Ольга Пославская. Мой Ташкент. Двадцатые годы. Часть пятая История

Старый город

В конце двадцатых годов от центра европейской части города был пущен в «ста­рый город» трамвай. Впервые при помощи бельгийских концессионеров трамвай пошел по Ташкенту в 1913 году — от вокзала через центр и далее по Пушкинской улице. Затем трамвайные линии были проведены по тем улицам, которые сейчас на­зываются Узбекистанской, Энгельса и Карла Маркса. В старый город трамвай ходил некоторое время по улице Ленина, через Обуховский сквер, и мы, дети, ездили на нем  «покататься», как сейчас катаются  на пони или  в старинных экипажах.

Вскоре рельсы проложили по Самаркандской улице, с поворотом влево по Воронцовской (Сулеймановой), затем направо по улице Абдуллы Тукаева (сейчас здесь Аллея  парадов).   Затем  снова  поворот  налево,   к  мосту  через  Анхор  около   Урды.

На Урде до начала века находилась ташкентская резиденция правителя Кокандского ханства Худоярхана. Судьба одного из сыновей Худоярхана (к сожалению, забыла его имя) мне известна. Он преподавал узбекский язык в нашей школе. Уже после войны я встретила его, расспросила, и он сообщил, что работает в Ташкентской кон­серватории  на кафедре истории КПСС. Поистине неисповедимы судьбы людей!

Еще долго в районе Урды были видны следы существовавшей здесь крепости — земляные валы. Сейчас и этих следов не осталось. Длинная крепостная стена, постро­енная еще в VII веке, защищала Ташкент от иноземных вторжений. В стене были во­рота Лабзак, Тахтапуль, Карасарай, Сагбан, Чигатай, Кукча, Самарканд, Камалон, Бешагач, Каймас и Коканд. Они остались до сих пор в названиях улиц и махаллей. Только место Кокандских ворот получило название Урда, что-то вроде «дворцовой площади». За Урдой трамвай вступал в узкую улицу, ведущую к базару. По пути была остановка «Шейхантаур»: священное для мусульман место с мавзолеем шейха Хавенди Тохура. Здание мавзолея хорошо просматривается со стороны проспекта Навои, пробитого в тридцатых годах на месте лабиринта тесных улочек и переулков.

Шейхантаур тех лет — комплекс мавзолеев, кладбища и мечети. Во время мусуль­манских праздников здесь проходили народные гулянья. Хорошо помню посещение Шейхантаура во время поста — уразы. Лишь вечером, когда по правилам уразы «бе­лую нитку нельзя отличить от черной», не только утоляется голод, но начинается на­стоящий праздник. Кроме обычных блюд готовятся ритуальные, в частности — нишалда, нечто вроде крема или жидкого «зефира» из взбитых белков, муки и сахара. Туда же добавляется специальное пенящееся вещество из тяньшяньского мыльного корня. Местные русские в простоте душевной называли это блюдо «мешалда». Про­давцы большими деревянными лопатками непрерывно взбивали нишалду в огромных медных чанах. Разгорались очаги — варился огнедышащий бараний суп — шурпа, жа­рились пирожки-самса, поднимался синий дым от многочисленных жаровен с шашлы­ками и, конечно, варилось главное блюдо любого праздника — душистый рассыпча­тый плов.

Трубили гигантские карнаи, рассыпались дробью большие бубны-дойры и барабаны-ногора — керамические горшки с натянутой на горловину кожей; танцевали маль­чики. Узбечки появлялись на празднике только в парандже, накинутой на голову, с ли­цом, закрытым чачваном — черной сеткой из конского волоса. Нам с сестрой одна знакомая подарила такие паранджи с чачванами и дойры. Играя, мы надевали этот наряд и выходили в нем на улицу. Под дойру, на которой научились играть, пели узбек­ские песни и танцевали. В те времена в моде была песня «Аманвёр».

В Шейхантаур приходили не только узбеки, но и русские, армяне, которых всегда было много в среднеазиатских городах, евреи; многие с детьми. Вообще, на всем быте европейского населения лет шестьдесят-семьдесят тому назад в большей степени, чем сейчас, ощущалось узбекское влияние. В каждодневном обиходе были пиалы, касы, ляганы, «чираки». Все ежедневно ели катык — кислое молоко особой закваски, рас­пространенное только в Средней Азии, а праздничными блюдами были плов, кавардак и только изредка — пельмени. Впрочем, ташкентские пельмени всегда больше напо­минали узбекскую чучвару мелкими размерами, обилием перца и душистых приправ.

В русской речи мелькало много узбекских слов. Я в детстве была уверена, что слово «хайр» (до свидания) — русское. Все вставляли в русскую речь «хоп» (ладно), «йок» (нет) и много других слов. Мой отец при разговоре постоянно повторял «хош» (так). Девчонки мазали брови усьмой, а ладони и ногти — хной.

Из религиозных мусульманских проявлений, того времени огромное впечатление оставило шествие шиитов по Кашгарскому базару. В мусульманстве два основных течения: сунниты, к которым относилось большинство коренного населения Средней Азии, и шииты, которые особо почитают пророков близнецов Хасана и Хусана (Гуссейна), погибших от истязаний. В определенный день отмечается годовщина их гибели, организуются шествия, во время которых шииты бьют себя палками, кнутами и цепями с криками:  «Шах Гуссейн, вах, Гуссейн!»

Поэтому в просторечии это действо называлось «шахсей-вахсей». В том шествии, которое видела я (ватага любопытных детей сопровождала его), люди били себя цепя­ми, сдирая кожу, лилась кровь, раздавались исступленные крики и хрипы. Страшное зрелище!

В Шейхантауре к 1930 году часть построек была снесена, на освободившемся месте устроен стадион. Он просуществовал недолго, вся территория была передана Узбекской кинофабрике. Здесь снимались первые немые фильмы, в частности, «Вторая жена», в котором главную роль играла мать знаменитой советской балерины Майи Плисецкой.

Улочка, идущая дальше на запад от Шейхантаура, в глубь старого города, извива­лась между глинобитными домишками, глухими глиняными заборами (дувалами). Крыши домов были земляные, плоские. Весной на них появлялись зеленая травка и цветущие маки. Улица приводила к исконному центру Ташкента — Хадре. Этот центр возник еще в VII веке и сохранял свое значение благодаря главному рынку города — Старогородскому базару.

В двадцатые годы базар еще хранил типичный средневековый колорит. Много­численные лавочки, огромные «развалы» фруктов, овощей, арбузов и дынь, пестрота халатов, в которых ходили все узбеки, гордые головы верблюдов над гомонящей толпой, груженные ишаки, крики: «Пошт! Пошт!» («Поберегись!») Снующие в толпе мальчишки, продающие прямо из чайников или ведер холодную питьевую воду. Чего только не было на базаре! Музыкальные инструменты, медные кувшины-кумганы и ведра с чеканкой, детские люльки-бешики, сундуки, окованные жестяными цветными полосами… Множество ремесленников — жестянщиков, горшечников, кузнецов — занимались своим промыслом  на глазах у покупателей и заказчиков.

Базар был крытый. Сплошные навесы предохраняли от редких дождей и от дли­тельной палящей жары.

Нас, детей, конечно, больше всего прельщали фигурные леденцы на палочках — общеизвестные петушки, а также мороженое и ярко окрашенные — красные, оранже­вые, зеленые — напитки в прозрачных стеклянных кувшинах. Для производства мороженого применялся снег, запасаемый зимой в ямах, закрытых теплоизолирующи­ми кошмами. Кусочки спрессованного снега плавали и в окрашенной воде. Снег ис­пользовался и для домашних ледников. Это были низкие шкафы с двойными стенками, обитые внутри цинком. Между стенками зимой клали лед, который нередко сохранял­ся все лето. Хороши были на базаре различные виды халвы — из мака, кунжута, урюковых косточек, а также пашмак_; который мы называли «нитки». Приготавливался он из смеси сахара, муки и бараньего сала и имел структуру тонких нитеподобных волокон. Пашмак продают и сейчас, но в технологии его приготовления, видимо, что-то утеряно, его нити плохо отделяются друг от друга, слипаясь в общий ком.

В праздничные дни на базаре выступали канатоходцы. Устанавливались «козлы» из длинных толстых бревен, между ними натягивался канат, и под звуки карнаев начина­лось представление, собиравшее толпу. После представления «антрепренер» обходил публику с шапкой.

Около базара была небольшая площадь Искиджува. На ней в феврале 1925 года выступал «всесоюзный староста» М. И. Калинин, а года два спустя проходили торже­ственные церемонии сбрасывания и сжигания паранджи. Кампания «худжум» под­нялась по всему Узбекистану. К концу тридцатых годов под паранджой оставались преимущественно старухи. Были случаи убийства женщин, которые сбрасывали нена­вистные паранджу и чачван, но уже в тридцатые годы о них никто не слыхивал. «Худ­жум» сделал свое дело.

От базара можно было проехать на трамвае дальше в сторону Тахтапуля. Здесь на берегу канала Калькауз три дружившие семьи — Поваренных, Павловых и Пославских — снимали в двадцать пятом — двадцать шестом году «дачу» — помещение, из которого местные жители выезжали на лето. Сдавались не только глинобитые мазанки, но и дворы, сад и виноградник.

В саду было такое изобилие плодов, какое сейчас можно увидеть разве только в ботанических стационарах всесоюзного или республиканского значения. В наши дни в садах около домов число видов фруктовых деревьев сократилось до трех-четырех: яблони, урюк, слива, реже — персики. В те же времена было много сортов груш, в том числе исчезнувший бергамот — такой нежности и сочности, что пальцы, берущие грушу, проваливались в душистую мякоть. Обычен был инжир, который сейчас очень редок, разнообразны сорта персиков, очень много было кок-султана, который про­давался по бросовым ценам. В нашем тахтапульском саду росло редчайшее в Средней Азии дерево унаби. Сейчас унаби получило широкую известность из-за своих лекар­ственных свойств, его плоды нормализуют артериальное давление.

Еще было здесь очень старое дерево тутовника. Его ствол в диаметре вероятно достигал метра. Это было не обычное тутовое дерево с желтовато-белыми или красны­ми довольно мелкими ягодами, а так называемый шахтут (царский) — с темно-синими, почти черными ягодами, каждая из которых была в длину полтора-два сантиметра. Вкусен он был неимоверно. При изобилии чудесных и разнообразных плодов я больше всего любила урюк, что удивляло и даже смешило, так как урюк был очень дешев (несколько копеек за ведро), и было его полно в каждом дворе. Мне говорили: «Не­даром ты «урючница». «Урючниками» называли всех уроженцев Средней Азии, глав­ным образом, русских.

Трамвай в Тахтапуле доходил до того места, где сейчас находится Парк культуры и отдыха Сабир-Рахимовского района. Здесь, на берегу Калькауза, была большая чай­хана, где отдыхали мужчины окрестных кварталов: распивали чаи, приготавливали и вкушали плов и, к сожалению, курили анашу, характерный запах которой доносился из темноватого помещения чайханы. Почему-то мы с Ириной решили проводить агита­цию против употребления наркотиков. До сих пор не понимаю, почему нас не побили одурманенные наркоманы. Было нам в те годы всего двенадцать и четырнадцать лет, а мы самоуверенно, если не сказать нахально, поучали взрослых мужчин, что курить анашу вредно. Идиллические были времена! Курильщики наши на улице на показывались, невозможно было и встретить пьяного мусульманина. Нравственность, может быть, отчасти показная, но существовала среди местного населения. Более крепкая, чем среди городского населения неузбекских национальностей. Идешь вечером по городу, навстречу компания молодых людей. Немного волнуешься, неприятное чувст­во — вдруг заденут? Подходят ближе, слышишь узбекскую речь. Значит, можешь быть спокойна. В большом взаимном уважении жили мы на наших пригородных «дачах» среди узбекского населения.

Еще раньше, в двадцать втором — двадцать третьем годах, мы, все те же три семьи, снимали такую же «дачу» на берегу Бозсу. Дом стоял на лессовом обрыве около арыка Кунграк. Хозяин Бекходжи (фамилии тогда у местных жителей не были распространены) был женат на красивой казашке. У них было много детей, в том числе девочка и мальчик, Найма и Анвар, наши с сестрой ровесники. Мы дружили и играли с ними не только летом. Они с отцом приходили к нам в гости и зимой в городе. По­этому я в детстве неплохо знала узбекский язык, хотя говорила, как мои друзья, с ка­захским акцентом.

На Кунграке я познакомилась с бытом, обычаями и обрядами узбекского народа. Многое давно уже исчезло из обихода. При нас происходили роды. Не в доме, а во дворе, в закутке, при сидячем (на корточках) положении роженицы, с применением одного  антисептика — золы…   Вряд  ли   сейчас   встретишь   такое   родовспоможение…

Берега Бозсу были очень живописны. Здесь любили отдыхать в выходные дни ташкентцы. Кстати, выходным днем в республиках Средней Азии было не воскресенье, а пятница. Отменено это было только в 1929 году, когда вообще была упразднена неделя, сменившись пятидневкой, а позднее — шестидневкой.

К нам на дачу приезжало много народа. Среди них Н. Н. Аделунг (многие знают его по роли индейца в первой экранизации «Детей капитана Гранта») — он занимался в то время вместе с Н. В. Крыленко созданием Общества пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ), первой туристской организации страны. Запомнила его, поскольку он делал нам из тальника луки и учил плавать в дурной и холодной воде Бозсу. Жил он в балахане на втором этаже. Его очень молодая жена держалась солидно, уверенно, на равных дружила с моей мамой, которая была лет на двенадцать старше. Говорили, будто Ольга Николаевна была родом княжна, что, впрочем, тогда тщательно скрыва­лось. У нее было красивое лицо, пушистые коротко остриженные по моде волосы, фигура Юноны. Роста она была высокого, что считалось явным недостатком. Каждая эпоха имеет свой эталон красоты. Тогда были в моде большие, широко открытые глаза, маленький ротик и обязательно невысокий рост. Чем миниатюрнее была женщина, тем большим успехом она пользовалась. Наоборот, ни одна высокорослая красавица не могла иметь успех. Это казалось не только уродливым,  но и смешным.

Бывал у нас и П. Н. Лукницкий, известный своими очерками и романами о Таджи­кистане. Небольшой, белокурый, розовый, звался он просто Павликом.

На полянке около Бозсу я впервые увидела знаменитую Тамару Ханум. Она прие­хала с большой компанией, которая раскинула ковры и зажгла очаги под пловом и шашльжами. Звуки песен и оркестра национальных инструментов привлекали внима­ние,  и мы столпились  поодаль,   наблюдая  чужое  веселье.  Посреди  ковра  танцевала Тамара Ханум — нежная, тоненькая, смуглая, красивая, почти девочка (ей тогда было лет шестнадцать). Мы жадно следили за ее движениями, поскольку уже тогда умели танцевать узбекские  танцы  под  звуки  дойры.  Я,  конечно,  дилетант,  но  замечу, что настоящие  народные узбекские танцы существенно отличаются от тех,  что нам показывают сейчас на эстраде.

Это подтвердил лет через сорок мой декан — Н. Д. Далимов.