Записки о былом. Воспоминания обрусевшего армянина. Часть 4 История

Напомню, что все части объединены общим тегом С. Арзуманов.

Наша семья из шести человек раньше занимала комнату в коммунальной квартире с четырьмя (или пятью?!) соседями. Когда мне было года 4, нам выделили комнату в бывшем караван-сарае по улице Московской, № 4. Прежнее жилье находилось в центре города, а новое, хотя и на окраине, но всё же лучше. Все «удобства» — во дворе (на 38 комнаток всего одна уборная как пел Высоцкий), зато отдельный вход, комната побольше, есть веранда, на которой можно готовить пищу на керосинке, а также поставить умывальник типа «Мойдодыр», а летом и спать, постелив под матрас верблюжью кошму для защиты от скорпионов и пауков- каракуртов. К тому же есть кладовая (хлев), где можно хранить домашний скарб, содержать скотину, а если понадобится, ставить лошадь. В ней летом играли дети. Хотя там темновато и пахнет навозом, но всё же под крышей, в тени играть лучше, чем во дворе под палящим солнцем, где 60 — 70 градусов по Цельсию!
Отдельные случаи и эпизоды из своего детства я помню примерно с трёх лет. По мере того, как они будут всплывать в памяти, буду рассказывать откровенно, без утайки.

В связи с переездом на новое место жительства вспоминаю, как нас, двух пацанов, обидели (сейчас бы сказали — «подставили») взрослые. Собрались родственники и соседи, чтобы посмотреть выделенное нашей семье жильё. Узнали, что это не близко. Решили ехать на фаэтонах. Единственным видом «общественного транспорта» в Мерве были фаэтоны, запряжённые двумя лошадьми  четырёхколёсные пассажирские повозки на рессорах с откидным- брезентовым верхом (крышей), но укрывались ею редко. Этот вид транспорта был тогдашним частным такси. Стоянка фаэтонов почему-то называлась «биржа» и располагалась недалеко от нашего дома. Кто-то из взрослых послал нас на биржу, чтобы подали к дому два фаэтона. Обрадованные, мы побежали исполнять приказ. Но когда мы вернулись на двух фаэтонах, от них отказались, а нас отругали за прыть и фаэтонщики, и те, кто послал нас за ними. Как же было обидно: сами послали за фаэтонами, а потом отказались, да ещё и нас обвинили и отругали! Не пришлось ещё раз прокатиться!
Когда мне было года три, мальчишки во дворе заметили, что, когда я писаю, на конце раздувается «пузырь» от скапливающейся мочи. Пацаны постарше подняли на смех, считая это уродством. Тут же мне — глупому, наивному и доверчивому пацанёнку — предложили способ исправить это «уродство»: вставить кусочек карбида внутрь крайней плоти. Кому хочется быть уродом? Я не хотел и вставил карбид куда сказали. Как же потом было больно! Прибежал за помощью к маме. А чем она могла мне помочь? Поделом отругала, чтобы не был таким дурачком. Впрочем, когда всё зажило, пузырь больше не образовывался.
Недалеко от нашего дома находился базар. Сюда ежедневно приезжали туркмены и афганцы на верблюдах, лошадях и ишаках (у туркменов на головах огромные высокие бараньи папахи, а у афганцев — чалмы, их различают также по различному покрою тёплых стеганых халатов, которые они носят и в жару и в холод). Животных оставляют на улице, привязывая к столбам. Лошадей ставят в тень, на горячий песок они не ложатся. А верблюдов по прибытии усаживают на землю, и они степенно жуют жвачку. Нас взрослые предупреждали, что верблюдов дразнить нельзя: они плюются. Но ведь любопытно, как это «плюются»? Решили узнать. Подошли к сидящему верблюду, и давай дразнить:
— Верблюд, верблюд, дай слюны! У-у-у-у! Верблюд, верблюд, дай слюны! У-у-у-у! У, горбатый уродина! У-у-у-у!

Верблюд забеспокоился, затем изнутри послышалось «бл, бл, бл», а потом неожиданно последовал сильный объёмный плевок, сбивший нас, малолетних озорников, с ног на пыльную землю. Как он смог одним плевком сразить сразу двух пацанов!? Измазанные липкой и вонючей грязью, поднялись с земли, и под смех видевших эту сцену с рёвом побежали домой отмываться.
Самыми влиятельными мусульманами в городе были шииты, единственная в городе мечеть принадлежала им. Совсем ещё малышом я видел траурную шиитскую церемонию шахсей-вахсей. По главной улице города шла процессия из больше, чем ста полуобнажённых мужчин, прикрытых белыми одеяниями с вырезами на груди и спине. У участников шествия в руках орудия для самобичевания: азиатские кривые ножи, цепи, плётки, палки, плети. Мулла на ходу поет молитву, и после каких-то определённых слов, под возгласы «шахсей-вах- сей», люди начинают истязать себя. Бьют по груди, плечам, спине и голове. Одежда вся в крови, и это, кажется, ещё больше распаляет религиозных фанатиков, не обращающих ни на кого внимания. И ещё помню в этой театрализованной процессии ишака, впряженного в арбу. На арбе -клетка, в её углу куча лохмотьев, в которых роется мордой небольшая свинья. Зрелище — не для слабонервных! Наверно, по этой причине я всё это помню 77 лет!
В городе не было асфальтированных улиц. Власти решили заасфальтировать центральную Кавказскую улицу. Привезли огромный железный бак, поставили его на сложенную из кирпичей печку, вроде мангала. Затопили её, бак загрузили кусками вара (так почему-то тогда называли битум), и когда вар начал плавиться, туда лопатами стали насыпать песок, перемешивая длинным шестом.
Затем эту смесь (она-то и называется асфальт) ровным слоем уложили на мощёную улицу и укатали ручным катком. Кругом собрались любопытные поглазеть на это новшество. Конечно, без ребятишек тут никак не обойтись. Мы откалывали себе впрок куски вара, зубами отгрызали порцию и целыми днями жевали, жевали, жевали. Жвачка нехорошо пахла, была невкусной, чёрные от вара зубы никак не отмывались, за что доставалось от родителей, но зато она была дармовой, как сейчас говорят, «халявной», за неё не надо было платить деньги, как за жёлтую серу, которую кусочками дорого продавали на базаре.
Зачем нужно было властям асфальтировать улицу, непонятно, ведь в городе было всего несколько автомобилей: один «начальский» — легковой, и несколько грузовых. Наверно, выполняли какой- то план. С этой затеей осрамились. По такому асфальту можно было ездить только зимой, а летом — лишь рано утром или поздно вечером и ночью. Днём же под горячим южным солнцем асфальт плавился, прилипал к колёсам и ногам так, что не вылезешь.
В двух или трёх городских палатках иногда продавали квас. Кислый, тёплый, с неприятным вкусом и запахом. Несмотря на это, он не залёживался, за ним даже очередь выстраивалась: что поделаешь — жарища, хочется пить, а кроме этого противного пойла больше ничего нет. Но однажды (тогда мне было лет пять) в палатке недалеко от нашего дома стали продавать какой-то «морс». Выпросил у мамы три копейки, выпил стакан этого сладкого красного напитка. Понравилось. Но сколько раз после этого я ни бегал к этой будке, всё было напрасно: морса больше не было…
Однако на базаре, и только там, всегда продавался напиток, который назывался «зельтерской» водой. Торговал ею старый бухарский еврей, известный в городе как «Джан Маймунад». Так его называли за то, что покупателей он громко зазывал криками «Джан лайманад!», что переводится, как «Душа, сладкий лимонад», а также, предполагаю, за его необыкновенное внешнее сходство с обезьяной: на всех тюркских языках, а также на фарси (это язык афганцев и иранцев) и даже по-армянски слово «маймун» означает «обезьяна». Свой напиток старик приготовлял сам. На тележке с большими колёсами, окованными железом, была установлена 8 — 10-ти ведёрная лужёная медная бочка со смесителем внутри. «Вододел» заливал бочку колодезной водой, что-то туда сыпал, ручкой вращал смеситель туда — сюда, и «зельтерская» вода готова. Стакан чистой воды стоил у него очень дорого, ещё дороже было, если в стакан добавлялся сироп — «зельтерская с сиропом». Дети канючили у него хотя бы полстакана чистой воды, но он грубо их отгонял. В ответ дразнили его обидным прозвищем. Когда наша семья переехала в караван-сарай, оказалось, что Джан Маймунад живёт со своей старухой в этом же доме в маленькой тёмной хибаре и живёт очень бедно. Его старинный агрегат «времён Очакова и покоренья Крыма» дышал на ладан. Ежедневно, возвратившись с базара, как спадёт жара, он ремонтировал свою кормилицу, что-то смазывал, откручивал, подбивал молотком: «Худая снасть отдохнуть не даст». Тяжело доставался ему кусок хлеба. А в соседнем кирпичном доме жил плюгавенький винодел, который целыми днями под навесом играл в нарды, а жил припеваючи.
Вспомнил о двух криминальных делах, которые я совершил, когда мне было 7-8 лет. Недалеко от нашего дома жили дальние наши родственники. Два их сына были отчаянные сорвиголовы, оба старше меня на три-четыре года. Несмотря на такую разницу в возрасте, они общались со мной, на правах старших учили уму — разуму, защищали от пацанов с соседней улицы. Шёл 1933-й голодный год. Только что открылся магазин «Торгсин». Братья стали красочно рассказывать, что в этом магазине можно за «безделицу» купить конфеты, печенье и прочие прелести. Угостили шоколадом и предложили: «Принеси какую-нибудь серебряную вещь, мы для тебя обменяем её на конфеты и шоколад». Я обрадовался, побежал домой, вытащил из шкафа и принес им несколько вилок и ложек. Вилки не подошли, а одну ложку взяли. На следующий день дали мне кулёк конфет, шоколадку и пачку папирос «Пушки». Конфеты и шоколад съели сразу. Закурив папиросу, я чуть не задохнулся, взял пачку в школу. Там их у меня отобрала учительница Мария Ивановна. После уроков пришла к нам домой и рассказала маме. Разумеется, за этот первый в жизни «бизнес» мне сначала досталось от мамы, а вечером ещё серьезнее — от отца.
Второй случай. Модным увлечением мальчишек, и не только мальчишек, было собирание конфетных обёрток — «фантиков». Ими были забиты все мои карманы. Дома я наткнулся на «трёшку» (так называлась ходившая в то время трехрублёвая купюра). Недолго думая, сунул её в карман и забыл об этом. Немного погодя пришла сестра Люся и стала искать оставленную ею на комоде купюру. Мне бы сразу признаться, но было стыдно, и я решил, не сознаваясь, тайком подбросить злополучную трёшку. Но, как на грех, вовремя никак не мог найти её в своих карманах. Старшие догадались и стали искать у меня: вывернули карманы, высыпали содержимое из моей матерчатой сумки (с такими сумками мы ходили в школу), стали перебирать фантики, надеясь найти потерю у меня. Но вот чудеса, никак не находили, хотя я её видел. Расстроенные, мама с сестрой стали искать в других местах, а я, хитрюга, схватил противную трёшку и незаметно положил её на комод. Когда её, наконец, нашли, я был рад больше, чем Люся, к которой я был очень привязан, она меня часто баловала лакомствами и дарила игрушки, водила в кино. А я, неблагодарный, поступил так бессовестно.
И уж, заодно, расскажу ещё о третьем случае, когда по-детски наивно я попытался присвоить чужие деньги. Наш зять, Люсин муж Ерванд, заведовал небольшим продовольственным магазином. Он был и «завом», и единственным продавцом. В обычные дни он справлялся один, а в базарные, когда был наплыв покупателей, нужен был помощник, скорее, соглядатай, который присматривал бы за товаром, лишний глаз, одним словом. Вот в такие помощники он иногда брал меня, когда мне было уже 8-9 лет. Мне Ерванд доверял продавать спички и всякую мелочь, за которую расплачивались мелочью. Я стоял на другом конце прилавка, получал от покупателей монеты и отпускал товар, если требовалось, давал сдачу тоже мелочью. Некоторые монеты, особенно большие медные пятаки, я откладывал, чтобы в конце рабочего дня получить их от «работодателя» в качестве вознаграждения. Дело в том, что в то время в обращении были самые разные монеты, даже царские. В моде тогда была игра в «Стуканы», когда положенные на кон монеты надо было перевернуть ударами больших и более тяжёлых монет — «расшибалок». У нас, пацанов, особенно ценились царские медные пятаки и алтыны — три копейки. Этих монет в обращении осталось мало, поэтому, когда их давали, я сразу откладывал в карман висящей на стуле куртки. Но я увлёкся, возможно, медных монет в этот день давали больше, чем всегда. К концу дня в кармане куртки скопилась слишком «весомая» (наверно, на полкило) сумма, превышавшая мой «дневной заработок». Ерванд без укора умерил мой аппетит, «скорректировал» сумму, оставив столько, сколько полагалось. В следующие дни медные пятаки и алтыны я уже складывал в консервную банку на витринной полке.
Неожиданно всплыло ещё одно воспоминание из совсем раннего детства. Я родился, когда моей старшей сестре Люсе было 10 лет. Вначале меня нянчили мама и Люся, а после рождения Володи я перешёл в основном на попечение Люсе, которая меня всюду водила, так что сызмальства я находился среди её подруг, впитывал их рассуждения, запоминал их песни. Недалеко от нашего дома находился клуб. Вечерами там читались какие-то лекции, иногда ставились любительские спектакли. По окончании основного мероприятия стулья раздвигались, ставились вдоль стен, после чего начинались танцы под баян — на оркестр у устроителей не было «духу», а о радиолах, тем более магнитофонах, тогда ещё никто и слыхом не слыхивал. Помню, в перерывах между танцами около меня с Люсей собирались девчонки, угощали мятными конфетами или ирисками и просили спеть песню. Не знаю, какой из меня тогда был Робертино Лоретти, но, помню, с воодушевлением и чувством я пел им модные тогда песни: «Как на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою», «По кирпичику, разобрали кирпичный завод», «Здравствуй, моя Мурка… ты зашухарила малину, а теперь маслину получай!». Кто меня научил этим блатным песням — не знаю, но помню, что исполнение их приводило слушателей в восторг, а мне доставался гонорар в виде конфет.