Цена «шапки Мономаха» Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Литература – удел избранных. От Бога. А вообще-то большую настоящую литературу делают «волы». Это сказано не мной, а кем-то из великих. – Игорь Фёдорович Завальский, актер местного драмтеатра, вечно пребывающий на вторых ролях героев-любовников, вздохнул и, многозначительно помолчав, продолжил с пафосом: – И именно таким талантливым «волом» в литературе – да простится мне это сравнение! – и является наш несравненный, наш любимый Оскар Завенович!
Юбиляр – сдобный, как пасхальный кулич, тяжело поднялся из-за стола. Блеснул хрустальной рюмкой до краёв наполненной добротным армянским коньяком застойного периода. Обведя присутствующих увлажнившимися щёлочками глаз-изюминок, хотел что-то сказать и не смог – перехватило горло.
У Ростика защипало в носу. Всем своим пылким юношеским сердцем, горячо и преданно влюблённым, он понимал дядю, такого необыкновенного, талантливого человека и такого одинокого, потому что и коллеги-писатели, и многочисленные родственники тайно за что-то недолюбливали его и постоянно плели всяческие небылицы, называя между собой… Ослом Овеновичем. Но теперь-то Ростик догадывался о причине этой неприязни. Да они просто завидовали ему! Не могли простить таланта!

На помощь взволнованному юбиляру пришёл Завальский. Приобняв его за пухлые плечи, он театральным жестом, вскинул к потолку рюмку с коньяком и хорошо поставленным голосом закончил свой программный тост:
Так выпьем же, мои дорогие зрители… э-э-э, пардон, мои дорогие современники, за самобытный дар Оскара Завеновича. Пожелаем ему от чистого сердца новых книг, добрых читателей, а главное, – попутного ветра, потому что как большому кораблю — большое плавание!

Раздались дружные аплодисменты, зазвенели рюмки. По праву близкого друга Завальский горячо облобызал юбиляра. Потом к нему потянулись целоваться многочисленные литературные мальчики и окололитературные дамы. Первые кисло желали «дорогому учителю» литературного долголетия, вторые горячо – «наконец-то обзавестись преданной половиной! (Оскар Завенович был убежденным холостяком) «и всего того, чего он хочет сам!» В данный момент Оскар Завенович хотел выпить на брудершафт. Со всеми и много раз. Потому что горячо и преданно любил всех, даже врагов своих! Пусть безответно…
Не обошёл он и Ростика. Отечески приобняв племянника за плечи, он нагнулся к его уху:
Выпьем, племяш! Н-н-на брудершафт! Из всех родственников ты один меня понимаешь! Одного тебя и ц-ц-ценю!
Ростик смутился. Зарделся, как маков цвет.
Оскар Завенович горячо, трижды облобызал племянника и залпом выпил и его, и свою рюмки. Потом тяжело плюхнулся рядом. Продолжил со слезой:
Вот мать твоя, сестра моя, так сказать, единоутробная, не пришла-а-а! Денег я ей, видите ли, не дал, когда ты болел?! А откуда, скажи, у меня деньги? Писатели, племяш, они бессребреники, они, брат мой, святые, потому всеми почитаемы, у всех, как говорится, на устах. – Он вновь наполнил рюмки коньяком. – Выпьем, племяш, за писателей…
Приехали как-то писатели в гости к читателям, – заглушил его монолог голос Завальского. – В клубе столько желающих послушать собралось – негде ящерке проскользнуть. А тут ведущий объявляет с эдаким, кавказским акцентом: «А сычас, уважаемые соотчествэнныки, я предлагаю слово извэстнэйшэму писатэлю, лауръату многых прэмий, кныгы которго вы всэ знаэтэ и лубитэ, пэсни которого поетэ. Имя его на устах у всэх старцев и дэтэй! Вот какой это знамэнитый человэк, вах-ах! – Тут возникает пауза, потому что ведущий наклонившись к писателю, конфузливо спрашивает: – Как, говорышь, твое имя, кацо?» – Откинув назад выхоленную курчавую голову, Завальский оглушительно захохотал.
Ростик поперхнулся застойным коньяком. Испуганно уставился на дядю. Тот блаженно щурился на сигаретный дым, курящийся над его лысеющей головой, как фимиам.
Ростик успокоился. Анекдот явно предназначался не для Оскара Завеновича. Его-то все знали и любили, все, за исключением коллег-писателей и родственников. Он вдруг вспомнил слова матери: «Жалко мне его, ох как жалко! Окружил себя подхалимами, те ему поют, а он голову дерёт! А умных людей не слушает… Подожди, вот увидишь, что с ним будет, никому не нужен будет!» Он сердито крутнул головой – нет, мама неправа, если бы дядя не был талантливым, разве его печатали бы?
Нет пророков в своём отечестве! – донёсся до него голос Оскара Завеновича. Он сидел уже рядом с каким-то бородачом в тёмных очках и что-то горячо тому доказывал. – Поймут, оценят только после смерти! Эх, тяжела ты, шапка Мономаха…
Тосты заметно иссякали, как и содержимое бутылок. Гости стали разбредаться по углам, тускнея и размазываясь в полумраке – кто-то выключил верхний свет и зажёг свечи, – приглушённо ахали и хихикали литературные дамы, кто-то нещадно фальшивил под гитару: «Не жалею, не зову, не плачу…»
Ростику вдруг стало холодно и неуютно. Он поднялся из-за стола и стал бесцельно бродить по квартире, то и дело натыкаясь на шушукающиеся или целующиеся парочки, которым, казалось, никакого дела не было ни до окружающих, ни до самого именитого юбиляра.
Внезапно из-за приоткрытой двери спальни до Ростика донёсся бодрый хохоток Завальского вперемешку с визгом каких-то девиц, появившихся неизвестно откуда после телефонного звонка бородача в тёмных очках.
Ну и фуфло вы, мужики! Трепались, что хаза будет отменная, а все – фуфло! – хрипловатым низким голосом сказала одна. – И писатель ваш – пузырь надутый…
Что он хоть написал? – ехидно пискнула другая.
Да намаракал кое-что, – лениво отозвался голос Завальского. – Ну, девочки, вдарим по коньяку, а потом и…
Дальнейшее Ростик не слышал. От негодования у него заложило уши и невыносимо засвербило в голове. В растерянности он топтался в коридоре, не зная, что ему думать и что предпринимать дальше.
Снова выручил дядя. Казалось, он был абсолютно трезв, только галстук съехал на правую сторону.
Не обращай внимания, племяш, на это гнильё, – хмуро сказал он племяннику. – Иди-ка лучше в мой кабинет, отдохни.
Кабинет Оскара Завеновича, его, – «святая святых» – куда никто посторонний не допускался, напоминал узкий пенал, загромождённый книжными шкафами, картинами, статуэтками… Взгляд Ростика зачарованно гулял по книжным полкам, где в солидных кожаных переплётах сконцентрировались жизни, судьбы, мысли сотен замечательных людей. Он уже не слышал рокочущий басок Завальского, не обращал внимания на доносящиеся взвизги девиц – он как бы растворился в этой таинственной и волнующей комнате, где творилось волшебство.
И вдруг его взгляд упал на письменный стол. Массивный, двухтумбовый стол маренного дерева… Сделанный основательно, добротно, искусным мастером. На века. Стол чем-то напоминал дядин характер, привычки, его жизнь, в которой всё было крепко и основательно. В центре стола пыжилась изготовленная под жабу старинная бронзовая чернильница, готовая как бы проглотить любую мысль. Рядом с ней лежал толстый альбом, в которых обычно хранят семейные фотографии.
Ростик с благоговением взял его в руки, опустился в кожаное кресло, надменно скрипнувшее… Открыл. Нет, здесь были не фотографии, а вырезки, много вырезок! Дядины рассказы… Под каждым рассказом значилось название той или иной газеты, журнала. Ростик с волнением читал названия рассказов – он втайне тоже мечтал стать писателем, как дядя, и каждое печатное слово воспринимал, как чудо.
«Свидание в Завидово», «Весна без веснушек», «Потерянный вечер»…
«Потерянный вечер»… Он задумался. Вспомнил, как дядя в прошлом году рассказывал, с какими творческими муками рождался этот дорогой его сердцу «маленький шедевр» о потерянном вечере. О молодом человеке, внезапно разочаровавшемся в своей милой избраннице. Всего лишь ничтожный пустячок послужил тому поводом. Ничтожный пустячок! Порванный чулок… Он-то и дал «трещину» в сердце влюблённого.
Дядя говорил, что когда поставил последнюю точку в рассказе, не выдержал, заплакал… Так ему было жалко своих несчастных героев…
А вот и рисунок, как они расходятся. Река. Скамейка и дорога до горизонта. Но что это там внизу, под рассказом? Похоже, какие-то цифры. Ну да, они… 15 р. И под другими рассказами – такие ж цифры. Где меньше, а где больше. И везде эти неизменные «р»… Ростик не верил своим глазам. Выходит, что дядя вёл счёт полученным гонорарам?! Ростику стало душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и встал. В горле першило. Испуганно огляделся по сторонам. Кабинет, ещё недавно казавшийся волшебным, почему-то начал напоминать обыкновенный чулан, куда складывают старые и ненужные вещи. Постояв некоторое время в оцепенении, Ростик на цыпочках подошёл к полураскрытой двери, вышел в коридор. Нащупал ногой свои «Адиддасы», натянул и выскользнул незаметно в подъезд. На улице он всей грудью хватанул бодрящую порцию холодного зимнего воздуха.