Александр Вертинский. Письма из Ташкента Искусство История
Отправляю вам письма Александра Вертинского из Ташкента. Они напечатаны в его книге «Дорогой длинною».
С уважением, Gangut.
Александр Вертинский
Письма из Ташкента
Из книги А.Вертинского «Дорогой длинною».
Ташкент.
17 марта 1948 г.
Пекочка, дорогая!
Ты не можешь представить, что я испытал за эту дорогу, Приехав на вокзал, я показал билет проводнику и положил его… в наружный карман зимнего пальто, потом в купе я отдал пальто Маруське (1) вместе с билетом. И тут началось.
Сначала я заплатил штраф 142 рубля. Потом я дал телеграмму т. Егорову (2). Но ответа не было ни на одной станции, и мне пришлось взять новый билет. Денег у меня было 300 р.
142 — я уже заплатил. В общем, с Гурием мы наскребли 200 р. А билет стоит 500 р.! 200 р. мне дал академик Умаров — узбекский академик, кот., на мое счастье, слушал меня в Политехническом вместе с министром Кафтановым. 200 у меня было, и 100 р. дал проводник. Я даю телеграмму в Ташкент, чтобы встречали с деньгами. Поезд опаздывает на 6 часов, но в пути нагоняет и приходит вовремя. Приезжаю в Ташкент, на вокзале — никого. А я должен проводнику 100 р. и не могу взять вещи. Я в отчаянье… Поезд через 20 м. уходит… и вдруг какой-то неизвестный человек говорит: т. Вертинский, вам нужны деньги? Пожалуйста. И дает мне 150 р.! Чудо! И только через час приехали на вокзал люди из Узгосэстрады. Оказывается, им сказали в справочной, что поезд опаздывает на 2 часа. И они себе спокойно сидели. Вот ужас! Дальше все уже было хорошо. Но сколько я наволновался, когда меня чуть ли не с поезда хотели снять! Я вспомнил тебя, как тебя сняли в Калинине. Ужас! Теперь все хорошо. Я в отеле. В номере цветы… Шампанское. Яблоки… и чудесные гранаты, кот. я никогда даже не видел, и изюм. Это они меня так встречают. Видно, что они старались. Но так вышло…
А потом, на мое счастье, потухло электричество на весь вечер. И вот сейчас зажглось. Я и пишу тебе это письмо. Билеты все проданы. Завтра концерт. Будем надеяться, что все будет хорошо. Тут редиска, свежие огурцы и лук зеленый, постараюсь вам послать!
Целую доченек и тебя, моя любимая жена.
Саша
(1) Женщина, помогавшая семье Вертинских вести хозяйство.
(2)По-видимому, кто-то из железнодорожного начальства.
Ташкент
20 марта 1948 г.
Дорогая Пекочка!
Уже спел два концерта. Условия, о кот[орых] договорились в Москве, отпали. Из-за нового приказа Лебедева(1) кот[орый] абсолютно выбил почву из-под ног у всех людей этого рода. Но мы придумали другой способ — старый. В общем, придется больше работать. Приняли меня они от души. Номер в гостинице большой и хотя холодный, но с водой. В день приезда на столе были цветы, фрукты и вино — стараются.
Публика принимает не менее горячо. Никакой весны нет. Миндаль отцвел месяц назад и потом весь вымерз от внезапных морозов, так что у них будет «миндальный голод». Урюк — тоже. Пока сыро, холодно, особенно по вечерам, днем еще бывает солнце. Зелени нет, Деревья стоят голые. В общем, весна еще только будет в апреле. Пальто мое теплое мне бы здесь отнюдь не помешало, да и билет был бы цел. Я делаю вливания йода. Здесь чудный врач — проф. Федорович. У него в госпитале мне делают все. Сегодня второе вливание. Узбекские артисты пришли все на концерт. Помнишь Халиму Насырову? Когда мы приехали, были на ее концерте в зале Чайковского? Вот она и оперные узбеки тоже. Театр тут построили новый, говорят, чудо архитектуры. Но я еще не видел. На днях соберутся директора из округа, будем говорить о гастролях дальнейших. Как себя ведут мои доченьки? Отдали Настеньку в группу? Халин(2) приехал? И что привез? Напиши мне подробно. Как твое здоровье и успехи в живописи? Напиши мне. Буду искать тебе горшочков. Тут есть уже огурцы, лук и редиска. Может быть, пришлю с оказией. Как кабинет? Уже красят его? Я себя чувствую неплохо. Профессор сказал, что у меня расширена печень, и дал еще «диуритин» пить целый месяц. Говорит, что витамин В1 очень хорошая штука. Не знаю, сколько успею сделать вливаний. Он говорит, что мое общее состояние «не так плохо». Это меня порадовало. Курить здесь нечего, а мои сигареты кончились. Перейду пока на «Казбек», а потом и совсем брошу. Кормят тут одним бараном, да и то старым. Но у меня еще есть московские запасы. Их я и доедаю. Хватит надолго. Снимали меня тут для Ташкента во всех видах и позах. Как
я ни откручивался, пришлось терпеть. Когда будут карточки, пришлю. Немного позже вышлю деньги Шпильберг (3)и в Киев.. На концертах моих все сливки узбекского общества — от председателя Сов. министров начиная. Обещают угостить пловом где-то в горах. По-узбекски. Сидеть надо на полу. Как триста лет назад. Ну вот и все.
Целую крепко тебя, моя дорогая, примерная, образцовая жена, и моих очаровательных писенят. Привет Лидии Павловне. Пиши немножко.
Саша
(1) Работник Комитета по делам искусств.
(2) Ф. Л. Халин — работник советского консульства в Шанхае.
(3) Шпильберг врач знакомый по Шанхаю
4 октября 1956 г.
Дорогая Пекочка!
Хотя я под сильным впечатлением своего сценария и ни о чем думать не могу, я все же — по традиции — пишу тебе письмо. Только что оторвавшись от него. Сегодня переписчица отстучала мне на машинке «пролог» и «галопом» 15 страниц, и он зажил новой, «печатной» жизнью. Стал краше, строже, безукоризненней. Он родился и растет с каждым днем. Он красив, благороден, прекрасен в своем спокойствии печатного медлительного рассказа. Он красив. Я любуюсь его чистотой и конкретностью! Он живет уже без меня и помимо меня. Он — уже драгоценность. Завтра эта старая еврейка (которая скоро умрет, она как спичка!) придет в 10 ч. утра — работать. И я жду ее — как Ромео Джульетту! Дальше, дальше польется горькая повесть об одном человеке без Родины. Как он удался! Если бы ты только знала! Эта машинистка сегодня сказала мне:
— Вы знаете, я не могу печатать, у меня дрожь по всему телу
Может, я преувеличиваю? Не знаю. Кажется, нет. Увидишь! Ни одну сцену нельзя смотреть без волнения. Ничего банального. Ничего похожего на наши фильмы. Он должен потрясти всех. Я считаю, что уже в таком виде, как он есть, он может быть напечатан в любом журнале. А это ведь только «конспект» сценария!
Ну, довольно влюбляться в собственное детище, поговорим о другом. Сегодня пел концерт в доме отдыха, где «отдыхают» триста чемпионов, приготовленных на Олимпиаду, которая через месяц будет в Австралии: все они едут туда! Они живут здесь в чудном климате, тренируются, отдыхают — готовятся защищать «спортивную честь» нашей Родины. Им предоставлено все, чего только они могут пожелать! Сегодня их «угощали» Вертинским. В большой столовой устроили эстраду. Духота была страшная. Было человек 600. А столовая на 200 человек. Ко мне приходили боксеры, футболисты, бегуны, метатели дисков и пр.— самые лучшие из них, отобранные на Олимпиаду,— и говорили мне нежные слова. Я пел, теперь я дома. Устал. Поужинал. Не буду даже убирать грязную посуду. Что на меня не похоже. Лягу спать. Устал. Целую тебя в загривочек и моих лошадок! Больше писать не могу.
Саша
Р. S. Мне осталось здесь 3 концерта. Десятого я уеду в Самарканд, потом Сталинабад, потом Ашхабад. До 10-го пиши сюда, потом Сталинабад.
Р. Р. S. А посуду я все-таки не выдержал и перемыл!
7 октября 1956 г.
Пекулечек!
Сегодня у меня знаменательный день. Сегодня в 2 часа дня машинистка достучала последнюю сцену моего сценария и, получивши 200 рублей, «исчезла, утопая в сиянье голубого дня». На моем письменном столе в трех синих папках лежат три великолепно отпечатанных экземпляра моего сценария и являют собой нечто весомое, ощутимое и существующее. В каждом из них 103 страницы материала, ясного, конкретного и ни на что не похожего, как «солнце в консервах», как атомная энергия! Я хожу вокруг него, как кот вокруг сала, и нежно поглаживаю эти три синие папки, не решаясь даже заново перечесть их. Подождем, пока они будут переплетенными. Это — товар! Понимаешь? Это то, за что надо платить. В общем, при всей своей хохляцкой лени, я — молодец! Это 1/2 месяца напряженной работы. Завтра придет переплетчик, и я ему отдам мое детище. Посмотрим, как оно будет выглядеть после этого. Спасибо за поздравления! С этим меня стоит поздравлять.
Ташкент принимает меня, как наркоз,— и охотно, и азартно. Несмотря на то, что весь город «на хлопке», до детей включительно, концерты мои переполнены. Меня засыпают цветами. У меня в номере в кастрюлях, ведрах, кувшинах, банках и стаканах стоят цветы. Огромная кастрюля роз, невероятных размеров георгины, туберозы, гвоздики, астры.
И это вовсе не цветочное время. Где они берут их? Познакомился с разными интересными людьми. Самые интересные — муж и жена Козловские. Он композитор и дирижер, директор консерватории, а она искусствовед. Оба буквально «помешались» на мне. Ходят на каждый концерт и горят настоящим огнем искусства. Они мне подарили книжечку классической китайской поэзии. И сделали надпись из стихов Анны Ахматовой, которые я не знал и которые, по их мнению, мне очень подходят. (…)
Слова изумительные. Они, по-видимому, большие друзья Ахматовой, потому что несколько стихотворений в ее книге посвящены им обоим. Они говорят верно: «Она окаменела в своем гордом одиночестве и уже… памятник самой ce6e!..»
Теперь у меня три дня отдыха до Самарканда. Это прямо необходимо, потому что у меня болит горло от переутомления. В четверг улечу в Самарканд. Получила ли ты деньги? Мы сделали все для этого. Если опять эти сволочи не дадут, телеграфируй — я вышлю немедленно. Целую тебя, жена дорогая, крепко и тепло. Доченек тоже.
Твой Саша.
Спасибо, очень интересно!
lvt[Цитировать]
Получила огромное удовольствие от информации)) Великолепные люди и время))) Моё детство.
Раиса Крапаней[Цитировать]
Спасибо!!! Я помню гастроли Вертинского в 56-м. Меня, конечно, не взяли, взрослые сами еле попали, но их впечатления помню. Только о концерте все вокруг и говорили. Были в восторге.
VTA[Цитировать]
Какой живой кусочек жизни дорогого человека в нашем городе, сердечное спасибо, что поделились. И как хорошо, что у нас продолжают звучать «Песенки ВертинскАго».
Тамара Санаева[Цитировать]
Спасибо комментаторам! К сожалению этой книги в сети нет, или я её просто не нашел. Дополняю пост ешё некоторыми письмами Вертинского.
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — ЗАМ. МИНИСТРА КУЛЬТУРЫ С. В. КАФТАНОВУ
Дорогой Сергей Васильевич!
Если у Вас хватит времени и терпения прочесть это письмо, то посмотрите на него, как на своего рода «курьез».
Лет через 30 — 40, я уверен в этом, когда меня и мое «творчество» вытащат из «подвалов забвения» и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса, как Гурилев, Варламов и Донауров, это письмо, если оно сохранится, будет иметь свое значение и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот… затертого года!
Почему я пишу его? Почему я обращаюсь к Вам? Не знаю. К Вам оно меньше всего надлежит, если говорить официально.
Но… я не вижу никого, к кому бы я мог обратиться с моими вопросами, и не верю в человечность, внимательность, чуткость ни одного из ваших «больших» людей, потому что они слишком заняты другими, более важными государственными делами и их секретари никогда не положат на их стол мое письмо и вообще не допустят меня до них. Щадя время, учитывая их занятость и еще потому, что эти большие люди за 13 лет, что я нахожусь в Союзе, ни разу не удосужились меня послушать!
Где-то там… наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. 06о мне не пишут и е говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят «нет сигнала». Вероятно, его и не будет.
А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость.) 13 лет на меня нельзя достать билета!
Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде — и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают черные, пропитанные углем люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят: «Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир — мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)».
Все это дает мне право думать, что мое творчество, пусть даже и не очень «советское», нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год! Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду «на коду». Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше. Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не дает утонуть?
Все это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя. и мне к нему никто и ничего добавить не может.
Но я русский человек! И советский человек. И я хочу — стать советским актером. Для этого я и вернулся на Родину Ясно, не правда ли? Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:
1.Почему я не пою на радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее чем я?
2. Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утесова выше моих по содержанию и качеству?
3. Почему нет моих нот, моих стихов?
4. Почему за 1З лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет? Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всем этом. Я молчу.
В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятель деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне — мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.
Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине! До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год, а здесь из-под полы все еще продают меня на базарах
«по блату»!
Мне горько все это. Я, собственно, ничего у Вас не прошу. Я просто рассказываю Вам об этом. Потому что Вы интересуетесь искусством и любите, по-видимому, его
Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я еще мастер. Я еще могу! Но скоро я брошу все и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители!
Примите мой привет и мое глубокое доверие к Вам, как к настоящему советскому человеку, и прошу помнить, что это письмо Вас ни к чему не обязывает.
1956 г.
Ваш Александр Вертинский
Gangut[Цитировать]
Льву Никулину
Киев.
З февр. 55 г.
Дорогой Лева!
Мне не особенно хочется писать тебе это письмо. Но… в наши годы, при нашей старой дружбе уже нельзя уклоняться от прямых ответов друг другу. Что толку в том, что я напишу тебе ряд своих неискренних высказываний, которые, быть может, будут приятнее, чем это письмо? Нам, на склоне лет, уже нельзя лгать друг другу. Надо говорить просто, искренне и честно, «по сути дела» — как говорят слесарь со слесарем и столяр со столяром! Так или иначе, но мы люди одного цеха и имеем право говорить по существу. Нам не надо похвал. Достаточно, если ты — мне или я — тебе скажем: «Это здорово сделано!» И это будет дороже всех похвал, ибо это похвала слесаря — слесарю и столяра — столяру. Так вот, твоя книга. Я прочел ее внимательно и уж ты сам понимаешь — дружески. Она разочаровала меня. Ты берешь такую яркую, такую неповторимую эпоху… Конец 19-го века был таким урожаем талантов! Боже мой! Да любой мальчишка, какой-нибудь художник Фриденсон (искокаинившийся в свое время), какой-нибудь поэт «Санди» или Владимир — М. К. Королевич (Санди описан у Толстого) были полны таланта, смелости, дерзания. Они не выжили… Но немногие выжили от революции. Тем не менее эпоха была насыщена талантами! Я уже не говорю об Ахматовой, Блоке, Гумилеве, Иннокентии Анненском, Лентулове, Ларионове, Гончаровой, о Жорже Якулове и Володьке Маяковском, который напечатал свое первое стихотворение в газете «Копейка» — «Вечернюю, купите вечернюю!». До этого его никто и нигде не хотел печатать. Потом была газета «Новь». Мы голодали, ходили в рваных ботинках, спали закокаиненные за столиками «Комаровки» — ночной чайной для проституток и извозчиков, но … не сдавались! Пробивались в литературу, жизнь! ходили в желтых кофтах по Кузнецкому, в голову нам летели пустые бутылки оскорбленных буржуев, и Володькина голова была мною спасена в «Бродячей собаке» в Петербурге, ибо я ловил бутылки и бросал их обратно публику! Было время — горячее, страшное, темное. Мы жили «вслепую к свету» — сами еще не зная ничего, что сегодня нам так ясно разъяснил марксизм и ленинизм! И тем не менее мы шли вперед мы боролись мы были интуитивно с большевиками и … мы были в аристократическом меньшинстве. Прости мне эту фразу. Едва ли тогда кто-нибудь понимал это. И все же — мы были с ними! И мы помогали им, как умели. И мы помогли! Чего ж ты стесняешься писать об этом? Мы были первыми, кто протянул им руку, которой, кстати говоря, они даже и не приняли! (Маяковский, например.) Не такие уж мы маленькие, как кажется! И наша роль в революции не так уж мала и ничтожна! Что же делаешь ты? Ты проходишь мимо величайших событий, ты сознательно не замечаешь всей обстановки, всего того протеста, вызова, бунта, скандала, который предшествовал революции, который помогал и помогает ей, который накипал и взорвался — ей на помощь. Кто у тебя герой? Нудный интеллигент, благополучно качающийся в маятнике сомнений! А где бунтари? Застрельщики революции? Где мы? Разве мы спали? Всем существом своим мы готовили революцию! Где мы? — спрашиваю я. Такое время! Время Маяковских, Велимиров Хлебниковых, Бурлюков, Крученых — где оно? Чем оно отображено в твоей книге? Ничем. Где диспуты, которые срывал из озорства Володька? Где наше великолепное презрение к обывателю? Помнишь, как однажды Володька сказал поэту Мешкову («Снежные будни»): «Я вас понимаю! Вы, небось, привыкли:
Сучка Божия не знает,
Ни заботы, ни труда…»
Как разбивали мы грудью и лбами толщу обывательской точности, не принимавшей и не желавшей принять революцию!
Где все это у тебя, Лева?
Тебя, конечно, губит партийность, ты не можешь писать правду — а тогда лучше не писать!..
Вот почему твоя книга произвела на меня впечатление «заказа». Точно писал ее Жаров, а не тот талантливый Лев Никулин, которого я уже столько лет цитирую и не могу забыть и в которого я верю.
Бог с ним Лева! Если надо так писать, то лучше не писать. Эта книга навсегда отбила у меня охоту писать «мемуары». Если их так будут выхолащивать, то лучше не надо. Не сердись на меня и помни, что так говорить имеет право только настоящий друг!
Р. S. А вообще книга написана зрелым мастером. Она интересна, нравится публике — это незаурядная книга, но, может быть, нам, современникам вроде меня, и не следует ее критиковать? Может быть, мы еще не отошли от этой эпохи на приличное расстояние, чтобы судить о книге объективно?
Gangut[Цитировать]
Жене.
9 ноября 1950 г
Я уже поправляюсь, Пекочка, но все гудит… в голове шум, сердце стучит… и, главное, это вечное (в последнее время) непрекращающееся беспокойство. (Куда бежать? Что делать?) И главное — дети!
Мне много лет. Как они вырастут? Доживу ли я до этого? Как их обеспечить? Все это мучает меня и терзает дни и ночи. A тут еще расхлябанный нервный аппарат актера-одиночки, дуэлянта и безответственного диктатора своих собственных идей — фактически не признаваемого страной, но юридически терпимого. А на самом деле — любимого народом и признанного им.
Что писать? Что петь? Есть только одна правда — правда сердца. Собственной интуиции. Но это не дорога в искусстве нашей страны, где все подогнано к моменту и необходимости данной ситуации. Сегодня надо писать так. Завтра — иначе. Я устал и не могу в этом разобраться. И не умею. У меня есть высшая надпартийная правда — человечность. Гуманность. Но если сегодня нам не нужна она, значит, надо кричать: «Убей!» и т. д. Все это трудно и безнадежно. И — бездорожье полнейшее! От моего проклятого искусства, искусства игры на тончайших и скрытых чувствах и нюансах человеческой души, во мне развернулась сложная и большая машина. Эти маленькие тайные моторы стучат и дрожат и работают на холостом ходу — после концертов или после болезни буквально сводят с ума. Целые дни и вечера в голове несутся отрывки мелодий, строки стихов, просто наблюдения, встречи, взгляды, мелочи… Все это шумит, перебивает друг друга, и я часто думаю: уж не сумасшедший ли я? Точно через мою голову льется какой-то поток. Какая-то река, вроде Куры, которая несет щепки и мусор. И только одно-единственное средство — алкоголь. Он оглушает, успокаивает и заставляет исчезать всю эту свистопляску.
Вот почему я после концерта всегда пью.
Извини меня за это письмо, я еще болен. Скоро я приду в себя и в Москве уже буду в порядке. Числа 17-го утром буду в Москве. Доченек — моих ангелочков Божьих — и тебя, мою дорогую жену Лиличку, нежно целую.
Ваш Саша — папа
Gangut[Цитировать]
И ещё два рассказа А.Н. Вертинского
КОНЦЕРТ В ГОРОДИШКЕ КИЛИЯ
Во время гастролей по Румынии заехал я в крохотный захолустный городишко, который найдешь разве на редкой карте,— Килия. Принадлежала эта замечательная Килия до революции России, а поэтому и сейчас господствующий язык там русский, хотя господствующее население — еврейское.
Петь мне в этом городишке пришлось в ветхом деревянном бараке, подслеповато освещавшемся керосиновыми лампами, но гордо именовавшемся «театром».
Вышел я в своем фраке на не очень прочные подмостки, и первое, что бросилось мне не только в глаза, но и в нос,— это десяток небольших керосиновых лампочек, расставленных вдоль рампы. Лампы коптят, и от едкой копоти нестерпимо свербит в носу и хочется чихать.
В зале от публики — черно. В первом ряду около дамы с на редкость обширными и выдающимися формами жмется рахитичный ребенок с плаксивым выражением лица.
— Ма-а-ма-а-а! — нудным голосом тянет он.— Ма-ама-а! Я хочу-у-у…
Вы понимаете, какое прекрасное сразу создается у меня настроение.
Из зала кричат:
— «Песню за короля»! «Ваши пальцы пахнут ладаном»».
Я не могу больше переносить угара от ламп, присаживаюсь на корточки, прикручиваю фитили.
— «Ваши пальцы пахнут ладаном»! — настаивает неизвестный из темноты. А другой, обладатель гнусавого козлиного тенорка, замечает:
— Нет… Теперь они уже пахнут из керосином!
— Мамааа-а!..— Тянет нудный мальчик.— Я хочу-у-у… »
Но делать, нечего. Контракт подписан. Сбор сделан. Надо петь. Я пою одну, другую, третью свою песенку. Зал кричит, шумит, рукоплещет. И вдруг я замечаю, что зал постепенно начинает пустеть. Ряды слушателей редеют все больше и больше. Что такое? Я ничего не понимаю. А публика всё убывает. Но я пою. Контракт подписан. Контракт должен быть выполнен. Я пою и замечаю, что куда-то исчезавшая публика начинает возвращаться. Еще пять, десять минут — опять передо мною полный зал. Опять от публики черно. Я подхожу к своей последней песенке, а публика не желает меня отпускать.
— 3а короля… Спойте за короля!..— ревут сотни голосов. И среди них я все так же различаю тоненький и нудный голос мальчика:
— Мама-а-а, я хочу-у…
Я очень редко говорю со сцены с публикой, но тут я решаюсь на разговор:
— Господа,— говорю я,— у меня нет «Песни за короля», у меня есть «Песня о короле». Но я ее уже пел сегодня.
Тогда происходит следующий диалог:
— Позвольте,— кричат из публики,— но мы же ее не слышали.
— Почему вы не слышали?
—Так мы же уходили.
— А почему уходили?
— Ой, он спрашивает, почему мы уходили! Так это же все знают! Так мы уходили на пожар…
—Какой пожар?
— Ой, посмотрите на него, он не знает, какой пожар! Конечно, у Мунделевича пожар. У Доди Мунделевича в аптекарском магазине, что за углом.
— Но зачем вы бегали на пожар?
Общий вопль потрясает старый барак:
— Ха!.. Зачем!.. Так вы-то еще поете, а Мунделевич уже сгорел. Так Мунделевич же не каждый день горит. А?.. Ясно?
Уступая темпераментным килийцам, я спел им еще раз «Песню о короле». Но перед этим не удержался и сказал:
— Хорошо. Я спою. И в последний раз… Слышишь, мальчик? A потом ты пойдешь туда, куда тебе так хочется…
Gangut[Цитировать]
Обед с Чаплиным
Когда в Париж приехал Чарли Чаплин, леди Детердинг, русская по происхождению, решила устроить ему прием у себя в апартаментах отеля «Криион», на плас Вандом. Желая показать ему русских артистов, она пригласила к обеду тех, кто был в Париже в то время. Меня и Лифаря она посадила рядом с Чаплином. За обедом мы разговорились с ним и даже успели подружиться. Американцы сходятся очень быстро за дринком.
После обеда начались наши выступления. Лифарь танцевал, я пел, Жан Гулеско играл «Две гитары», Настя Полякова пела старые цыганские песни и «чарочки» гостям. Чаплин был в восторге. Когда стали пить шампанское, метрдотель «Крииона» мсье Альбер подал свои знаменитые наполеоновские фужеры старого венецианского стекла с коронами и наполеоновским «N» — сервиз, которым гордился отель «Криион», личный сервиз императора, оставшийся еще с тех пор, как Наполеон останавливался в этом отеле.
Цыгане запели «чарочки». Первую они поднесли Чаплину.
Чаплин выпил бокал до дна и, к моему ужасу, разбил его об пол.
Все молчали. Через несколько минут он выпил второй бокал и тоже разбил. Метрдотеля переворачивало. Альбер сделал умоляющие глаза и подошел ко мне. На глазах у него были слезы.
— Мсье Вертинский,— шепотом сказал он,— ради Бога, скажите этому «парвеню», чтобы он не бил бокалов. Мало того, что мы поставили леди Детердинг в счет по 15 тысяч Франков за каждый фужер. Это сервиз исторический. Заменить его нечем.
Он искренне волновался.
Я подождал, пока Чаплин нальет вина, и когда, осушив бокал, он собирался кокнуть его об пол, я удержал его руку.
— Чарли,— спросил я,— зачем вы бьете бокалы?
Он ужасно смутился.
— Мне сказали, что это русская привычка — каждый бокал разбивать,— отвечал он.
— Если она и «русская»,— сказал я,— то во всяком случае, дурная привычка. И в обществе она не принята. Тем более что это наполеоновский сервиз и второго нет даже музеях.
Он извинялся и горевал как ребенок но больше посуды не бил.
Gangut[Цитировать]
Огромная благодарность Вам, Gangut!!! У меня нет этой книги и никогда б я не узнала такого Вертинского! Особенно поразило письмо Льву Никулину.
VTA[Цитировать]
Удивительная легкость письма и умение рассказать интересною Нечастый дар
Соня[Цитировать]