался, а на самом деле это были гусеницы, которых тоже надо было кормить тутовыми листьями. Гусеницы превращались в куколки, запеленатые в коконы. Вот эти коконы из тончайших шелковых нитей и давали небольшой дополнительный заработок. Они сдавались как сырье для ткаческого производства, и за это платили какие-то маленькие деньги.
Еще одно «гастрономическое» воспоминание. Маме дали от группкома драматургов талоны в столовую под прекрасным названием «Лебедь». Посадив меня за стол, мама пошла их «отоваривать». Из одной раздаточной она принесла две пол-литровые банки пива, которые в тот день выдавались по этим талонам, а затем пошла получать сам обед. Было безумно жарко. Кстати, именно в Ташкенте, в эвакуации, от жары я «заработала» свои проблемы с щитовидкой –– очень плохо переношу жару –– и тогда, будучи ребенком, не раз падала от нее в обморок. Так вот, испытывая непереносимую жажду и не зная, что за жидкость была в банках, я с жадностью одним махом опорожнила одну из них. Когда мама вернулась с судками, она обнаружила осоловевшего ребенка, сползшего под стол.

Память сохранила еще какие-то пунктирные, но яркие, как мазок кисти художника, детали. Например, вдруг в Ташкенте выпал снег! Или поиски «клада» в декоративных вазах ограды соседнего с нами парка. И с чего бы там искать клад?
Плохо было с одеждой, с обувью. Правда, повторяю, я это все не очень понимала. Мама нашла работу (но не по своей специальности: она была преподавательницей географии) лаборанта в Ташкентском медицинском институте у ученика академика И. Павлова, будущего академика Э. Асратяна. Получала крохи, поэтому вынуждена была продавать наш хлеб, вязать из ниток «ирис» кофточки на продажу, придумывать мне какую-то одежду, перешивая старые платья. Из маминого письма папе: «…не могу –– устала. Уходить мне с работы нельзя. Другого места сейчас не найти. Не знаю, что делать».

Проблема с обувью, похоже, разрешилась. Мама узнала, что кто-то делает башмаки с парусиновым верхом и деревянной подошвой с увеличенным каблуком, по типу сабо. Принеся их в дом, мама вышила цветными нитками парусиновый верх, и вот уже я, о счастье, –– в новой красивой обуви… Несомненно, в школе я буду королевой! В этих «сабо» я пошкандыбала на занятия. Несмотря на не очень уверенную походку, часто подворачивающиеся ноги из-за «модельной обуви», я –– это худенькое, почерневшее от солнца и постоянного недоедания существо, но на «почти» каблуках –– горделиво вхожу в школу. На меня с недоумением и издевательски смотрят мальчишки, а потом устраивают мне такой «королевский прием», что я запомнила его на всю жизнь. Выстроившись вдоль стен коридора, они швыряют меня от стенки к стенке, словно мяч в волейболе. Как я вернулась домой –– не помню, вероятнее всего, босиком. Так и не решилась моя проблема с обувью, а ведь маме эти «сабо» казались красивыми и практичными.

Из писем мамы:
4 сентября 1942 г.
«Первого сентября кончились небольшие деньги от продажи вещей. Продавать уже нечего. Сидим на моей зарплате. До 17-го осталось только 80 руб. –– это только хлеб и обед. Оле не будет ни молока, ни яблок и с собой нечего давать в школу. Был осмотр детей в школе. Об Оле сказали ––»чистенькая». Назначили во 2-ую смену с I2.15. Для меня неудобно уходить –Оля будет без меня…. Первые дни сентября я испытала, что такое голод. Без денег и обеда. Сентябрь еще проживем… «Выдачи» продуктов в группкоме почти нет. Редко сунут по паре пирожков или чуть-чуть чая и только грозятся выдать овощей… Вообще говорят, что женам уехавших мужей –– не полагается… Проблемы с топливом –– Рита требует продать шубу [папину]. Встаем рано, в 6–7 часов утра, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, бросаемся к мангалке готовить еду».

Рассказывает моя сестра:
Запомнились мне и праздники, отмечавшиеся совместно с нашими хозяевами. Приходили мамины и «тётиритины» знакомые писатели, в том числе известный поэт и переводчик Л.М. Пеньковский, перу которого принадлежит знаменитый романс «Мы только знакомы…» и авторство которого долгое время было неизвестно широкой публике. Они делали складчину, а нас, детей, отсылали спать. И однажды, после долгого празднования, мама легла спать и решила меня приголубить, а на моем месте оказалась пришедшая к нам в гости папина сестра –– моя тетя Аля, оставшаяся у нас ночевать. Обе потом со смехом вспоминали этот комический эпизод. Тетя Аля со своей приятельницей, также эвакуировавшиеся в Ташкент, жили тогда в том же дворе, что и А.А. Ахматова.
Однажды к нам на Хорезмскую зашел дядя Толя, муж тети Али (это еще до того, как она сама приехала в Ташкент). Он был комиссаром санитарного поезда, который привез в Ташкент раненых. Было жарко. Дядя Толя снял фуражку, повесил на стул портупею с кобурой, в которой был пистолет, расстегнул ворот гимнастерки. Пока он рассказывал о своем житье-бытье, а мама его кормила, я, недолго думая, решила «покрасоваться» перед дворовыми приятелями. Надев военную фуражку и портупею с пистолетом, я вышла на улицу. Сегодня страшно себе представить, чем могла бы обернуться для бедного дяди Толи моя прогулка! Слава Богу, пропажа быстро была обнаружена, а на улице меня никто не засек.

Грандиозный по тем временам был мой день рождения, который устроила мама. Его описание я привожу по ее письму папе, поскольку многих деталей уже не помню:
«Приглашено было 12 человек гостей: 6 детей и 6 взрослых. Купить продуктов на такое количество было сложно и дорого, но я не могла уронить [Олин] авторитет. Затем она выбирала подарок на присланные бабушкой деньги. Сначала она захотела мяч, но за 70 р. –– дорого, потом какие-то бабочки, брошки и прочая дрянь. Я еле ее увела. И вдруг… тут я ничего не смогла сделать. Она увидела клубнику, свежую клубнику. Все было кончено, пришлось купить 100 г клубники, больше не вышло, так как она стоила 200 р. кило. И Оля осталась довольна по уши, хотя все-таки эта кутила и лизоблюд посматривала еще и на черешню. Закупив все, мы едва дотащились до дому, так было жарко и тяжело».

«Подарки сыпались со всех сторон, да какие подарки! Наконец все готово, дети под звуки патефона сели на террасе за стол. Получили по порции зеленого салата и редьки и по куску хлеба (э-эх, как в столовой). А затем чай, по куску торта «Наполеон», по 2 пирожных с кремом, по 1 пирожному «картошка» (все из сахарной свеклы). После столь разнообразного и роскошного стола начались пляски «доисторических людей», «испорченные телефоны» и прочие игры. Дети веселились. В комнате собрались взрослые, в том числе Пеньковские, Павлик, Рита и др.
Первый тост произнес Павлик (мой помощник по работе, замечательный мальчик, очень способный, культурный, даже может быть талантливый мальчик). А тост был не простой. Это было стихотворение, посвященное Оле самим же Павликом, а она стояла, обвешенная воротничками и бусами –– подарки (пузо вперед и шмыгала носом, крутила что-то в руках, а потом уронила). Вот и все впечатление. По окончании чтения поспешно удалилась играть в «испорченный телефон». Все остались довольны вечером. Подарки были такие: шелковый платочек, обвязанный шелком, 2 воротничка, один из них очень дорогой и хороший бантик к платью, бусы, куколка (художественная работа мастерской Павловой, коробка карандашей, книг штук 6–7, банка конфеток (наверное, целая норма), штук 15–20 шоколадных конфет, орехи и 9 роскошных букетов, состоящих из жасмина, роз, тюльпанов и ирисов. Оля сказала, что еще никогда у нее не было такого дня рождения».
О Павлике я должна рассказать особо. Тогда ему было семнадцать лет, он учился в 10-м классе и подрабатывал в ТашМИ помощником у мамы. По-юношески он был влюблен в нее. Впоследствии этот юноша станет академиком, крупным физиологом Павлом Васильевичем Симоновым, отцом известных детей –– актрисы Евгении Симоновой и профессора МГИМО, ведущего передачу на ТВ «Умники и умницы», Юрия Вяземского.
С Павликом, как его тогда называли, наша семья сохранила теплые отношения и в дальнейшем. После эвакуации он бывал у родителей на Арбате, где мы тогда жили, а потом дружеские отношения с ним стали поддерживать и я со своим мужем-режиссером Игорем Кузнецовым. Павел Васильевич бывал у нас дома, встречи наши были интересными, веселыми. Иногда он вел любопытнейшие дискуссии с мужем о связи физиологии с творческим процессом –– это тема тогда его очень занимала.

Из писем мамы отцу:
18 ноября 1942 г.
«Денег нет уже очень давно. Я почти не ем хлеба [его продавали на рынке, чтобы купить еду], и этим живу. Жарю оладьи в ограниченном количестве. Иногда выдают холодец, который доходит до нас сильно разбавленный водой и не застывает, и мы его превращаем в суп. Один раз я получила кровяной фарш и сделала из него пельмени. Дети ели с грустью, а мне понравилось очень. Ела бы много, но не было».
«…Ворчит Рита. Она «шпыняет» Олю и не любит ее. А дочь, видя затруднения с деньгами, предложила, чтобы ей дали папиросы для продажи на улице. Бедный «спекулянт», до чего дожил. На твое предложение пить 3 стакана молока в день –– посмеялись… »
«…Оля с Сашей идут в школу к 10 часам, там играют до 12.15, едят завтрак, потом подобие обеда. На уроках дают еще завтрак. В 4 ч. идет в «Лебедь» обедать (очень плохие обеды). Вечером дома ужин и утром дома завтрак. Аппетит улучшился, но цены на рынке заставляют его ограничивать. Трудности с работой на измот. Потом договорилась с Асратяном не бегать по городу с бумажками и работать не позже 5 часов».

8 мая 1943 г.
«Особенно трудным был апрель, когда мне было отказано в столовой, и мы с Олей вертелись на одном обеде и Ритиных супах (с барского стола). Я ела страшилинскую затируху, а Оля из пресловутого «Лебедя» (столовая) обед. Ужины и обеды были воображаемыми. Получив деньги [от папы], мы сначала отъелись хлебом и зеленью».
«О еде надоело писать, но не могу не сообщить о «волшебном зерне» [имеется в виду папин фильм «Волшебное зерно», вышедший в 1941 году], сделавшем нашу жизнь более сладкой. Ташкент завален сахарной свеклой. Я уже писала о тортах, пирожных и все по 8 р. за один кг свеклы. Да здравствует свекла!»
«Оля выросла, от солнца загорела и стала выглядеть лучше, но все-таки здоровье ее не ахти какое. То ее мутит, то голова кружится, ест очень плохо и мало, и следить за ней некогда – опять много работаю. Она отличница, они с Сашей на доске почета. Ссоримся мы с ней по-прежнему много и часто и за позднее укладывание спать, и за невымытые ноги, и за неряшливость и лень и т. д.
Но она уже мнит себя красавицей. Например, мой разговор со знакомой, на кого Оля похожа. Я пожалела, что не на маму [Александру Матвеевну Бабыкину, мамину маму. – О.Г.], она была красивая в молодости… Оля слышит этот разговор, спрашивает меня: «А ты хочешь быть красивой? Я: «Конечно, а ты разве не хочешь быть красивой? Оля: «А я и так красивая, мне все об этом говорят, и дяденька сегодня сказал». Я с перепугу спросила, какой дяденька? И Оля с Сашей, хихикая наперебой, начали рассказывать, как они ходят мимо фотографа в школу, и как он остановил их сегодня и предложил Оле бесплатно сняться, так как ему нужны для витрины красивые дети. Оля спросила: «И Сашу снимете?», а дядя ответил, что нет, он некрасивый. С этих-то пор… Куда же нам деваться? Я думала, что она со мной будет конкурировать с шестнадцати лет, а она уже с восьми начала».
«Смотрели с Олей и Сашей спектакль «Весна в Москве» [спектакль эвакуированного московского театра им. Маяковского. – О.Г.], фильм «Волга–Волга». Здесь показывали »Волшебное зерно», так Оля собрала весь класс и повела в кино, а сидя в первом ряду горделиво оглядывалась, будто она сама этот фильм сделала. [Этот одноэтажный кинотеатр был показан много позже в фильме А. Германа «Сто дней без войны», и я его ностальгически узнала. – О.Г.]
«В понедельник 17 мая было родительское собрание, на котором Оле и Саше выдали похвальные грамоты, Саше просто дали, а Оле сказали, что она одна из самых лучших отличниц. Радости дома было до бесконечности».

Рассказывает моя сестра:
Из Ташкента я сама писала папе письма аршинными буквами по косой линейке и даже посылала свои рассказы – целых три. Только вначале я обозвала их стихами, а в конце, заметив ошибку, поправилась.

Вспоминаются знаменитые ташкентские арыки, протекавшие по всему городу. Однажды с соседскими мальчишками мы решили измерить возле дома глубину такого арыка ногами. Меня угораздило встать на дно разбитой бутылки с острыми краями. Я здорово раскроила ступню: шрам сохранился на всю жизнь. Потом я лежала с задранной вверх ногой, иначе приток крови вызывал адскую боль. Лежала я в садике, позади дома, там и спала. От общего заражения крови меня тогда спас стрептоцид.
Это было незадолго до окончания нашей эвакуации в 1943 году. Так, с пораненной ногой, я возвращалась в поезде в Москву: ни ходить, ни на весу держать ногу не могла. Но вот ведь какие чудеса творит с человеком психика! Радость от предстоящего возвращения домой была столь велика, что перед самым отъездом я встала и даже ходила по перрону, а после того, как мы загрузились в вагон, нестерпимая боль опять вернулась.

Как мы уезжали –– отдельный рассказ. Я все это помню отчетливо, да еще и подтверждение моим воспоминаниям получила из маминого письма Головановым, хозяевам нашего дома в Ташкенте. Суматоха была адская. Поезд подали за несколько минут до отхода. С вещами и детьми все ринулись в вагон, поэтому провожавшие нас друзья родителей предложили маме первой пройти в вагон, чтобы принять от них вещи через окно. Я пока оставалась на перроне, а сумка с документами была у провожающих. И вдруг поезд трогается. Ужас охватывает всех, и без того уже царящая на перроне паника усиливается. Я, соответственно, попасть в вагон не могу. Слава Богу, кто-то из провожающих подхватывает меня и буквально цепляет к грозди висящих людей на ступеньках у входа в вагон, крича, чтобы я крепко уцепилась руками за поручни.
Трудно передать и мое состояние, и, тем более, мамино. Какая тут больная нога, она вообще забыта! Кто-то вскоре догадывается рвануть стоп-кран. Поезд останавливается. Все висевшие на поручнях, и я в том числе, наконец, втискиваемся в вагон. Документы передают опять же через окно. И мы окончательно трогаемся…
Долго еще в пути все разбирались, где чьи вещи. Когда суматоха немного улеглась, нога тут же дала о себе знать. И уже всю дорогу до самой Москвы я страдала от боли. По приезде –– новое эмоциональное потрясение. Я –– дома! На перроне, восхитившись неожиданной россыпью искр от паровоза, я встала и, опять забыв о боли, залюбовалась ими. Но встречавшая нас тетя Аля и папа сказали, что подлинную красоту я увижу, когда будет салют. Тогда в Москве уже производились салюты в честь взятия того или иного города. По приезде домой нога вновь страшно разболелась, но я уже была дома! Вскоре она полностью зажила.

Вновь начались мои походы к бабушке, в Хрущевский переулок, которые я называла путешествием из «варяг в греки». Но теперь я уже «путешествовала» одна. Среди детей обитателей бабушкиного дома у меня было много друзей. Гуляли мы за пределами двора –– по Пречистенке (тогда Кропоткинской), Гоголевскому бульвару. Заводилой у нас была Людмила, младшая сестра жены известного уже тогда поэта А. Фатьянова («Враги сожгли родную хату…»), семья которого жила в том же доме, что и бабушка.
Накануне Дня Победы 9 мая 1945 года я ночевала у бабушки. Не помню, кто и когда точно услышал о Победе. Но Люся, которая был чуть постарше, тут же собрала нашу разновозрастную компанию детей, и мы единодушно решили – идем на Красную площадь.
Шли мы, вливаясь в мощный поток людей, сплоченный ощущением невероятной силы общности, родственными чувствами друг к другу, которые мы, дети, особенно чувствовали тогда. Ярко врезался в память один эпизод, когда мы уже подходили к Манежной площади. Уже темнело, а люди шли нескончаемым потоком, некоторые несли на руках совсем маленьких детей. Те уже устали, хотели спать. И вот жильцы первого этажа дома, находящегося между Александровским садом и библиотекой Ленина, напротив нынешней Воздвиженки, начали протягивать из окон руки и предлагать оставить у них сонных детишек. И несколько детей поплыли на вытянутых руках над толпой, их бережно передавали жильцам того дома, а те заверяли родителей, чтобы они не волновались, и что дети у них поспят, а наутро за нами можно будет придти.
До сих пор в глазах стоят те добрые лица мужчин и женщин, бережно принимавших посапывающих малышей. Такое единение людей, такое проявление добра, такой всплеск настоящих человеческих чувств сегодня редко когда встретишь.
Мы благополучно дошли до Красной площади. Там было неописуемое ликование. Люди обнимались, качали военных, пели песни. Был грандиозный по яркости и красочности (в нашем тогдашнем понимании) салют. Но самым подлинным символом свершившейся Победы в тот вечер стало потрясшее меня всеобщее родство разных людей, дети которых стали общими детьми Победы.

С Головановыми наша семья (и Мусатовы) поддерживали отношения и позже. Тетя Муся (Мария Вениаминовна) бывала у нас в гостях, когда приезжала в Москву. А их сын Борис потом учился в Москве в институте и захаживал ко мне в гости.

Конечно, мой краткий рассказ об эвакуации не может претендовать на какую-то связную последовательность, ведь детская память сохранила только наиболее яркие эпизоды. Но я вновь и вновь поражаюсь маминой стойкости, тому, как невероятно трудно ей было создавать сносные условии для моего существования, какого неимоверного труда, лишений, страшного напряжения физических и моральных сил ей это стоило. А ведь мама была молодая, красивая женщина 29–30 лет, и отбоя у нее от поклонников не было –– я это хорошо помню.
Все-таки неизбывность душевной и физической силы в женщинах поражает, особенно в русских. Ведь эвакуация была еще не самым тяжелым испытанием, выпавшим на мамину долю. Когда брату, родившемуся уже после войны, было чуть больше двух лет, он тяжело заболел. Мама отказалась от уже намечавшейся научной карьеры и всю себя посвятила его лечению, поставив его, в итоге, на ноги. Одновременно она держала на себе весь дом, чтобы дать папе спокойно творить, не думая о «мелочах» быта, она занималась строительством дачи. Мы с братом до сих пор не можем понять, как ее хватало на все это.
Я постоянно думаю, какой же героиней была наша мама, и как мы виноваты, что мало говорили ей об этом. И сейчас, когда мамина жизнь складывается передо мной в единую картину, я низко кланяюсь ей и прошу у нее прощение за многое.

Это тот самый «кащейчик», Ольге 7 лет.
Ныне — Ольга Алексеевна Градова.