Антипод «человека в футляре». Воспоминания о В. П. Наливкине История Ташкентцы

Автор Татьяна Котюкова

Воспоминания о В.П. Наливкине членов его семьи с моей вступительной статьей.  Эти документы были опубликованы в журнале «Восточный архив». М., 2010. №. 1 (24).

Известный этнограф и краевед, Ташкентский городской голова Н.Г. Малицкий, как-то метко заметил: «Чиновники, даже самые лучшие, все-таки не всегда могут понять и оценить ту или иную народную нужду».

Но порой среди них встречались люди талантливые и неординарные, которые совмещали в себе талант руководителя и ученого. Одним из них был Владимир Петрович Наливкин[1].

Под началом генерала М.Д. Скобелева он участвовал в Хивинском и Кокандском военных походах 1873–1875 гг. Суровая военная действительность быстро развеяла его юношеские иллюзии. Владимир Петрович вышел в отставку. В 1876 г. его назначили помощником начальника Наманганского уезда Ферганской области. Но в 1878 г. он оставил и карьеру чиновника.

Вместе с женой Марией Владимировной Наливкиной (урожденной Сартори), он поселился в 25 верстах от г. Намангана в урочище Радван среди кипчаков, а затем в небольшом кишлаке Нанай, где прожил шесть долгих лет. В литературе данный поступок Наливкина объясняют влиянием на него идеологии «хождения в народ»[2]. Из письма же самого Наливкина следует, что находясь на службе в должности помощника Наманганского уезда он столкнулся с рядом трудностей в связи с незнанием языка, быта, истории края и хотел восполнить эти пробелы, не смотря на отсутствие специального востоковедческого образования[3].

Результатом этого «хождения в народ» стало создание двух уникальных для своего времени работ: «Русско-сартовского и сартовско-русского словаря» и «Очерка быта женщины оседлого туземного населения Ферганы», высоко оцененных Русским Императорским географическим обществом. В 1886 г. была создана первая в русской и европейской науке «Краткая история Кокандского ханства».

В 1884 г. Наливкин вернулся на государственную службу в качестве исполняющего дела младшего чиновника по особым поручениям при военном губернаторе Ферганской области. Затем его перевели на службу по военно-народному управлению Туркестанского генерал-губернаторства.

С сентября 1884 г. он стал заведующим русско-туземным училищем в Ташкенте. Вскоре Наливкина рекомендуют на должность преподавателя местных языков в Туркестанской учительской семинарии. В своих воспоминаниях бывший директор учительской семинарии Н.П. Остроумов отметил, что Наливкин заложил основы преподавания восточных языков[4]. По инициативе Наливкина практиковались летние поездки воспитанников в кишлаки с целью сбора этнографических материалов[5].

Русско-японская война, «кровавое воскресенье», по мнению И.Б. Наливкина, вплотную подвели Владимира Петровича к «безоговорочному одобрению революции 1905 г.»[6].

В 1906 г. при генерал-губернаторе Д.И. Суботиче Наливкин по собственному прошению уходит в отставку «по семейным обстоятельствам» в чине действительного статского советника, то есть штатского генерала. Какое-то время он читает лекции по мусульманскому праву и активно сотрудничает с газетой «Русский Туркестан». Сложно определить однозначно политическую принадлежность этой газеты. По одной версии, она считалась легальным органом местных социал-демократов[7], по другой – это был печатный орган большевиков[8].

В ходе второй думской избирательной кампании В.П. Наливкин был избран депутатом от европейского населения г. Ташкента[9].

Став депутатом, Владимир Петрович обозначил свою политическую позицию на встрече с населением Ташкента 9 февраля 1907 г.: «…я буду сидеть в рядах социал-демократов, к которым по своим воззрениям стою ближе, но я все-таки беспартийный, гнет дисциплины столь давил на меня, что я последние свои годы хочу быть свободным и последние старческие силы свободными отдать своей истерзанной родине»[10].

Газета «Среднеазиатская жизнь» писала в этой связи с насмешкой, намекая на политические пристрастия Наливкина: «Кому же и быть представителем социал-демократов, если не вице-губернатору, да еще Ферганскому»[11].

Сам Наливкин никогда не выражал своих однозначных симпатий меньшевикам или большевикам, но, возможно, с большей симпатией относился к менее воинственной позиции меньшевистских лидеров[12]. И.Б. Наливкин политические пристрастия деда определил следующим образом: «Он был только сочувствующим социал-демократическим идеалам, не считая себя членом партии»[13].

Для краевой администрации столь вольное поведение Наливкина походило на гром среди ясного неба. С роспуском II Государственной думы Наливкин вернулся в Ташкент, но был лишен властями заслуженной пенсии, но с сохранением генеральского чина.

Он зарабатывал литературным трудом. Большой отрезок его дальнейшей жизни, с 1907 по 1917 г., изучен мало. По мнению С.Н. Абашина, отторгнутый властью и элитой Наливкин, видимо, стал более тесно общаться с разного рода социалистами и с туземной интеллигенцией. Он приветствовал появление новометодных школ и был знаком со многими туркестанскими просветителями[14].

Февральскую революцию Наливкин встретил восторженно.

19 июля 1917 г. его назначили председателем Туркестанского комитета Временного правительства и Временным главнокомандующим войсками Туркестанского военного округа. По его собственным словам, в результате этих событий «он потерялся, метался из стороны в сторону». Неприятие им идеологии насилия и волевого решения проблем общественной жизни отдалило его от большевиков[15]. В то же время он не оставлял попыток примерить большевиков и меньшевиков[16].

После ноябрьского вооруженного восстания в Ташкенте 1917 г. и прихода к власти большевиков он перешел на нелегальное положение.

Тяжело и мучительно переживая происходящее, похоронив жену, в январе 1918 г. Наливкин покончил с собой на ее могиле. Внук Владимира Петровича, Иван Борисович в опубликованных воспоминаниях о деде, спустя несколько десятилетий напишет: «он покончил с собой потеряв цель в жизни, замучив себя переживаниями»[17].

Могилы В.П. и М.В. Наливкиных на старом русском кладбище Ташкента не сохранились. Через два года после их смерти кресты вырыли, а сами могилы были уничтожены в 1942 г.

Публикуемые документы хранятся в Центральном государственном архиве Республике Узбекистан, в личном фонде В.П. Наливкина. Первоначально, при комплектовании фонда в 1965 г., из документов поступивших на хранение в архив, было сформировано одно дело. В 2002 г., при обработке личного фонда Б.В. Лунина было обнаружено 27 документов относящихся к В.П. Наливкину, в том числе и предлагаемые сегодня воспоминания его родственников: внука – Ивана Борисовича, дочери – Натальи Владимировны и снохи – Натальи Васильевны.

В настоящее время эти документы являются составной частью фонда 2409 «Личный фонд В.П. Наливкина». Они представляют собой первоначальный вариант воспоминаний, работу над которыми И.Б. Наливкин завершил к 1984 г., и которые впоследствии легли в основу рукописи изданной в 2001 г. в Омске. Первоначально она предназначалась для семейного архива. Еще при жизни Иван Борисович дал согласие на ее публикацию. В 1997 г., некоторую редакторскую обработку рукописи провел В.С. Бородин[18], автора исторической трилогии «Звезды над Самаркандом». Интереснейший материал представленный в воспоминаниях, не носит строго научного характера, но является информативно очень важным[19].

Публикуемые машинописные тексты датируются 1957–1959 гг. В них большое внимание уделяется общественно-политической деятельности Владимира Петровича. О его исследовательской деятельности, как этнографа и краеведа, к сожалению, не сказано практически ни слово. Примечательно, что определенное место в воспоминаниях уделено Марии Владимировне Наливкиной, которую Н.И. Веселовский называл «первой русской женщиной-этнографом» – соратнице и помощнице, Владимира Петровича. Воспоминания близких людей, окружавших Наливкиных долгие годы, ярко раскрывают их личностные характеристики, человеческие слабости и пристрастия, что безусловно помогает лучше понять и принять эти неординарных людей.

№ 1[20]

Материалы к биографии Владимира Петровича Наливкина

(по воспоминаниям его дочери Натальи Владимировны и снохи Натальи Васильевны)[21]

         Владимир Петрович родился[22] в г. Калуге 15 июля (ст. стиля) 1855 года[23] в семье военного. В 1864 г. поступил в 1-й кадетский корпус в г. Петербурге, который окончил в 1871 г. По окончании корпуса учился в Павловском военном училище (2-3 года) и окончил его с отличием[24]. Не обладая достаточными средствами[25], чтобы служить гвардии, был вынужден[26] уехать в г. Оренбург[27], где был зачислен офицером в 6-й казачий полк (1873–1874 гг.).

Участвовал в Хивинском походе[28]. Под командованием молодого тогда генерала Скобелева (сохранил о нем весьма нелестные воспоминания, которые были опубликованы в нескольких номерах Туркестанского курьера в 1907 г.)[29].

Получив по окончании похода[30] отпуск из Ташкента, в 1876[31] г. (?)[32] находился в г. Саратове, где женился на Марии Владимировне Сартори, окончившей в том году Саратовский институт (родилась в г. Саратове 6 декабря ст. стиля 1858 г.).

Железная дорога на Ташкент в тот период отсутствовала и путь из Саратова Мария Владимировна проделала на лошадях, а местами, где повозка не могла двигаться через пески, – путешествовали верхом на верблюдах. Владимир Петрович выехал вперед, т. к. был срочно вызван в полк в связи с Кокандским походом.

Указанная в вопроснике дата[33] военной службы – 1876 г. ошибочная, т. к. ко времени переезда в Нанай был женат 2–3 года и имел двух сыновей погодков – Бориса (1877 г.) и Владимира.

Что явилось причиной ухода в отставку?

Наблюдая во время Хивинского и Кокандского походов огромные бедствия, которые война несет населению (см. воспоминания о генерале Скобелеве), Владимир Петрович глубоко разочаровался в военной карьере и отказался от первоначальной мысли остаться на воинской службе. Было ли то влияние народничества, или начавшего приобретать в ту пору известность путешественника-этнографа Миклухо-Маклая, либо сама собой возникшая потребность сменить опостылевшую бессодержательную жизнь на жизнь, посвященную большому делу – только Владимир Петрович оставил военную службу, был записан в запас и уехал с семьей в кишлак Нанай, имея намерения изучить и ближе познакомиться с бытом коренного населения.

Так как никаких средств начать новую жизнь не имелось, были проданы ценные вещи, полученные Марией Владимировной в приданное.

По приезде в кишлак Нанай [он] приобрел участок земли и скот и вел хозяйство личным трудом – других средств существования не было.

В Нанае семья Наливкиных ни в чем – ни в одежде, ни в быте – не отличалась от своих соседей – дехкан. Насколько это удалось, можно судить по тому, что сыновья Борис и Владимир в детские годы знали русский язык значительно хуже, чем узбекский, на котором говорила вся семья.

Важнейшим памятником этого периода явилась работа «Быт женщины Ферганы»[34]. Вероятно [они] в Нанае остались бы значительно дольше, но в связи с намечавшимся каким-то походом[35], Владимир Петрович был срочно вызван из запаса. Пришлось спешно продать скот, юрту[36], домашнюю утварь (земля была подарена нанайскими дехканами) и выехать в Коканд, где выяснилось, что поход не состоится и Владимир Петрович [был] волен распоряжаться своей судьбой.

Оставшись без средств, с семьей из четырех человек, Владимир Петрович вынужден был принять предложение выехать в пески Центральной Ферганы для изучения причин их передвижения и способов их закрепления.

Это пожалуй наиболее тяжелый период в жизни В.П. Наливкина (в этот период умерла дочь Александра) был кратковременным – не выше года – и о нем напоминают лишь опубликованные наблюдения за песчаной пустыней[37].

Старшие дети уже подросли и их нужно было определять в школу и, вероятно, поэтому было принято предложение переселиться[38] в Ташкент и работать по народному образованию.

В Самарканде (1897–1900 гг.)[39] Владимир Петрович работал инспектором русско-туземных училищ. В это время главным инспектором народных училищ в Туркестане был Керенский Ф. (отец А.Ф. Керенского), с которым Владимир Петрович был в очень натянутых отношениях (в частности был случай, когда Керенский опубликовал под своим именем работу В.П.) и по этой причине был вынужден уйти из системы народного образования. Этот период жизни был весьма плодотворным и Владимир Петрович написал русско-узбекский и русско-персидский словарь, учебники узбекского и персидского языка[40].

Из Самарканда Владимир Петрович был переведен в Ташкент и назначен чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Духовском, который оказал содействие в издании работ В.П. Наливкина, что отражено в одной из работ. Из Ташкента Владимир Петрович в 1901 г. получил назначение в г. Новый Маргилан вице-губернатором.

В воспоминаниях сохранилось, что Ферганский губернатор Арендаренко, с которым Владимир Петрович работал, никогда не бывал в семье последнего, держал себя очень заносчиво и был не любим населением, чему было достаточно оснований.

Владимир Петрович убедился, что Арендаренко злоупотребляет своим положением и совершает служебные преступления, о чем Владимиром Петровичем был собран неопровержимый материал. Однако, это пришлось не по душе начальнику и хотя Арендаренко был отстранен от работы Владимир Петрович был отозван в Ташкент, где работал на государственной службе непродолжительное время и вышел в отставку.

В 1907 году, после опубликования воспоминаний о генерале Скобелеве, был лишен половины пенсии (98 руб. в месяц), якобы как не выслуживший установленного срока. В этот период источником существования была литературная работа (сотрудничество в газетах), преподавание на курсах, которые создавались периодически.

В 1917 г. принимал участие в работе Туркестанского комитета Временного правительства, а некоторое время (июль-сентябрь) был его председателем.

В ноябре 1917 г. (нового стиля) скончалась от рака Мария Владимировна. Владимир Петрович тяжело переживал смерть своей подруги и мужественной помощницы в нелегкой подвижнической жизни. В это время он жил у своего второго сына Владимира.

Утром 20 февраля (нов. стиля) 1918 г. Владимир Петрович незаметно вышел из дому, на столе в его комнате была обнаружена записка, написанная красными чернилами: «Прошу в моей смерти никого не винить, В. Наливкин».

На одной из боковых дорожек Ташкентского кладбища был найден труп Владимира Петровича, сбоку в фуражке лежала вторая записка такого же содержания и револьвер.

За выдающиеся работы Владимиру Петровичу была присуждена Золотая медаль Русского географического общества и бронзовая (?)[41] медаль Французской академии наук.

Сохранившиеся после Владимира Петровича некоторые письма, рукописи, книги были переданы в Государственный архив[42] (по его просьбе)[43].

Часть материалов для их исследований взял Н.Г. Малицкий, часть (очень небольшую) – член-корр[еспондент] АН СССР А. Якубовский, который не оставлял мысли написать работу о В.П. Наливкине и, по его словам, накопил огромный материал (Якубовский был в Ташкенте в эвакуации).

Сохранившиеся фотокарточки В.П. Наливкина: портрет в рост, внизу напечатано «В.П. Наливкин», портрет – бюст с надписью «Член II Государственной думы от Ташкента» (на обороте письмо В.П. дочери). Увеличенная фотография в бюст (первая и вторая имеются в Ташкенте, все три в Алма-Ате). Фотографии В.П. Наливкина имеются так же в фондах Музея революции[44].

О переписке с Л.Н. Толстым ничего не известно. В числе больших друзей Владимира Петровича были толстовцы Якубовский[45], К.Л. Блинов, Комаровский, Репин, часть из которых организовала под Ташкентом толстовскую колонию[46]. Находясь уже в Ташкенте, Владимир Петрович один период увлекался проектом приобрести участок земли в Букинской волости и переехать туда всем «гнездом», однако это, видимо, не было чистым толстовцем, хотя и содержало его элементы.

Сохранилась версия о причине, побудившей Владимира Петровича написать одно из своих обличительных произведений.

Как-то полицейский пристав привязался с придирками в одному узбеку и настолько вывел его из терпения, что последний назвал его назойливой мухой с прибавлением некоторых эпитетов, за что был немедленно схвачен и обвинен в оскорблении царской особы (муха и царь звучат в узбекском языке одинаково – паша). Защитником подсудимого выступил Владимир Петрович и произнес горячую речь, в которой показал, что обвинение построено на подтасовке, что власти создают невыносимые условия местному населению. Это событие послужило поводом дать общую оценку колониальной политике царизма в статье «Туземцы прежде и теперь»[47].

ЦГА РУз. Ф. 2409. Оп. 1. Д. 7. ЛЛ. 1–6. Машинопись с автографом.

№ 2

И. Наливкин[48]

Воспоминания о В.П.Наливкине

         Мне шел двенадцатый год, когда февральским утром Владимир Петрович оставил на столе в своей комнате написанную красными чернилами записку[49]: «В моей смерти прошу никого не винить. В. Наливкин».

Я потерял его прежде, чем мог сознательно оценивать его поступки и высказывания. Но теперь, когда осталось не так мало людей, близко знавших В.П. Наливкина, я пытаюсь восстановить то немногое, что слышал о нем, главным образом от моих родителей, либо – в меньшей степени – запавшие мне в память личные впечатления.

Владимир Петрович был антиподом чеховского «человека в футляре», и ему было совершенно несвойственно скрывать свои взгляды, поступать не так, как подсказывала его совесть, опасаться, «как бы чего не вышло». Поэтому биография его изобилует различными столкновениями и конфликтами. Список их, пожалуй, начинается со спора шестилетнего ребенка с няней, которую он пытался убедить, что Иисус Христос был еврей и привел ее в ужас «богохульными» речами.

Более серьезный характер носило столкновение В.П.Наливкина со М.Д.Скобелевым, о чем он рассказал в опубликованных им воспоминаниях о последнем. Совершенно беспрецедентными в истории русской бюрократии был конфликт с Ферганским военным губернатором Арендаренко.

Владимир Петрович, подчиненный Арендаренко – как рассказывала моя мать – установил, что губернатор берет с населения взятки, и направил материалы в соответствующие инстанции с требованием привлечь Арендаренко к уголовной ответственности. Разумеется, власти не могли допустить такого скандала, как суд над губернатором, да еще по настоянию его подчиненного, и дело было решено в административном порядке; Арендаренко убрали с поста Ферганского губернатора, а Наливкина перевели в Ташкент.

Третий резкий конфликт с непосредственным начальником – главным инспектором народных училищ края Ф.М. Керенским возник в связи с опубликованием последним статьи о медресе Туркестанского края без ссылки на источник – материалы, проведенного В.П. Наливкиным обследования сети медресе. В.П. Наливкин публично назвал Керенского литературным вором.

Приведу малоизвестный пример «безрассудного» поступка Владимира Петровича. Во время работы второй Государственной думы – передавала мне Екатерина Ильинична Смолина[50] – в Петербурге вышли на демонстрацию рабочие, интеллигенты, студенты и курсистки; в числе их была и я. На разгон демонстрации были высланы казаки, жестоко полосовавшие демонстрантов нагайками. Вдруг вылетает извозчичья пролетка, на которой в распахнувшейся генеральской шинели стоит В.П.Наливкин – депутат Думы – и кричит казакам: «Не смейте бить!». Вероятно, генеральская шинель ввела казаков в заблуждение, они приняли Наливкина за кого-либо из властей, и избиение прекратилось.

Характерно для Владимира Петровича выступление на одном судебном процессе. Пристав – рассказывала моя мать – привязался по какому-то поводу к одному узбеку и довел беднягу до такого состояния, что-то бросил в лицо приставу нецензурное выражение, в котором фигурировало слово «поша»[51]. Этого было достаточно, чтобы привлечь узбека к уголовной ответственности, якобы за оскорбление особы царя – паши[52]. Подсудимому грозила каторга. Владимир Петрович выступил в суде в качестве эксперта и доказал, что в узбекском языке слова «царь» и «муха», случайно или не случайно, имеют схожее звучание и подсудимый употребил второе слово, назвав пристава «назойливой мухой» с добавлением некоторых эпитетов.

Попутно Владимир Петрович воспользовался трибуной суда, чтобы охарактеризовать тот произвол, который допускают по отношению к местному населению подобные этому приставу чины русской администрации.

После выступления Владимира Петровича, прокурор морщился, но все же был вынужден заявить, что он отказывается от обвинения, и подсудимый был освобожден из-под стражи. Когда Владимир Петрович выходил из зала суда, все присутствовавшие на заседании стрики-узбеки встали и глубоко поклонились своему защитнику.

Не в характере В.П.Наливкина было кривить душой и сохранять видимость хороших отношений с людьми, далекими ему по своим взглядам. После роспуска второй Государственной думы, когда он более четко определил свое место среди борющихся сил, он решительно порвал многие, раньше дорогие для него связи. Возвращаясь после разгона Думы в Ташкент, Владимир Петрович не заехал навестить свою престарелую мать, т.к. считал, что встреча с ней, сохранившей монархические иллюзии, была бы и тягостной и ненужной. От своих многочисленных друзей – в большинстве служащих государственного аппарата – он ожидал присоединения к своим политическим убеждениям, а коль скоро этого не случилось – порывал знакомство. Я вспоминаю, что моя мать называла десятки фамилий людей, которые были когда-то близкими друзьями Владимира Петровича, но во время моего детства они уже не бывали в доме Наливкиных.

Недалеко от дома Наливкиных на бывших Никифоровских землях находилась дача Н.Г. Малицкого – мужа дочери Н.П. Остроумова. Последний летом часто навещал Малицких и, хотя всегда проходил мимо дома, где жил Владимир Петрович, никогда не заходил к последнему – слишком далеко разошлись их жизненные пути.

На пост Туркестанского генерал-губернатора намечалось назначение одного из товарищей Владимира Петровича по военному училищу.

– Ты пойдешь к нему с визитом? – спросила моя мать.

– Непременно – с сарказмом ответил Владимир Петрович. Босиком, в соответствующем одеянии и под руку с Костей Блиновым[53] пройдемся по Соборке до Белого дома – это будет мой визит к губернатору.

С нескрываемым призрением относился он к жившей по соседству богомольной ханже Е.И. Докучаевой[54] и как только она заводила свои елейные речи, Владимир Петрович «фыркал» и уходил из комнаты.

– Обсчитает рабочих, – говорил он матери – а потом бегает по церквам и благодарственные молебны служит.

Нетерпимое отношение Владимира Петровича к бывшим друзьям, не разделявших его политических взглядов, не распространялось на толстовцев, которых он не относил к лагерю врагов. Дружеские отношения сохранились у Владимира Петровича с Ю.О.[55] Якубовским – ГОРЯЧИМ ПОЧИТАТЕЛЕМ Льва Толстого и его учения. Юрий Осипович бывал в гостях у сыновей и дочери В.П. Наливкина и всегда заходил в комнату последнего, где они подолгу беседовали. Теплые отношения были с толстовцем Костей – К.Л. Блиновым, ярым сторонником «опрощения», о чем нагляднее всего свидетельствовал его более чем странный костюм и страшно запущенная шевелюра.

Вероятно, дружбой с толстовцами был в свое время навеян выдвинутый Владимиром Петровичем перед сыновьями проект «осесть» на землю.

– Ну, чего вы просиживаете штаны в канцеляриях, все вами помыкают – передавала моя мать слова Владимира Петровича. – Надо все это бросить, купить землю где-нибудь в Буке, будем заниматься сельским хозяйством.

Наряду с восторженным отношением к социал-демократам, Чхеидзе и Церетели, с которыми Владимир Петрович был знаком по Думе, он глубоко уважал анархиста П.А. Кропоткина, а из менее видных политических деятелей с симпатией относился к мятежному лейтенанту П.П.Шмидту, эсерке Марии Спиридоновой, члену Государственной думы Павлу Алексеевичу Аникину.

Эти персональные симпатии Владимира Петровича отражают весьма характерную особенность его мировоззрения. Когда в семье заходила речь об эсерах, анархистах, толстовцах и других политических группах, по разному боровшихся с царизмом, то Владимир Петрович говорил о них не как о врагах, а как о людях, идущих к той же цели, что и он, но запутанным и окольным путем. Не предвидел он и неизбежности ожесточенной борьбы между этими группировками после победы над царизмом – он считал, что демократическое устройство общества, которое наступит с победой революции обеспечит отбор всего прогрессивного, что имеется в программах левых политических группировок, отражающих чаяния стоящих за ними миллионов простых людей. Эти взгляды, видимо, являлись одной из причин, почему Владимир Петрович не разделял тактики большевиков.

Лица, которые заслужили уважение Владимира Петровича и ничем не запятнали себя[56], оставались для него дорогими на всю жизнь.

После ухода с военной службы Владимир Петрович работал некоторое время помощником П. Аверьянова – Наманганского уездного начальника. О ком по воспоминаниям моей матери, Владимир Петрович всегда отзывался с большим уважением, как о человеке исключительно справедливом, честном, не попиравшем права и интересы местного населения.

Хорошие впечатления сохранил Владимир Петрович о Ниле Куропаткине – брате известного генерала и своем сослуживце во время Хивинского похода. Тепло относился он к членам бывшего[57] кружка туркестановедения[58], которых мог, в какой-то мере считать своими учениками. Приезжая в Ташкент М.С. Андреев, В.Я. Вяткин, П.Е. Кузнецов, бывали желанными гостями Владимира Петровича.

Часто навещал Владимира Петровича крупный местный востоковед Саид-Гани[59] (не Азимбаев!), с которым он был связан глубоким взаимным уважением, многолетней дружбой и общими научными интересами. Иногда навещали Владимира Петровича неизвестные мне лица, фамилии которых было не принято называть – как теперь я полагаю его политические единомышленники.

В отношении религии взгляды В.П. Наливкина с годами сильно изменились.

– Когда мы жили в Самарканде – сообщила мне Наталья Владимировна – тяжело заболел брат Борис, и мама уехала к нему в Коканд. Однажды мы вышли с отцом на прогулку и встретили нищего.

– Помолись о здравии Бориса – сказал отец, подавая нищему монету. Моя мать помнила время, когда Владимир Петрович – по убеждению или по обязанности посещал церковь.

Впоследствии он резко отрицательно относился к религии и к духовенству, любил повторять стихи Пушкина «Народ мы русский позабавим…» и изречение Вальтера, что религия возникла, когда первый мошенник встретил первого дурака.

Священник Петр Алексеевич Остроумов – племянник Николая Петровича – увлекался изучением узбекского языка (после революции он преподавал его) и всего, относящегося к исламу. Питая большое уважение к В.П. Наливкину, он зачастил к нему советоваться по интересующим его вопросам. Когда Владимиру Петровичу сообщили об очередном приезде П.А. Остроумова, он достаточно громко, что бы слышал последний, сказал: «Что нужно от меня этому попу?». В это, безусловно, проявилось отрицательное отношение В.П. Наливкина к духовенству, но едва ли можно оправдать такой грубый выпад.

Владимир Петрович был натурой очень деятельной и весь его день был занят трудом – физическим или умственным. Хорошо помню распорядок его дня летом, в период, когда семья моего отца и его брата Владимира приобрели участки и приступили к строительству домов на бывших Никифоровских землях. Это в то время была самая необжитая окраина Ташкента – на территории около двух квадратных километров тогда было не боле десяти, расположенных разбросанно, домов и участков с молодыми садами; все остальное было занято холмами, на которых весной и осенью пасли стада, или сотни всадников показывали свою удаль и резвость коней в головоломных скачках.

Летом вся растительность на холмах, кроме верблюжьей колючки, была выжжена солнцем, и от них полыхало жаром как от раскаленной печи. Такой же голой степью были участки, приобретенные сыновьями Владимира Петровича.

Владимир Петрович – ему тогда было под шестьдесят – вставал в пять часов утра и работал с кетменем на участке того или другого сына до восьми часов, после чего завтракал и снова махал тяжелым кетменем до полудня, а иногда и часов до двух. За лето в первый год под палящим солнцем – только что посаженные фруктовые деревья не могли дать тени, – дважды перепахал целиком оба участка, составлявшие в общей сложности площадь около 0,4 гектара, вырастил прекрасные бахчи и огород, а осенью посадил ягодники.

Вторую половину дня, как правило, Владимир Петрович проводил в своей комнате, работал над узбекско-русским словарем или газетными статьями, к вечеру просматривал газеты и почту, писал письма. Ложился спать рано – часов в одиннадцать.

Кроме работы на участке, он часто ходил в Никольский (ныне Луначарский) поселок за провизией, выбирал время приготовить дрова, принести воды, полить и подмести двор. В последующие четыре года Владимир Петрович проводил все время в саду и огороде на участках своих сыновей, а так как этой физической нагрузки ему по видимому было мало, он еще из любви к делу несколько лет проводил весь уход за расположенным по близости и заброшенным нерадивым хозяином садом и поливал посаженную и оставленную без надзора тополиную рощу – другого владельца.

– Когда я был мальчонкой, – рассказывал Владимир Петрович – моя бабушка учила меня владеть иглой, самому пришивать пуговицы, ставить заплаты, штопать. «Военному в походе надеяться не на кого» – говорила она.

Эти уроки оказались не бесполезными. Владимир Петрович всю жизнь чинил и приводил в порядок свое белье. Когда у моей матери были маленькие дети, и она не успевала их обшивать, Владимир Петрович предложил свою помощь.

– Может быть Наташа, твоим мальчишкам надо что-нибудь сшить? Я могу, ты только скрои и вставь шпульку в машину.

С наступлением охотничьего сезона Владимир Петрович каждую неделю ходил на охоту. В этот период жизни у него уже не было компаньонов по охоте. Уходил он рано утром, возвращался во второй половине дня. Охотился он в трех местах: в Дурмене на люцерниках – на перепелов, на Никольских болотах – на бекасов и на островах Чирчика – на зайцев. Не смотря на обилие уток и фазанов, я не помню случая в этот период, когда бы он охотился на эту дичь – уток, по его выражению стреляют только «сапожники».

Стрелок он был первоклассный. С. Попов[60], сам отличный охотник, рассказывал, как он, мальчуганом, пасшим вместе с товарищем стадо, бросил все, чтобы посмотреть на виртуозную стрельбу «старика» – как правило, падал каждый бекас, по которому он делал выстрел, а если вылетала в разные стороны пара бекасов, то их обоих обычно настигал удачный дуплет. Без дичи с охоты Владимир Петрович никогда не возвращался.

Раза два в месяц Владимир Петрович уходил в редакции и издательства или отвести душу со своими политическими единомышленниками.

По своему характеру Владимир Петрович был жизнерадостный, веселый и остроумный человек.

Когда он вернулся из восьмилетней добровольной ссылки – из кишлака Нанай и песков Центральной Ферганы и поселился в Ташкенте[61] он охотно посещал устраиваемые местным обществом вечера, танцевал, пел, красочно и с большим юмором рассказывал эпизоды из своей жизни. В семье он любил в комическом виде изображать свои беседы и столкновения с начальством, упрямое нежелание многих администраторов считаться с фактами и логикой.

Долгое время в Ташкенте его постоянными спутниками на охоте были учитель гимназии М.К. Смирнов и ветеринарный врач Бронников. По возвращении с охоты начиналось нескончаемое чаепитие и разбор Владимиром Петровичем «хода военных действий», слушая который покатывались со смеха члены его семьи и зашедшие «на огонек» знакомые. Большею частью мишенью для Владимира Петровича служил «таксыр»[62] Бронников.

С течением времени характер Владимира Петровича заметно изменился. Наложило отпечаток разочарование в результатах культуртрегерской работы в Туркестане, которой он отдал дань в свое время, постоянные столкновения с той частью общества, которая была заклеймена М.Е. Салтыковым-Щедриным как «господа ташкентцы» и, особенно, поражение революции 1905 г. и наступивший затем период черной реакции. Веселый когда-то Владимир Петрович теперь срывал свое раздражение на бывших друзьях и домашних, частенько бывал «не в духе». Особенно доставалось в такие часы местным властям.

– Однажды – рассказывала моя мать – приехал к Владимиру Петровичу его давний сослуживец, настойчиво делавший вою карьеру. Владимир Петрович в беседе скоро перешел к обсуждению своих порядков и особенно яростно нападал на генерал-губернатора и его окружение. Его гость не решался возразить Владимиру Петровичу и еще больше боялся поддержать «крамольные» речи. Он сидел красный как рак, вскакивал со стула, и все его участие в беседе сводилось к повторению возгласа «Дык ведь…».

От плохого настроения Владимира Петровича не страдали его старинные друзья – узбеки и киргизы из Наная, из Ферганы, Самарканда и Ташкента, которые запросто приезжали к своему «тамыру»[63], встречая со стороны хозяина самое радушное отношение. На окраине Ташкента, где Владимир Петрович провел последние годы жизни, было много узбекских хуторов. Он пользовался большим уважением среди местных жителей, которые величали его «домля» – учитель.

Иногда Владимир Петрович мог вспылить по незначительному поводу и в такие минуты терял контроль над собой. Мне было около пяти лет, когда в саду дяди Владимира Владимировича появились первые яблоки на молодых деревьях.

– Не рви их, они еще зеленые – наставлял меня дедушка.

Через несколько дней после этого ко мне пришел приятель и я, около дерева, сообщил ему, что рвать яблоки нельзя, а рука моя непроизвольно тянулась, пока я не зажал в ней яблоко. Вдруг моего приятеля как ветром сдуло, и я увидел, что ко мне бежит разъяренный дедушка – и пустился на утек.

– Нет, паршивец, ты от меня не убежишь – и топот тяжелых солдатских сапог наполнял мою душу ужасом. Финалом этого бега было несколько ударов камышинкой, совершенно не соответствовавших моему представлению об ожидавшей меня каре. Тем не менее я долго не мог прийти в себя от пережитого. Моя мать потом, когда дедушка упрекал ее, что она не умеет воспитывать детей, напоминала ему об этом эпизоде.

Характеру Владимира Петровича была свойственна доверчивость, склонность идеализировать и считать людей более хорошими, чем они есть на самом деле. В результате он часто заблуждался и испытывал впоследствии глубокое разочарование.

Когда выражали сомнения в нравственных качествах кого-нибудь, Владимир Петрович мог ответить: «Ну что ты, ведь это наш эсдек» – словно это являлось исчерпывающим доказательством безупречной биографии.

Долгое время увлечением Владимира Петровича был некто Габитов[64] и все попытки близких доказать, что Габитов злоупотребляет доверием Владимира Петровича, последним немедленно отметались, пока он не убедился с большим опозданием в из обоснованности.

Как-то моя мать заговорила о необходимости найти хорошего столяра для выполнения некоторых работ.

– Я знаю одного столяра – вмешался дедушка. Возьми его, у него такое одухотворенное лицо. «Одухотворенное лицо» оказалось не только плохим столяром, но и нечестным человеком.

Владимир Петрович был бессребреник и по-видимому довольно равнодушен к чинам и карьере.

– Что вы сидите на сорок рублей в месяц – убеждал его перейти на работу в ведомство просвещения один из местных деятелей – ведь ваши товарищи уже в генералы выходят.

Но равнодушие к чинам и карьере отнюдь не означало, что Владимир Петрович был лишен всякого честолюбия. Он очень ревниво относился к своим литературным трудам и прежде чем сдать в газету очередную статью, приходил к Марии Владимировне или, чаще, к моей матери и читал рукопись. Если статья вызывала искреннее одобрение, лицо автора выражало искреннюю радость.

– Иду я по Пушкинской улице – с явным удовольствием рассказывал Владимир Петрович – мчится на своем рысаке Рейсер[65] и кричит на всю улицу: «Побольше Владимир Петрович, побольше таких статей!».

Любил Владимир Петрович, чтобы оценили его труд. Он сделал у нас деревянный заборчик, отделявший часть двора от кур.

– Наташа, я починил забор – сообщил он моей матери и вышел на двор.

– Пойди, похвали забор – шепнула Мария Владимировна – ведь он этого ждет.

Изгородь получилась очень несуразной, но мать покривила душой и выразила полное одобрение. Владимир Петрович сиял.

Большую радость доставляло Владимиру Владимировичу сделать приятный сюрприз близким и, в первую очередь, Марии Владимировне. Когда родители строили дом, мать рассказала Владимиру Петровичу и Марии Владимировне, что из-за отсутствия средств на достройку дома вынуждена его заложить. Когда мать ушла, Владимир Петрович догнал ее.

– Наташа, не делай глупости, ты влезешь в такую петлю, из которой никогда не выпутаешься. Я скоро должен буду получить деньги за «руководство»[66], и Машенька тебе поможет. Только пока ничего не говори ей о получении мною денег – это должно быть для не сюрпризом.

Все знали, что Владимир Петрович очень огорчается, если его подарки оказывались неудачными, и вели себя соответствующим образом.

В воспитание своих внуков Владимир Петрович вмешивался редко, главным образом когда сталкивался с чем-нибудь, что его возмущало.

Однажды я – было мне не более пяти лет – завладел несколькими номерами «Нивы», и вырезав из них картинки, развесил их в своем уголке. Дед, увидев в этой картинной галерее царские портреты, набросился с упреками на мою мать.

– Как ты, Наташа, допускаешь это. Ведь из мальчишки подлец вырастет.

Второй раз мне попало за торговлю персиками. Неподалеку от нас строился дом, и каменщики попросили меня принести персиков, которых в нашем саду было великое обилие. Я несколько раз носил им персики и отказывался от медяков, которые они мне совали, пока один предприимчивый приятель не посоветовал брать деньги. Какая разыгралась буря, когда Владимир Петрович узнал о моих торгашеских наклонностях! – Нет ни моего, ни твоего – все общее. Кому нужно, – тот берет и пользуется – втолковывал он, когда я однажды завел с ним разговор о «нашем» и «не нашем».

К успехам детей и внуков в учении Владимир Петрович был равнодушен.

– И зачем ему обязательно учиться? Пусть будет пастухом или сапожником – ответил он моей матери, когда она просила его воздействовать на плохо учившегося внука. Меня удивляет, что Владимир Петрович совершенно не обращал внимание на то, что его младшие дети и внуки не знают узбекского языка, и не требовал говорить с детьми по-узбекски с целью их обучения.

Был Владимир Петрович очень нетребователен и на себя тратил минимум. Ходил круглый год в простых солдатских сапогах и только в город ходил в хромовых. Покупал на толчке для себя белье из небеленой бязи и солдатские шаровары. Сколько я его помню, имел он одно видевшее виды черное платье и черный же пиджачок. К пище был не привередлив и только питал слабость к вареникам.

– Если бы был царем, – шутил он – каждый бы день ел вареники.

Я был слишком мал, чтобы вникать в существо происходивших между взрослыми разговоров. Но когда Владимир Петрович награждал кого-либо эпитетом «монархист», «черносотенец». «жандарм» или «охранник» – он вкладывал в слова столько чувства, что даже для ребенка не оставалось сомнений в его отношении к такой персоне. А когда я встречал фотографа Пуришкевича, то мне казалось, что его облик вполне заслуживает того презрения, с которым говорил о нем Владимир Петрович.

Четыре знаменательных события произошли в последний период его жизни.

Хмурый и подавленный был Владимир Петрович, когда стало известно о кончившемся неудачей восстании саперов в Троицких лагерях.

Война 1914 г. не встретила никакого оправдания в нашей семье. Владимир Петрович говорил, что победа в этой войне нужна только царскому правительству, а не народу.

Когда вспыхнуло восстание 1916 г., Владимир Петрович считал, что движение будет возглавлено наиболее реакционной и фанатичной частью мусульманского духовенства и не связывал с ним никаких надежд.

Восторженно встретил Владимир Петрович весть о Февральской революции. Он готов был с каждым делиться мыслями о великом значении этого события, даже люди, которых он до этого третировал как обывателей, казались ему изменившимися в лучшую сторону, и он вступал с ними в дружескую беседу. Дома в этот период он бывал редко.

В один из мартовских дней 1917 г. гимназистов отпустили после первых уроков, и я с товарищами пошел на Соборную площадь, куда двигались колонны демонстрантов.

На площади я столкнулся с дедушкой. Он шел, и что-то горячо говорил своему спутнику, а лицо его выражало безмерную полноту счастья.

– Запомни эти дни Иван – сказал он, взяв меня за руку – они являются началом новой, прекрасной и свободной жизни.

***[67]

– Если бы Мария Владимировна отказалась выйти за тебя замуж, было бы это для тебя тяжелым ударом? – спросила моя мать Владимира Петровича.

– Я так любил ее, – не задумываясь ответил он – что в этом случае немедленно бы покончил собой.

Если в молодости Владимиру Петровичу, вероятно, только казалось, что жизнь его не мыслима без Марии Владимировны, то в пожилом возрасте он говорил с полной убежденность, что это именно так, ибо отдавал отчет, какая бесценная подруга сопутствовала ему в жизни.

Когда говорят о выдающейся личности Владимира Петровича, о его больших научных заслугах, о важной роли его культурной и общественной жизни дореволюционного Туркестана, было бы крайне несправедливо оставлять в тени Марию Владимировну.

На совместный жизненный путь они вышли имея совершенно неравные данные. С детских лет Владимира Петровича воспитывали как будущего воина, который всегда должен быть готов переносить всевозможные лишения, невзгоды и трудности, обязан проявлять героизм, как нечто само собой разумеющееся, каждый день должен быть готов пожертвовать своей жизнью.

С детских лет Марию Владимировну воспитывали как будущую хозяйку уютного домашнего очага, как светскую женщину, для которой доступны все блага жизни, которая навсегда ограждена от житейских трудностей, а необходимость физического труда для нее просто немыслима. Мария Владимировна с шифром (отличием) закончила Институт благородных девиц и если не считать хорошего знания французского и немецкого языков, которые она оттуда вынесла, то все остальное институтское воспитание никак не готовило к той жизни, которая ей предстояла.

С такой явно неравной подготовкой вступили они в жизнь которая[68], не считаясь с этим, поровну разделила между ними тяготы, потребовала одинаковой моральной и физической стойкости.

После выхода замуж, Мария Владимировна, совсем не знавшая жизни, была вынуждена пуститься в более чем двухмесячный путь на лошадях и верблюдах через степи и пустыни – от Саратова до Ташкента, вслед за уехавшим в военный поход мужем, без уверенности, что она встретит его живым по приезде в Ташкент.

Но азиатский тогда город Ташкент был не самым худшим, что ее ждало – менее чем через год она уже, вместе со своим беспокойным супругом, жила в Намангане. А через год – она уже в глухом кишлаке Нанае, в узбекской сакле, ходит в парандже и должна сама не только печь хлеб и готовить обед, но и доить коров и верблюдиц, стирать и обшивать, делать из навоза кизяки, чтобы иметь топливо, а летом кочевать в горах вместе со своими односельчанами – это при наличии двух маленьких детей, при постоянном недостатке денежных средств. Следует отметить, что в то время во всем огромном Наманганском уезде жило всего три семьи русских, не считая живших в городе военных и чиновников.

После шестилетнего пребывания в Нанае – почти двухлетняя жизнь в середине песчаной Ферганской пустыни. И так – в продолжение почти сорока лет – одни испытания и трудности заканчивались, чтобы уступить место другим.

Верная подруга, в меру своих сил и возможностей устраняла с пути Владимира Петровича многие трудности и очень возможно, что при отсутствие ее он едва ли был бы в силах совершить свой жизненный подвиг. Она делала это как нечто само собой разумеющееся, делала так, как с готовностью отдала продать полученные от матери немногие драгоценности, чтобы Владимир Петрович мог приобрести участок в Нанае.

В этих условиях Мария Владимировна находила в себе силы помогать мужу и в его научных трудах, о чем свидетельствуют не только опубликованные за совместными подписями работы. Тяжелая жизнь не сделала ее ни нытиком, ни истеричкой, отравляющей существование окружающим. У нее никогда не вырвалось требования к мужу оставить избранный им путь и выбрать более легкий и спокойный. До последних дней она сохранила мужество и вела себя с большой выдержкой.

Она умела успокоить Владимира Петровича, когда нервы его сдавали, и своим примером призывала побороть раздражительность, тактично и деликатно оказывала моральную и материальную помощь своим детям, была первой наставницей и другом своих внуков.

Если жизненный путь Владимира Петровича может вызвать почтительное удивление и достоин подражания, то путь Марии Владимировны – поистине героический. Она вполне заслужила стоять в одном ряду с замечательными русскими женщинами, о которых с таким преклонением писал Н.А. Некрасов.

И. Наливкин.

Иван Борисович Наливкин – сын Бориса Владимировича, старшего сына Владимира Петровича[69].

ЦГА РУз. Ф. 2409. Оп. 1. Д. 7. ЛЛ. 1–21. Машинопись с автографом.