Адажон Ташкентцы Фото

Пишет Рустам Шагаев.

Свое 60-летие я решил отметить не помпезным банкетом, а скромной фотовыставкой. Зашел к Акмалю Нуру – председателю Академии художеств и поделился с ним своей задумкой.  По старой дружбе он предоставил ташкентский Дом фотографии.

В одном зале я выставил 60 фотографий, в основном, из своего архива, а в остальных трех – свою коллекцию живописи и графики. Было много народу. Говорили речи, спели мои друзья — Муножат Йульчиева и Азиз Раджаби, блестяще исполнила увертюру на рояле Элеонора Котлыбулатова. Но больше всего всем запомнился фуршет.

Все новостные сайты дали информацию об этой выставке. На мою страничку в Фейсбуке пришло много откликов от друзей со всего мира. Было и письмо от незнакомца, моего тезки. Он писал, что его папа хорошо знал меня, и я бывал у них дома, просил ответить.

Завязалась переписка. Незнакомец оказался сыном моего первого учителя, фотожурналиста Абдулхамида Усманова, которому в этом году исполнилось бы семьдесят пять лет.

…Все началось в далеком 1976 году. Мы только что вернулись с Чарыевым из разрушенного землетрясением Газли. Расспросить об этой поездке в мастерскую художника пришла корреспондент УзТАГа Светлана Фролова. Вот тогда Рузы познакомил с ней. А на другой день она привела меня в Фотохронику, свела с Усмановым.

Это был небольшого роста, крепко сложенный, с густой черной шевелюрой, простоватый с виду мужчина. Но незамысловатость его была обманчивой. На деле он был умнейшим человеком, невероятно щедрым в душе. Его хитроватые глаза и мягкий говор, заразительный смех и бескорыстное участие в людских проблемах —  подкупали всех. Чужую боль он принимал, как свою. А дамам дарил такие эпитеты, что они просто светились от счастья.

Он любил птиц, держал дома массу кекликов и перепелок, мог часами возиться с ними. Любил наблюдать за  полетом своих голубей и в эти минуты взрослый дядя становился ребенком с сияющими, как у тех женщин, глазами.

Какой он был человек!

Со стороны виднее. Мне повезло, что именно у него я начал осваивать азы журналистского мастерства. Он открыл мне многие секреты этой профессии. В первое время я, как Санчо Панса, состоял у него за оруженосца — таскал во время съемок его кофр с аппаратурой. Но это была не такая уж тяжкая обуза. Зато наступали блаженные времена, когда он доверял мне свой «Никон»: «Снимай, Рустам!»

Он трепетно относился к своим камерам и линзам, брался за них только чистыми руками. Тогда не было замшевых салфеток для оптики. И Усманов обучал разрезать пополам писчий лист бумаги, аккуратно складывать в несколько слоев и этим мягким скребком чистить объективы.

Учил, как на длинных выдержках снимать без штатива: плотно прижать камеру к трем точкам лица: носу, надбровью и скуле, затаить дыхание и плавно, словно стреляешь из «Макарова», нажимать кнопку спуска. И в самом деле: из трех кадров один обязательно получался резким.

После его уроков на всю жизнь сохранилась привычка быть собранным,  всегда готовым к съемке, постоянно держать в сумке несколько катушек пленки и запасные аккумуляторы для вспышки.

Он натаскивал работать не в слепую, а четко ставя цель, набрасывая в блокноте кадры предстоящей съемки. Это сейчас вошло в моду говорить «составить бизнес-план», а он учил этому еще треть века назад.

У Усманова не было высшего образования, из-за материальных затруднений в семье он рано пошел работать, вечерами учился в школе рабочей молодежи. Но врожденный ум и любознательность,  журналистское чутье и острый глаз сделали его профессионалом.

За 12 лет работы фотокором по Бухарской области, он изучил этот край, как свои пять пальцев. Знал многих газовиков и золотошвей, историков и реставраторов. Находил интереснейшие темы.

О  его доброй человечности говорит фоторепортаж о новом и гуманном методе получения самой ценной в мире голубой каракульчи. Чтобы сохранить жизнь элитным овцам, ветеринары перед самым окотом усыпляли их, обстригали и дезинфировали животы, и прямо на пастбищах делали «кесарево сечение». И через два часа овцематки поднимались на ноги.

Незадолго до нашего знакомства Усманов снова был в Бухаре. Он полетел туда сразу после первых же разрушительных толчков в Газли. Работал трое суток без сна. Вечером, несмотря на усталость, ехал за сто с лишним километров в Бухару, передавал пилотам, летящим в Ташкент, пакет с отснятыми пленками и снова мчался в Газли.

Он знал, что его съемку с нетерпением ждут все агентства мира.

Мы с Чарыевым и журналистом Нодиром Норматовым тоже были в Газли, но не в первые, тревожные дни, а позже. С Нодиром мы готовили репортаж для журнала «Гулистан», где он тогда работал. А Рузы собирал материал для своей большой картины.

Помню, как тогда восстанавливать Газли приезжали добровольцы со всей страны, как отправляли на отдых в «Артек» и «Орленок» газлийских детишек. Стояла страшная жара, в тени — плюс 42 градуса. Вода — привозная, жили в палатках.

Рузы рисовал закаты и наш палаточный городок, написал серию портретов добровольцев. Как-то, после изнурительного дня, Чарыев промолвил:

— Эх, выпить бы сто граммов!..

А в Газли тогда был «сухой закон», при въезде военный патруль изымал у всех спиртное. Я взял свою камеру и отправился на КПП. Познакомился с одним солдатом и привел его к Рузы.

Художнику сразу понравились его ясные голубые глаза  и бравая выправка, он стал его рисовать. Паренек  оказался родом с Украины, где Рузы служил в армейские годы. Во время сеанса они разговорились. Чарыев рассказал о том, что впервые в жизни он досыта наелся в армии. Вспомнил, как однажды, под Львовом, на этюдах в весеннем лесу он рисовал березки. Сзади незаметно подкрались бендеровцы, но, увидев его этюд, молча ушли дальше в лес.

Солдата тронул рассказ художника, и тайком от начальства он принес нам бутылку водки. А у меня в дорожной сумке лежало две пачки фиксажа. Зная, что мы едем в жаркую пустыню, я на всякий случай забросил их. Набрав в небольшое ведерко воды, растворил эти пачки. И гипосульфит дал реакцию, вода мгновенно охладела. Опустил туда бутылку и стал накрывать походный стол.

Это был незабываемый ужин при свечах в знойной степи, среди палаток и саксаулов, с прохладной бутылкой на перевернутом ящике…

Рузы просыпался задолго до первых лучей солнца, брал холст и этюдник и шел писать виды. Он рисовал на фоне искореженных зданий стоящий целым и невредимым тандыр.

Вот парадокс: древний очаг, вылепленный из глины, в которую замешана овечья шерсть, легко перенёс разрушительную стихию. А новейшие достижения человечества — металл и бетон сразу рухнули.

Директор агентства Аслетдинова за оперативность и качественное выполнение задания по съемке последствий газлийского землетрясения объявила Усманову благодарность.  Выдали и премию — 50 рублей. Тогда это были красивые деньги.

Всю Фотохронику он пригласил в ресторан!

Человек так устроен, что когда ценят его труд – у него вырастают крылья. Помню, однажды первый секретарь ЦК КП Узбекистана Рашидов позвонил  нашему директору: «Хафиза Юсуповна, поздравляю! Сегодня «Правда» прекрасно представила Узбекистан».

Аслетдинова разворачивает газету, а там на четвертой полосе — мой снимок реставратора музыкальных инструментов. Она тут же сказала: «Шагаеву — директорскую премию!».

И на эти деньги, я помню, купил чешские туфли «Цебо», которые не износились три  года, и для всей Фотохроники сделал пловешник.

Шараф Рашидович сам был журналист.

Мой друг Нодир любил шутить: «Сен махтангин, кейин мен махтанаман!» — «Ты хвали себя, а потом — я себя!».

Однажды в древнем городище Дальварзин-тепе снимал первую совместную узбекско-японскую экспедицию. Ее возглавлял всемирно известный археолог Кюдзо Като.

Был там и Ёсиеко — фоторедактор ведущей японской газеты «Сейко». Он делал съемку для будущей книги Като «Шедевры Южного Узбекистана». Мы подружились и вместе искали ракурсы. Я вижу: все панорамы плоские. Так и просится верхняя точка.

А недалеко от городища, на сельской улочке, стоял старенький, помните, еще с носом, автобус. Нашел водителя, не стал долго уговаривать — дал три рубля. И он, на радостях, завел эту колымагу, и она во всю свою, еще довоенную прыть, понеслась в сторону городища.

Японцы, наверное, впервые в жизни видели такого динозавра и широко раскрыли глаза. А я любезно пригласил подняться на капот Ёсиеко, а с него помог ему взобраться на крышу автобуса, и с этой высоты открылся чудный вид.

Вот так мы работали в тандеме. Ёсиеко через переводчика сделал мне комплимент: в Японии меня сразу бы взяли в солидную газету. И спросил, не могу ли я переслать в Токио для его издания пару снимков о работе экспедиции.

Прилетев в Ташкент, я позвонил в Фотохронику ТАСС и поведал просьбу коллеги. «Высылай!», — сказал мне редактор оперативного выпуска.

По фототелеграфу я сразу переслал снимки в Москву, а оттуда они ушли в Токио. Уже через три дня несколько экземпляров газеты с опубликованным материалом по дипломатическим каналам были доставлены в Узбекистан.

Вскоре я снова приехал на Дальварзин-тепе, чтобы продолжить репортаж. Като и Ёсиеко радостно встретили меня. Они о чем-то пошушукались на своем самурайском и Като, отлично знавший русский язык, сказал: «Рустам, мы хотим сделать Вам подарок!»

Ёсиеко открыл холодильник и достал шесть блоков слайдовой пленки «Кодак» и протянул мне. Тогда это была невероятная редкость, а тут с неба свалилось сразу 60 катушек. Это же больше 2 тысяч кадров.

Для профессионала — царский презент!

Отправляя те снимки, я думал о том, что жители Страны восходящего солнца обязательно должны знать о работе первой интернациональной экспедиции. А японский коллега  вот так щедро оценил мой скромный труд.

Потом уже Като-сан (сан – аналогично узбекскому «ака»), получив гонорар за свою книгу, построил на Дальварзин-тепе двухэтажный, комфортабельный дом для археологов.

Он сделал для нашего народа много добрых дел, поняв его щедрую душу, полюбил его. Несмотря на солидный возраст, взялся учить узбекский язык.  А Президент нашей страны накануне 80-летия наградил Кюдзо Като орденом «Дустлик».

…В юности Усманов занимался боксом, и всегда мог постоять за себя. Первым из узбекских фотожурналистов он сделал блестящий очерк об олимпийском чемпионе Руфате Рискиеве. И сейчас я хорошо помню его кадр, где Руфат снят у ринга, а позади, на канате, висят перчатки боксера. Этот снимок спортсмена, который думает только о верхней планке, запомнился навсегда.

Фотохроника была замечательной школой. Я учился не только у Усманова, но и видел, что привозили из командировок другие репортеры. Было правило: печатали всю съемку, раскладывали в редакторском кабинете прямо на полу и все дружно обсуждали, что снято хорошо, а что — плохо.

Вот тогда я осмыслил, что такое фотоочерк. В самом слове — его суть. Это серия разных снимков, которые должны дополнять друг друга — очерчиваться, быть единым целым.

Помню, как ходил на съемки с Алишером Авазовым. Вначале он советовал не брать с собой фотокамеру, а просто быть рядом, смотреть и запоминать, какой он выбирает ракурс съемки, и какую использует линзу. Однажды он преподал мне урок: «Хочешь, сниму факира?»

Мы стояли вечером у ярко освещенного цирка. Он сказал, чтобы я взял в обе руки зажженные спички, а сам вставил в камеру широкоугольник и попросил протянуть руки к объективу как можно ближе. Я несколько раз обжигался спичками, зато потом, отпечатав «контрольки» мы нашли снимок, на котором казалось, что я держу в руках факелы.

Конечно, Авазов прекрасно знал свойства широкоугольника искажать изображение и в тоже время сохранять большую глубину резкости: на снимке отчетливо получились и мои руки, и лицо, и сияющее  огнями здание цирка. Это был поучительный урок на всю жизнь: относится к съемке как к чуду, всегда искать новое.

Фотохроника была мощной и оперативной командой: в Ташкенте, в центральном аппарате работало десять фотокорреспондентов и еще во всех областях. Многие его репортеры по праву стояли на порядок выше газетчиков.

В те времена УзТАГ был филиалом ТАСС и каждый узтаговец был корреспондентом главного информационного агентства страны, занимающей шестую часть суши. В год раз каждый из нас проходил десятидневную стажировку в Москве, встречался с коллегами, обходил многие редакции. И это было замечательно!

Тогда пять информационных китов мира — Рейтер, Франс Пресс, Юнайтед Пресс Интернешнл, Ассошиэйтед Пресс и ТАСС – в течение 24 часов в сутки, обменивались новостями со всех концов планеты, ведь корпункты этих агентств раскинулись по всему миру.

Этот новостной союз стал прообразом сегодняшнего Интернета. Но если сегодня «всемирная паутина» бесплатна и доступна всем, то тогда, подсчитывая разницу в обмене новостями, агентства рассчитывались валютой.

Поэтому в УзТАГе было «золотое» правило: о событии журналист должен сообщить не позже, чем через два часа. В корреспондентском удостоверении была графа: «Телеграммы и сообщения корреспондентов ТАСС-УзТАГ отправляются по категории «Правительственная». И это давало право оперативно пользоваться телеграфом, лететь вне очереди в любую точку страны.

В жизни было много поучительного: мы стали печатать снимки прямо с мокрых негативов. А все началось с того, что однажды Узбекистан посетил глава Франции Валери Жискар д*Эстен. Тогда он побывал и в древнем Самарканде. В его свите были фоторепортеры из многих агентств мира.

В дни визита Фотохроника стала корпунктом этих репортеров. И вот прибегает фотокор «Рейтера» и с ходу просит: «Бачок!».  Мы с Усмановым тут же проводили его в лабораторию, любезно показали, где проявитель и закрепитель, сигнальные часы. Ведь журналистская солидарность есть во всем мире.

А он только улыбнулся нам и вытащил из сумки небольшую стеклянную ампулу,  вскрыл ее, вылил в фотобачок и разбавил водой. Через несколько минут вышел из лаборатории с уже проявленной пленкой. Мы  раскрыли рты: в той ампуле был универсальный раствор, который сразу и проявлял и закреплял эмульсионный слой.

В справочниках я читал рецепты таких волшебных проявителей, но вот химикаты к ним невозможно было достать. А у нас, как было принято тогда, на проявку и фиксирование,  промывку и сушку пленки уходило как минимум полчаса.

В это время появляется весь взмыленный репортер «Франс Пресс» и тоже запирается в лаборатории. А англичанин уже прямо с мокрой  пленки напечатал снимок. Затем раскрыл свой кейс — переносной фототелеграф — и начал прилаживать фотографию на барабан.

Когда из проявочной вышел француз, рейтеровец уже отсылал снимок в Лондон. Француз налетел на коллегу: «Это мой Президент, я должен отправить первым!», а тот: «Нет, я — первым!». Началась перебранка.

Мы стоим с Усмановым и не поймем в чем дело: неужели они оба так страстно любят легендарного двадцатого Президента Франции?  А те  уже — с кулаками друг на друга. Еле-еле растащили их.

А дело было не в горячей любви, а в холодном соперничестве: ведь кто первым прислал снимок — того и публикуют все газеты мира.

А это, пардон, крупный гонорар!

В Фотохронике всегда ценились красивые, выставочные кадры. И сейчас перед глазами стоит снимок Григория Ивановича Пуна, на котором снят аист, свивший гнездо на высоковольтном столбе. Он его сделал  во время командировки в Голодную степь.

«Аист не подпускал меня к себе, — вспоминал Григорий Иванович, — я затаился за деревьями и выжидал целый день. Только к вечеру снял».

В редакции шли долгие споры. Стоит ли выпускать этот снимок? Птицы на высоковольтных столбах – это же опасно, запрещено правилами эксплуатации ЛЭП. Но после длинной полемики ему придумали дивное имя — «Бесстрашный поселенец», дали на выпуск.

И снимок облетел весь мир! Был опубликован в газете «Известия» и сотне других заграничных изданий.

Пун был мэтром, настоящим художником. Он рассказывал, что когда  приезжал на пастбище, пастухи предлагали ему сесть на самого красивого скакуна, но он отказывался: «Нет, садитесь Вы — я сниму Вас на этом коне!»

У меня не хватило бы терпения вот так стоять в степи целый день, чтобы снять аиста. А он упорно ждал своей минуты и создал шедевр. В этом кадре, как в телеграмме, ничего лишнего, но, сколько души и поэзии!

У нашего народа издавна существует поверье, что эти птицы приносят счастье.

И  неспроста, после обретения страной независимости, по инициативе Президента Ислама Каримова на площади Мустакиллик в Ташкенте над Аркой добрых и благородных устремлений взвились ввысь скульптурные изображения аистов!

…Больше  всего я благодарен Усманову за то, что он научил меня самому главному правилу жизни — уважать людей, несмотря на их ранг. Помню, в одном колхозе снимали группу на поле. Я вижу, что двое в кадре — лишние,  сказал, чтобы отошли. Те молча отдалились.

Но потом, уже наедине, Усманов безжалостно отчитал меня за эту бестактность. Но я не обижался на устоза. Ведь на обиженных — воду возят! Я понимал, что он учит меня журналистскому этикету.

Я любил его, как отца, и он отвечал мне тем же. Однажды я был у него дома, на массиве Октябрь. Он познакомил меня со своей мамой — Офтобхон-ая, меня сразу очаровала эта 75-летняя, умудренная  жизнью женщина. Я снял ее портрет, напечатал снимок и подарил Усманову.

Потом уже, после ее кончины, он однажды с признательностью сказал мне, что это — единственный снимок матери. С горечью сознавался, что за многие годы репортерства, он не раз не догадался сфотографировать самого дорогого человека.

80-е годы. С сыновьями Рустамом и Равшаном.

А меня он учил не жалеть лишний кадр – снять тех хлопкоробов так, как они хотят – всех вместе, а потом уже воплощать свою задумку. Ведь для каждого из них это памятное  событие — увековечиться на снимке столичного репортера.

«С простым человеком надо разговаривать всегда приветливо, никогда не повышая голос, — говорил он. — Иначе он пошлет на три веселые буквы и будет прав. Кто ты для него такой?!»

И еще приводил в пример узбекскую пословицу: «Ширин с ў з илонни инидан чи қ аради» — «Доброе слово вытащит змею из гнезда».

И в тоже время объяснял, что требовать, ставить свои условия можно руководителю. Он учил этикету, культуре общения.

Усманов любил людей, был великодушным. Его друг водитель Бахтиер-ака, с которым они часто выезжали на съемки, вспоминал, что по дороге, видя старого человека или женщину с ребенком, просил остановить машину: «Стоп, стоп, Бахтиер, давай возьмем!»

Какой он был человек!

Однажды усвоенный урок тактичности у учителя стал золотым ключиком для многих закрытых дверей и очерствевших сердец.

Двадцать лет назад, в афганском лагере моджахедов, адъютант комондома Шерали показал мне такие арсеналы оружия, что мне стало жутко. А когда мы прощались, проникнув симпатией к приветливому журналисту, Шерали вытащил из-за пояса «Макарова» и протянул мне: «Совга!»

Но я отказался от такого подарка. Ведь как писал Чехов, если в театре на стене висит ружье, то в конце спектакля оно должно обязательно выстрелить…

Снимок из серии «Афганский дневник».

Тогда фотопленку выдавали в бобинах по 300 метров. И Усманов долго курил, перед тем, как в темени лаборатории зарядить  сразу 40 катушек. Учил, как в темноте отличать, с какой стороны эмульсия: она липла к намоченному пальцу.

Однажды был курьезный случай, когда Равиль Валиевич Шамсутдинов,  заряжая пленку, зажмурил глаза, по рассеянности забыл щелкнуть кнопку выключателя, а открыв очи, долго удивлялся: кто же мог включить свет в запертой изнутри лаборатории?

В жизни было много веселых эпизодов. Однажды из Москвы прилетел Валера Зуфаров, один из ведущих тассовских фоторепортеров. Его пригласил погостить наш наманганский корреспондент Хасан Хайдаров. Они подружились, когда Хайдаров проходил стажировку в Москве.

Зуфаров позвонил Хасану: «Встречай!»

А тот решил устроить москвичу веселый сюрприз. Купил на базаре лепешки, заехал в знакомую школу, что рядом с аэропортом, и попросил отряд пионеров. Когда самолет приземлился, они выстроились у трапа. Увидев Зуфарова, Хасан подмигнул им.

«Ту-ту-ту» — пропел горн, «бум-бум-бум» — повторил барабан. И пионеры с хлебом и солью, с букетами цветов поспешили к москвичу. А Валера, одетый в потертые джинсы и спортивную майку, с кофрами на плечах, почему-то испугался такому приему и, расталкивая пассажиров, поспешил обратно в салон…

Потом Хасан невинно извинялся: «Ты же сам просил встретить!»

Много лет спустя, в апреле 1986 года, Зуфаров снимал с военного вертолета разрушенный реактор Чернобыльской АЭС. Он фотографировал сразу двумя камерами: на цветную и черно-белую пленку. Радиация была настолько сильной, что когда проявили цветную пленку, то обомлели: она была вся желтая. Во время этого облета Валера и сам получил сильнейшую дозу облучения, вскоре у него стали выпадать волосы.

С каждым корреспондентом, летевшим в Москву на стажировку, мы отправляли для него посылку с курагой. Ведь сухофрукты лучше всех средств улучшают работу сердечной мышцы, нейтрализуют токсическое действие радиации.

…Усманов уезжал в командировку на далекие пастбища к пастухам, и  возвращался с чудными  рассказами. Чабан, после ужина, соблюдая восточный этикет, оставлял его в юрте отдыхать одного. А сам, накинув тулуп, шел спать среди отары. И в холод животные, прижимаясь к хозяину, не давали ему замерзнуть.

А утром он угощал гостя чаем. И когда тот клал в чай сахар, то в пиале гуляли круги жира. Чтобы не разводились муравьи и букашки, сахарные головки на секунду опускали в кипящий жир. Этой мудрости научила кочевая жизнь.

Из соседней юрты прибегал сынишка пастуха. Усманов гладил его вихрастый чуб и спрашивал, кем он мечтает стать?

Тот бойко отвечал: «Райком боламан!»

Не космонавтом, не ученым и художником, а — секретарем райкома. Ведь  смышленыш видел, что когда приезжал этот важный человек в шляпе, то его сажали на самое почетное место и резали самого жирного барана.

Такова была философия страны Советов!

Помню и другой случай. Из Москвы пришла телефонограмма: срочно нужно интервью с таким-то чабаном, депутатом Верховного Совета СССР. А тот жил у черта на куличиках — где-то под Тамды.

И вот отправляют на это задание Юрия Константиновича Кукаркина. А Кук — так, шутя, мы  его звали в честь печально известного мореплавателя  — тогда возглавлял редакцию республиканской информации.

Через депутатский зал, первым же рейсом, он вылетает в Бухару. А там, у трапа самолета, его встречают не пионеры с хлебом и солью, а первый секретарь Тамдынского райкома партии. На «Волге» они три часа без остановки мчатся до райцентра. Пересаживаются в «уазик» и еще три часа трясутся в поисках пастбищ того пастуха.

Кук был славный рассказчик. А чабан —  настоящий батыр, весил десять пудов! Когда он садился на коня, тот, бедняга, прогибался аж до самой земли. Он сознался, что если утром на завтрак не съест две курицы, то его организм не выдерживает до обеда. Признавался, что не знает, сколько у него в совхозном стаде своих баранов: тысячу или две?

И славный узбекский Гаргантюа пригласил их в свою юрту. Рядом стояла вторая, в которой штабелями высились ящики с водкой,  коньяком и шампанским. А позади этой сказочной пещеры Али-Бабы пылились машины «Волга», «Жигули», «Москвич» и мотоцикл «Иж-Планета». И все — без номеров!

Ведь в этой бескрайней степи днем с огнем не найдешь гаишника.

Чабан устроил шикарную встречу. Долгая дорога и кызылкумские просторы нагуляли такой аппетит, что они не заметили, как съели барана. И хотя батыр не знал ни слова по-русски, а Кук — по-узбекски, но беседа, которую переводил сам секретарь райкома, была конструктивной.

Когда прощались, хозяин достал из своих широких штанин пачку денег — пять тысяч рублей в банковской упаковке.

Новенькие — муха не сидела!

Пастух разорвал упаковку, поделил  стопку  пополам и с широкой улыбкой протянул гостям. А Кук, который отроду не держал в руках таких страшных денег, шарахнулся от батыра, как от прокаженного, стал бить себя в грудь:

— Вы что, я коммунист!..

А раз не взял корреспондент из самой столицы, пришлось отказаться и секретарю. Когда возвращались назад, он всю дорогу сидел, отвернувшись от Кука.

Еще бы: из-за этого верного ленинца упустить такой куш!

Но вернемся к нашим баранам.

Когда я служил в армии, то в соседнюю Таманскую дивизию призвали одного казаха, которого сколько не корми, никак не мог наесться. Вызывает его командир дивизии и спрашивает, сколько можешь съесть?

— Барана! – простодушно ответил казах.

Генерал не поверил ему, дал команду сварить целую тушу. Собрал в свидетели весь командирский состав. Казах сел и начал есть: мясо — в рот, а кости — в сторону. Мясо – в рот, а кости – в сторону. И съел барана!

После этого фантастического аттракциона генерал собрал свою дивизию, поставил казаха перед строем и громовым голосом скомандовал:

— Такие воины Советской армии не нужны. Комиссовать!

И вернулся казах на свои просторы…

Ладно, посмеялись и будет.

Рустам, ты просил рассказать про папу — адажона. Я поднял в архиве агентства его личное дело, встретился с теми, кто знал его и написал, каким сохранился он в моей памяти, о той атмосфере, в которой работал.

Я хорошо помню тот счастливый и горестный день, когда ты появился на свет — 27 сентября 1976 года. Мы снимали с ним на Ходжикентской ГЭС, готовили фотоочерк о Чирчике. Знаешь, это самая электрическая река в мире:  при протяженности всего 150 километров — от Чарвакского моря и до степей Чиназа — на ней раскинулись 19 электростанций!

Мы снимали в турбинном зале, когда по селектору его срочно вызвали в Ташкент, сообщили, что плохо жене. Водитель Бахтиер-ака за сорок минут привез нас в город, но твоя мама — Санобар — уже была в коме. Так и не успела попрощаться с отцом.

Врачи запрещали рожать, ее почки были больные. Но Санобар страстно любила Абдулхамида, и хотела подарить ему сына. Ты родился семимесячным, издал слабенький писк.

Знаешь, однажды я снимал появление ребенка на свет. И хотя мне медведь наступил на левое ухо, но до сих пор слышу крик того малыша. И чем громче он плакал, тем больше в его легкие поступал воздух. Вот так, в слезах, он радовался жизни!

А ты был совсем слабенький, только пискнул. Но слава Всевышнему — остался живой!

Ты весил всего 900 граммов — помещался на ладони. Врачи называли тебя Нухотвой – горошинка, таким крошечным ты был. А папа дал тебе имя Рустам.

Доктора выходили тебя — три месяца держали в кювезе – специальном аппарате для выхаживания недоношенных. Папа уговорил заведующую отделением и часто приходил к тебе, сидел рядом, накинув белый халат.

А когда ты окреп, он, помня советы пастухов, каждые два дня приносил домой кусочек свежего курдючного сала. Заворачивал в марлю и давал тебе   вместо материнского молока.

Я смотрю сейчас на твой снимок: ну ты вымахал — настоящий батыр!

Ты спрашиваешь об адажон.

Он был славный человек. Будь достоин его!