Нос Хакима Разное

Мастура Исхакова представляет новый рассказ Джасура Исхакова.

У него не было носа. Вернее был, если считать эту важную часть лица кончиком в виде шарика и двумя широкими ноздрями. А той части, что называется перегородкой, не было. И загадка о двух братцах, которые живут за пригорком и всю жизнь не видят друг друга, на него не распространялась. Он запросто одним глазом мог видеть, если не второй глаз, но его ресницы и веко. И этот, мягко сказать, изъян, произошел от какой-то генной ошибки. Ведь рождаются люди со свернутыми ушами, с шестью пальцами, или наоборот, с тремя… Эти ошибки природы, которые пытаются понять ученые, чаще всего необъяснимы. Ну почему вдруг рождается человек с мозгами курицы или павиана? Да это полбеды. Кто может объяснить, почему вдруг природа, или ещё кто-то, внедряет в человеческий организм сердце африканской змеи, которая бросается безо всякой причины и вонзает свои смертоносные зубы в любое движущееся существо… Или вообще, лишает человека души и у того просто отсутствуют такие понятия как сострадание и доброта? Но чаще всего эти уродства почти незаметны.
А вот нос…

Он, как бы, главенствует в облике человека, выделяясь на лице, в прямом и в переносном смысле. Это то, что бросается в глаза, прежде всего.
Мне было лет тринадцать, когда этот высокий смуглый парень появился в калитке нашего дворика. В руках у него были тяжелые сумки, школьный портфельчик, в сетке-авоське — дыня. Он поздоровался со мной и спросил отца. Я физически почувствовал, как во мне, откуда-то снизу, из живота, поднялось тяжелое чувство омерзения. К тому времени из разговоров с приятелями — переростками, я уже хорошо знал о страшной болезни с гадливо шипящим названием, сифилис. Знал, что в четвертой стадии сгнивает костная перегородка и нос проваливается. Эта болезнь ассоциировалась с пороком, с божьим наказанием. Именно в это время, когда начинают внутри звонко звенеть гормоны и какие-то смутные, а может быть и не очень смутные желания одолевают всех мальчиков, это противное слово вызывало трепет, ненависть, страх и протест. Я остолбенело, смотрел на незнакомца, на этот страшный провал, эту уродливую неестественность лица.
Он, видимо привык к таким взглядам и, виновато улыбнувшись, спокойно переспросил отца. Назвал он его по имени отчеству и по фамилии, из чего я понял, что прежде с отцом он не был знаком. К нам в дом постоянно приходили далекие родственники, знакомые знакомых, вовсе незнакомые люди с различными просьбами о помощи… Отец никому не отказывал, давал советы, знакомил с нужными людьми, отговаривал от опасных поступков, иногда ругал или наоборот хвалил. И поэтому люди тянулись в наш дом, в надежде, что отец составит грамотный иск в суд или устроит в хороший институт. Этот безносый парень и был очередным ходоком. Я побежал в дом и сказал отцу, что к нему пришел какой-то незнакомый человек. Отец улавливал самые тонкие нюансы в моем поведении и тут же спросил у меня, почему у меня такой кислый вид. Я только поморщился и махнул рукой.
Отец вышел во двор, подошёл к незнакомцу.
— Здравствуйте, Ильхом-ака… — незнакомец широко улыбнулся.
— Здравствуй… — отец первым протянул ладонь, и я хотел выкрикнуть: «Папа, зачем вы здороваетесь с этим…». Но промолчал.
— Не узнаете? – не отпуская руки отца, произнес человек.
— Нет… — сказал отец, внимательно глядя на пришельца.
— Я — сын Мавлюды-апы… И Собира-аки… Хаким… Меня зовут… Вот, приехал…
— Странно, почему я тебя не видел?
— Так я в армии как раз служил… Но мне вашу фотокарточку прислали… Там, где вы у нас на свадьбе.
— Ну, проходи, — отец показал неожиданному гостю на айван с хонтахтой. – Сынок, поставь чай.
Я вздохнул и хмуро пошел в сторону кухни.
— Ну-ка постой, – остановил меня отец, заметив моё настроение. – Запомни на всю жизнь, когда в твой дом приходят гости, надо радоваться, понял? — тихо и строго сказал он.
Из последующего разговора стало понятно, что Хаким из «бывших» родственников. Это когда молодые женятся, и новоиспеченные родственники совместно гуляют на их свадьбе, произносят тосты, пьют, обнимаются и выражают неподдельную радость. А потом молодые вдруг расходятся, как это и произошло, и связь между «родственниками» тает, и забываются добрые слова и клятвы. Но в данном случае связь не оборвалась. Отец успел помочь отцу Хакима, Сабиру-аке, к тому времени работавшему в пункте сельхоз заготовок. Спас того от неминуемой тюрьмы, найдя в его деле о пересортировке сухофруктов грубую прокурорскую ошибку. Разъяснил адвокату, как и что надо делать, и какие доводы надо приводить. И отцу Хакима вместо страшной статьи «О хищении социалистической собственности», грозившей всеми десятью годами лагерей, присудили статью «халатность» и дали два года условно. Поэтому, несмотря на то, что мы уже не были «родственниками», благодарный Собир-ака регулярно присылал фрукты, рис, картошку и лук на зиму через своих друзей. Жили они в горном кишлаке Наукат в сорока километрах от города Оша, что в Киргизии. Я бывал там несколько раз и до сих пор перед глазами эти высокие горы, луга, горные шумные речки, лошади, на которых меня катали.
Конечно, Хаким приехал не просто так. Он просил отца помочь ему поступить в модный тогда финансовый техникум, чтобы учиться на бухгалтера.
Отец задумчиво разглядывал его документы, характеристики, аттестат.
— Значит, хочешь быть бухгалтером… — спросил он, закуривая папиросу.
— Да…
— Забиться, как мышка в норку и щелкать счетами, туда-сюда…
Хаким промолчал, только виновато опустил глаза.
А я про себя подумал, что этот безносый правильно выбрал себе работёнку, — с таким лицом на самом деле лучше сидеть, где ни будь подальше от людских взглядов и не пугать маленьких детей…
— А где ты служил? – спросил отец.
— В Мордовии, караульный полк при МВД СССР… — как-то гордо произнес Хаким.
— Зеков охранял?
— Да, но я в хозроте служил… Там подсобное хозяйство было, коровы, свиньи… Дело привычное, – он вытащил из портфеля аккуратно завернутые в газету фотографии. – Вот…
Отец стал рассматривать армейские снимки.
— Смотри-ка, медаль… Это тебе что, за коров дали? – засмеялся он.
— Да нет, — смущенно сказал Хаким. – Нас тогда по общей тревоге подняли… Два человека подкоп под забором сделали, целый тоннель, и убежали… Два дня их всем полком искали… А я их нашел, два часа за ними бежал по лесу… Догнал, связал… Потом мне медаль дали, а домой не отпустили, — вздохнул Хаким.
— Ну, давай, располагайся… Хочешь, прими с дороги душ. Сынок, помоги Хакиму… Поставь в своей комнате раскладушку.
Я представил, как буду спать рядом с этим неприятным мне человеком в своей каморке, которую отец называл комнатой.
— Раскладушка сломалась, — сказал я, ища повод не находиться рядом с безносым.
— Ничего, я на полу привык, — улыбнулся Хаким. – Могу и здесь, на айване…
— Холодно ночью… — сказал отец. — Идите…
Я хотел, было что-то сказать, но отец так посмотрел на меня, что я заткнулся и поперся к себе вместе с пришельцем.
Когда неожиданный гость принимал душ, фыркаясь и что-то напевая, я подошел к отцу.
— Папа, а почему… А что у него с носом? – осторожно спросил я.
Отец, видимо понял, к чему я клоню.
— Не бойся, он не заразный… Больных в армию не берут. И будь с ним повежливее… Он такой же человек, как и ты.
После ужина сидели на айване, пили чай. Отец расспрашивал Хакима о делах в Наукате, об отце, о нем самом.
Отца интересовало всё, — будущий урожай кукурузы, цены на Ошском базаре, строительство новой дороги в кишлаке. Про себя я думал, ну зачем отец столько времени тратит на какого-то деревенского парнишку.
Часам к одиннадцати отец отправил нас спать. Мама постелила гостю на полу. Я расположился в своей кровати с провисшими пружинами.
Перед сном, я обычно слушал по старому приемнику «Восток» радиостанцию «Цейлон». Её не глушили, как, например, «Голос Америки» или «Бибиси». Качество звука было более менее приличным, хотя конечно музыка шла с помехами, часто уходила и надо было всё время подстраивать волну. Все лучшие мелодии того времени я узнавал через «Зэ Рэдио Силон».
Хаким молча лежал на полу.
— Армстронг… — вдруг произнес он в темноте. — Классно…
Я удивленно посмотрел на плоский силуэт его странного лица. «Откуда этот кишлачный уродец знает Армстронга, моего любимого певца?» — недоуменно подумал я.
— В армии слушали… В ленинской комнате был магнитофон… По ночам и слушали… — словно ответил мне Хаким. – В строгой тайне от политрука.
Мой градус неприятия этого безносого заметно опустился. Потому к тому времени этот чернокожий певец из далекой и таинственной Америки был моим самым любимым. Вторым шел Элвис Пресли, потом Фрэнк Синатра…
Мы разговорились. От музыки плавно перешли к его службе в армии. Одна деталь очень удивила меня. Выяснилось, что когда он ловил беглых зеков, у него не было оружия. Одна саперная лопатка.
— А как же ты… Вы… Их ведь было двое? – спросил я.
— Они так устали, выдохлись, – засмеялся Хаким. — Честно сказать, я тоже… И, по-моему, они даже обрадовались, когда их поймали… Ну, и кроме того, я всё время делал вид, что рядом есть ещё кто-то.
Ранним утром Хаким по собственной инициативе аккуратно подмел наш дворик, полил из шланга, подкопал землю вокруг роз, которые росли в маленькой клумбе возле айвана.
Это особенно понравилось маме. И она, с укоризной посмотрев на меня, поблагодарила Хакима. А у меня добавилась капля симпатии к гостю, потому что следить за двориком было моей законной обязанностью.
После завтрака отец протянул Хакиму бумажку.
— Вот, здесь адрес… Школа милиции, на Урде. С начальником я уже переговорил. Он тебя ждет… Спросишь полковника Зафарова…
Хаким удивленно посмотрел на отца.
— Но я ведь… А как же …
— Слушай, не мужское это дело, крутить арифмометр и писать отчеты. Ты должен стать милиционером. Это мужская профессия. Парень ты здоровый, аттестат у тебя приличный, армию отслужил… Ты мне ещё спасибо скажешь… Давай, иди, Зафаров тебе всё объяснит, когда вступительные экзамены, какие нужны справки и характеристики… Он мой хороший приятель и я думаю, он мне не откажет…
Хаким вернулся после обеда. Вид у него был неважный. Он хмуро положил свой портфельчик, присел на айван.
— Что случилось, Хаким? — спросил его отец.
— Отказали… — на глазах блеснули слезы.
— Ты с полковником говорил?
— Да, но он отправил меня в приемную комиссию, потом в отдел кадров… — глядя под ноги, произнес Хаким. – Не получится у меня, Ильхом-ака… Я их понимаю… — горестно вздохнул он. — Эта женщина из отдела кадров прямо мне сказала, что с таким лицом в милиции работать нельзя… На зеркало показала…
— А ну-ка принеси мне телефон, и книжку… — начиная злиться, сказал мне отец. — Я сейчас выдам этому Зафарову!
Я принес телефон с длинным шнуром с веранды.
Отец долго перелистывал изрядно потрепанную телефонную книжку, потом набрал номер.
— Алло, мне полковника Зафарова… Скажите, Ильхом-ака к нему звонит! – отец нервно размял папиросу «Казбек», закурил в ожидании.
До сих пор, вспоминая отца, я задумываюсь, зачем, почему он тратил столько сил, энергии, чтобы помочь почти неизвестным ему людям, почему он хлопотал о других, решал большие и малые людские проблемы? Денег он за это принципиально не брал, хотя не отказывался от трогательных деревенских гостинцев, в виде фруктов, пакетов с куртом, черной кураги и неумелых слов благодарности. И когда ему приносили пакеты со звенящими бутылками водки, он показывал в сторону холодильника, мол, положи охладиться. Он вовсе не был ангелом. И частенько гасил подавленное чувство несправедливости в алкоголе. У него было множество добрых и искренних друзей. Но из-за его прямоты и резкости, когда дело касалось непорядочности и лживости, многие его не любили. Собственно, именно этот характер не позволил отцу сделать ту карьеру, которой он был достоин. Его уважали за острый язык и, одновременно, боялись. Но часто он играл в судьбах людей огромную роль. Я уже не говорю обо всех родственниках, которые благодаря отцу получили высшее образование, а впоследствии, посты и хорошую работу.
Однажды отец шел по аллее медицинского института, где он работал, и увидел юного паренька, который сидел на скамейке и плакал. Отец подсел к нему и спросил, почему тот плачет. Парнишка рассказал, что ему не хватило одного балла на вступительных экзаменах. Отец взял его за руку и повел в канцелярию фармацевтического факультета, где парня провалили на экзаменах. Он поднял такой скандал, что «в виде исключения» парня всё-таки приняли в ТашМи. После института этот человек поступил работать в Институт химии растительных веществ и очень скоро сделал важное и нужное открытие в своей области. Защитил кандидатскую диссертацию, затем докторскую, а к сорока годам его приняли в Академию наук. Как бы сложилась его судьба, если бы отец пошел в тот день по другой аллее мединститута?
…Полковник долго не подходил к телефону. Отец курил, желваки у него крутились и, зная характер отца, я понял, что сейчас произойдет тяжелый разговор.
— Вы пока отойдите, — махнул рукой отец.
Мы с Хакимом вышли со двора. Отец говорил громко, так, что мы слышали весь его разговор с начальником школы милиции.
… — Что значит – внешность? Парень подходит по всем статьям! Ты посмотри его документы! Да он герой! – кричал отец в трубку. — Таких ребят вам как раз и не хватает! Ну что ты прицепился к его лицу? Да, нос не тот… Но в каком уставе написано, что нос может быть причиной отказа в приеме документов? Как я могу не кричать? Я же знаю, кого ты набираешь в свою школу!.. Даже твои расценки знаю! Я не пугаю тебя… Но ты не прав, Кахрамон!
Отец так резко положил на рычаг эбонитовую трубку телефона, что она чуть не сломалась.
— Эй, идите сюда, — позвал он нас. Мы вошли в дворик.
Отец сидел перед телефоном, мрачно глядя под ноги. – Неблагодарный… Но ничего… Что ни будь придумаем!
Он посмотрел на Хакима, вздохнул и отвернулся.
— Ильхома-ака, может быть я буду поступать в техникум… На бухгалтера, а?
Отец промолчал, потом стал листать книжку.
Набрал нужный номер.
— Алло, Моисей? Добрый день… Как здоровье? Да вот… Хочу пригласить тебя на плов… Сегодня, часов в семь. Посидим, поболтаем, разговор есть… Жду.
Мама, услышавшая разговор, сказала:
— Какой плов? У меня даже рис кончился…
— А базар на что? – резонно ответил отец.
Мы с Хакимом побежали на базар. Успели купить мяса, морковки, риса. Во втором гастрономе купили бутылку «Столичной».
Моисей Соломонович Левин редко бывал в нашем доме, но отец часто рассказывал нам о нем.
В первые дни войны его, молодого хирурга, только-только начавшего работать в одной из больниц Одессы, призвали на фронт. Он оставил дома молодую жену, которая была на шестом месяце беременности, мать и незамужнюю старшую сестру. Моисей Соломонович с ходу окунулся в огонь и кровь войны. Не было тогда узкой специализации, как сказали бы сейчас. Под бомбежкой, в дырявой палатке он делал сложные полостные операции, восстанавливал раздробленные осколками кости, сшивал то, что казалось, было разорвано навсегда. Он дослужился до майора медицинской службы и приехал в Ташкент, куда эвакуировалась семья. Вернее то, что от неё осталось. В долгой дороге погибла жена. Мать, учительница химии, не выдержала ужаса страшной бомбежки, под которую попал их поезд, и навсегда лишилась рассудка. Она всё время молчала и часто смотрела в небо, словно боялась, что там появятся эти страшные птицы с крестами… Моисей Соломонович хотел, было, вернуться в Одессу, но как-то получилось, что он остался. Стал работать в ТашМи. Жили они с матерью и сестрой. Моисея Соломоновича за глаза называли «Пироговым». Сказался опыт страшной войны, — Левин был великолепным хирургом. Он брался за то, от чего многие отказывались.
Он сразу понял, для чего его позвал отец, только краем глаза увидев Хакима. Вымыл тщательно руки, стал осматривать лицо, щупать Хакима между бровями.
— Ну, можно что-то сделать? – спросил его отец.
Тогда не было той «пластической» хирургии, когда добавляют груди, удаляют жировые складки с животов, ломают, а потом «удлиняют» ноги по системе Елизарова. Чтобы было «как у модели», «надувают» губы, как у «Уитни Хьюстон». Короче, мучают плоть не из прямой надобности, а больше из-за дурацких прихотей и капризов. На войне, под жуткие крики раненых молоденьких солдатиков, Моисей Соломонович, иногда без обезболивания, собирал переломанные челюсти, вправлял выпавшие внутренности, вырезал кожу со спины и залатывал ею обожженные лица. Он возвращал жизнь. (добавить и не только жизнь но и…)
Говорил Моисей Соломонович мало и коротко. Вот и сейчас, он отвел отца в сторону и сказал:
— Илюша, а это надо?
— Надо, — также коротко ответил отец.
— Хорошо, попробую, но учти, я не Роден…
Перед пловом они пили водку, обсуждали всякие институтские новости.
Операцию назначили на следующую неделю. До этого надо было сделать анализы, рентген. По поручению отца я помогал Хакиму в этих походах. Наше, сначала вынужденное, а потом уже естественное общение, постепенно меняло мое отношение к Хакиму. Я уже почти не замечал отсутствия носа на его лице. Он был необыкновенно добр, с тонким чувством юмора. По ночам он рассказывал мне о свих приключениях у себя в кишлаке и в армии.
Накануне операции Хаким показал мне фотокарточку красивой девушки. Её звали Мухаббат.
— Ты её любишь?
— Ещё как! – вздохнул Хаким.
— Хочешь жениться на ней?
— Куда мне? – горько ответил Хаким и завернулся в подушку. Потом поднял мокрое от слез лицо. – Она даже не знает, что я люблю её…
Пока он был в армии, эта Мухаббат вышла замуж и успела родить сына.
— Жалко… — грустно сказал Хаким, глаза его поблескивали в темноте. — Ведь Моисей Соломонович сделает мне нос, правда? И я стану совсем другим, нормальным, правда? А она не дождалась меня…
В темноте я услышал, как Хаким всхлипнул.
— Но ведь ты сказал, что она даже не догадывалась…
— И то, правда… Мы всегда были просто друзьями…
Позже хирург рассказал отцу, что операция была не простая. Был огромный риск, что кусочек крайнего ребра, который должен был стать носом Хакима, мог не срастись с костью черепа. «Вот если бы ему оторвало эту кость осколком снаряда, было бы намного проще… Так сказать, «по свежему»… А ведь здесь – врожденное…»
Как бы то не было, на утро я пошел в больницу. Хаким лежал, с забинтованной головой. Были видны только впавшие от усталости глаза.
— Привет, — сказал я.
— Здравствуй… — сказал он мне глазами.
— Ну, как ты?
И опять он ответил взглядом, мол, ничего.
Он взял с тумбочки карандаш и тетрадку и слабой рукой написал крупно:
«Твой отец для меня — бог!».
— А Моисей Соломонович?
Он написал:
«Он тоже».
Было лето, и жара не давала костям быстро срастаться. Хаким ходил на перевязки, и я тоже мотался за ним. Я видел, с каким нетерпением Хаким смотрит в осколок зеркала на своё многострадальное лицо. Но вначале лицо было таким опухшим и страшным, что ничего понять было невозможно.
Через какое-то время Хакиму сделали повторный рентген черепа.
И «Пирогов», разглядывая снимок, сказал удовлетворенно: «Порядок!».
Прошло еще немного времени, опухоли на лице сошли, швы надрезов затянулись.
Моисей Соломонович не был Роденом, как он говорил отцу, но нос у Хакима получился идеальным. Даже чересчур. Это был прямой нос, как у Александра Македонского на барельефе монеты.
Хаким первым делом побежал в фотоателье и снялся в профиль и анфас и послал карточки на родину, армейским друзьям. И, конечно, своей любимой девушке.
По случаю успешной операции, отец собрал на плов друзей и, естественно, главным гостем был Моисей Соломонович Левин. Было много водки, много тостов, объятий и поцелуев.
Хаким скромно сидел в стороне и отец, уже в который раз, подходил к нему и гордо говорил:
— Какой красавец, а? За Моисея Соломоновича, за его золотые руки!
Хаким какое-то время жил у нас, потом сдал документы в Нархоз, и успешно поступив туда, переехал в общежитие. Но каждый раз, когда у него выдавалось свободное время, приходил к нам и, стараясь хоть каким-то образом отблагодарить, обязательно что-то делал, ремонтировал, белил, подрезал. Он с отличием окончил институт и уехал в Наукат.
Через год его выбрали раисом. Он женился, пошли дети. На одном из совещаний его заметили большие люди из Оша. Пригласили работать в город, сначала в райисполком. Потом он перешел в райком партии. И пошла, мощно покатилась в гору карьера Хакима.
Всё имело свое значение. И его природный ум, и его знания, полученные в институте, и его обаяние, улыбчивость, открытость и честность. И, что главное подарила ему судьба и руки хирурга Моисея Соломоновича, – внешность. Высокий, симпатичный, с прямым крупным носом. Женщины засматривались на Хакима и втайне завидовали его жене.
Он отлично, почти без акцента говорил по-русски, армейские три года не прошли даром. Естественно говорил и на киргизском и на узбекском языках. И это помогало ему в работе, сближало с людьми.
Его приглашали на работу во Фрунзе. Но ему лучше было у себя, дома.
…Он опоздал на похороны отца. Приехал на запыленной черной «Волге» с водителем. Честно сказать, я не сразу узнал его. Темный, ладно сидящий костюм, депутатский значок на лацкане. Он попросил отвезти его на Чигатайское кладбище. Сквозь слезы он читал молитву, не боясь, что стукачи донесут об этом. Тогда, для руководителя и коммуниста это было равносильно тяжкому преступлению и могло стоить не только исключению из «рядов партии», но и более серьезному наказанию. После молитвы он что-то тихо шептал, глядя на свежий холмик, и я услышал, что он обращается к могиле со словами «отахон», отец.
Потом его перевели работать во Фрунзе. И постепенно, как это часто бывает в нашей суматошной жизни, связь наша оборвалась. Только иногда я видел по телевидению в составе какой ни будь делегации или во время каких-либо международных конференций.
…Прошло много лет. Я шел по Алайскому базару. Кто-то меня окликнул. Я оглянулся. Седобородый торговец яблоками улыбнулся мне, снова назвал моё имя.
Я подошел к нему.
— Не узнаешь? Ты ведь сын Ильхома?
— Да… Но, честно сказать, я не узнаю…
— Я из Науката, Рахим… Я брат Хакима…
Рахим был старше Хакима. Я вспомнил, как он возил нас в ущелье с отвесной стеной и бурлящей речкой внизу.
— Вспомнил?
— Конечно!
Мы обнялись.
Первым делом я спросил его о брате.
— Нет Хакима.., — тихо сказал Рахим. – Убили его…
Мы сидели в чайхане, а Рахим рассказывал мне о судьбе Хакима. В 1986 году муж Мухаббат погиб в автокатастрофе. Хаким усыновил всех её детей, и она сама переехала в большой дом Хакима. Конечно, это стало известно. Хакима исключили из партии, понизили во всех должностях. Приписали ему многоженство, припомнили его набожность, его умение читать Коран. К тому же Хаким мозолил глаза местных властолюбцев и был очень серьезным конкурентом какого-то клана. Но когда в 89-ом запылали пожары, и полилась кровь междоусобиц, о нем вспомнили. Хаким срочно выехал в Ош. На площади бушевал очередной митинг. Обкуренные чуйской анашой и опьяненные дешевой водкой, молодчики, уже почуявшие вкус крови, орали в мегафоны, размахивали дубинами, сверкали ножами. Хаким с ходу залез на трибуну и вырвал микрофон у прыщавого «политика». Он стал говорить. Он перемежал киргизские фразы с узбекскими словами, вставлял русские. Он говорил горячо, страстно. И постепенно, словно трезвея, толпа стала затихать. На особо ретивых стали шикать, чтобы не мешали слушать. А Хаким говорил и говорил. Рубил воздух ладонью, сжимал кулаки. «Остановитесь! Вспомните – все мы дети Бога!» — были его последние слова.
Раздался выстрел.
Снайпер с крыши в оптический прицел целился «наверняка», в голову.
Пуля попала точно в нос, который много лет назад ему поставил Моисей Соломонович.
…Стемнело. Мы вышли из чайханы. Я пригласил Рахима к себе домой.
— Нет, спасибо… — грустно улыбнулся Рахим. – У меня есть где переночевать… А потом… Время сейчас совсем другое.
И я вдруг вспомнил маму, которая стелила на полу постель для Хакима.
— Мама, может, постелешь ему на айване?.. Он согласен…
— Ночью холодно… Он замерзнет. Он ведь тоже – божье создание…
В комнату вошел Хаким. Стесненно остановился у порога.
— Заходи… Будь как дома, сынок. Места всем хватит… — сказала она приветливо.
Меня тогда кольнула обида ревности. «Сынок», «Божье создание». Этот безносый!
Рахим сел в маршрутку.
Я шел домой с пакетом ароматных яблок из Науката. И в сумраке вечера я четко, явственно услышал крик Хакима на жаркой площади: «Остановитесь! Вспомните – все мы дети Бога!».

© Джасур ИСХАКОВ

Ташкент
03.01.2012.