Над вечным покоем Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

I
Наверное, у каждого человека есть в жизни такое печальное место, куда он хотя бы раз в год приходит с цветами и кладёт их на не заросший ещё травой холмик или на холодную мраморную плиту.
Здесь-то, под сенью куцего деревца, среди чахлой травы, на низкой лавочке особенно ясно думается о смысле бытия, о годах, оставленных за спиной. Так ли живёшь? Не лукавишь ли перед собой и перед людьми? Не обидел ли кого понапрасну?.. И ещё о многом-многом другом – плохом и хорошем.
И только тут остро осознаёшь, что любое богатство, нажитое неправедным или даже праведным путём – всё равно, ничто перед вечностью – в «той стране, где тишь и благодать».
Человек рождается на этот свет ни с чем и покидает его, увы, ни с чем. Так уж устроен мир. Лишь между таинством рождения и таинством смерти – тот самый счастливый промежуток, называемый жизнью. Каким «содержанием» мы его наполним, добрым или дурным, – таким и останется в памяти других имя человека. Только имя, ибо сказано в Писании: «По делам его познается человек».

Место это печальное испокон веков именуется на всех языках-наречиях кладбищем. И как ни крути, ни верти, все мы, даже те, кто забыл дорогу сюда, в итоге всё равно окажемся здесь. Теперь уже навсегда. Разница только в том: кто раньше, кто позже – кто родных навестить, а кого навестят, если помнят…
Потому для каждого человека, какую бы веру он ни исповедовал, – христианскую, мусульманскую, иудейскую, – любое кладбище является местом святым, особо почитываемым.
А уж душа русского человека с молоком матери впитывает это пушкинское определение: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…» Ибо человек, обделённый такой любовью, неизбежно становится «Иваном, не помнящим родства».

II
Так уж случилось, что раз в году, вот уже четверть века, на «родительские» – в день поминовения усопших – мы с родственниками жены собираемся на небольшом сельском кладбище. Русское кладбище на нерусской земле… И расположено оно вдалеке от Ташкента – километров за сто, аж у самых гор.
Да, умели старики выбирать подобающее место и для жилища, и для вечного покоя. Вот и это кладбище разместилось на высоком холме, весной утопающем в пышных травах, а летом выжженном от солнца. Оно распахнуто всем ветрам и глядит на восход, за синие зубчатые вершины, в сторону степей, за которыми далеко-далеко находится матушка Россия, думно или бездумно раскидавшая по всему свету верных своих сыновей и дочерей. По вольной или невольной судьбе оказавшись здесь, они обрели тут свою вторую родину. Но, оставшись в иных землях, они всегда помнят, что они русские.
Об этом свидетельствуют кресты – деревянные, железные, мраморные, а к нам ближе – бетон да цемент. Скромные холмики и обелиски с полустёрными, иссечёнными дождём и ветром ликами, украшенные табличками, парафиновыми венками, букетами свежей сирени…
В каждый мой приезд с печалью замечаю, что ухоженных могил становится всё меньше, да и число усопших земляков заметно редеет. Конечно, может, на небесах «никто не забыт, ничто не забыто». Так это там, в мире идеальном… Молодые уезжают в города, где спокойнее, перспективнее и богаче, а пожилые и немощные – куда ж ещё? – на погост…
Вот тут-то, за столиком, на траве или прямо на сырой земле, расстелив импровизированную скатёрку и разложив немудреную снедь, люди русские рассаживаются вокруг. А потом, выпив стопку-другую за упокой близких, ударяются в бесконечное сиюминутное: кто да где живёт, чем занимается, у кого пополнение в семье, у кого какая зарплата или пенсия…
А пока они меж беседой, вздыхая, а иногда и украдкой смахивая слезу, изливают друг перед другом житейски-наболевшее, я брожу меж холмиков, оградок и потрескавшихся плит, читаю надписи, думаю о жизни и смерти… О судьбах тех, кто уже ни в чём – великом ли, малом ли – не участвует…
Кладбище не старое и не молодое, если вести ему отсчет от  начала  века. Точнее, в одну-то «идеальную» жизнь человека. Но сколько же в неё вместилось всего-всякого! Сколько революций, войн… Индустриализация, колхозы, голод, переустройство быта… Не много ли на одного человека и на семью в отдельности? Всем ли под силу выдюжить такое? Например, крепкому американцу, сытому немцу или респектабельному французу… Ой, навряд ли… Такое, видно уж, на роду написано, дано пережить только русскому человеку. И он переживал – назло голоду и разрухе. Всем властям и строям. Работал, не щадя живота, строил и возрождал страну свято веря в «светлое будущее».
Начало  здешнему печальному погосту положил старичок-фельдшер, приехавший в конце прошлого века в эти не мерянные никем места откуда-то из Самары. И приехал-то не как водилось до недавнего времени «за длинным рублем», а по велению сердца, по чисто человеческому и гиппократовскому долгу, по извечному российскому «надо»… Лечил лишаи, трахому, «трофическую» язву – широко распространённые тогда болезни среди местного населения, даже делал несложные операции. В общем, исполнял мыслимые и немыслимые обязанности чеховского или булгаковского доктора. И умер, как сейчас бы сказали, «при исполнении служебных обязанностей», прямо в арбе, запряженной чахлой лошадёнкой, по дороге к больному в неблизкий кишлак.
Хоронить знаменитого «дохтура» и «табиба», говорят, съехалось великое множество народу: простой люд – земледельцы и чабаны, лепёшечники и  медники, да и богатеи, и даже муллы – все те, кому он когда-то оказывал помощь.
Месяца через два, уже после смерти фельдшера, гласит людская молва, к его могиле с разнаряженной свитой завернул один важный мандарин из страны «заоблачных гор». И повесил на шесте над холмиком  цветные бумажные фонарики. В знак траура и уважения: когда-то «дохтур» избавил этого чиновника от тяжёлого недуга.
К сожалению, сколько я ни силился разглядеть, на грубой гранитной плите не сохранилось ни даты, ни имени. Но местные жители до сих пор не забывают своего исцелителя – из поколения в поколение передают о нём рассказы и приносят к его последнему пристанищу свежие цветы. Простая могила, по сути, давно стала святой. И если кто из несведущих приезжих-проезжих поинтересуется, кто, мол, там лежит, ему кратко ответят: «Дохтур Иван», но в голосе непременно прозвучит почтительное уважение.
Это ли не самая драгоценная память о человеке?! Будь он Сергеем или Павлом, Юнусом или Мухаммадом-ходжой… Ну, а здесь – русским, хохлом, под крестом ли покоится или под пятиконечной звездой…
Иду дальше, дальше… Андросовы, Букины, Вислинцевы, Пашковские, Ткаченко… «Бывшие»… Слово, когда-то ставшее бранным. А если вдуматься – труженики беззаветные: красноармейцы, механизаторы-трактористы, комбайнеры, медсёстры, птичницы, кузнецы, агрономы, фронтовики, наконец…
Их много, чистых и нечистых,
            Трудились тут без лишних слов… –
как сказал от всей души именно об этих местах русский поэт Ярослав Смеляков, сам испивший сполна из чаши общей нашей судьбы. «До» и «после»… Довоенное, военное и послевоенное поколения. О каждом из них можно было бы сложить песню, написать книгу.
Всякая смерть сама по себе трагедия. Умирают люди чаще от жестоких болезней, старости, несчастных случаев… Иногда в одной могиле или рядышком «встречаются» родные, совсем не знавшие друг друга при жизни. Так, например, случилось с рядовым бойцом Красной Армии Александром Владимировичем Тишковым (1911 – 1946 гг.), скончавшимся от ран после войны. Рядом с ним похоронен внук, тоже рядовой, Виктор Степанович Тишков (1969 – 1988 гг.). Сюда его привезли в цинковом гробу из Афганистана. Погиб в бою. Сгорел заживо в БТР. Две такие разные судьбы, а итог один – печальный… Дед не пожалел жизни ради спасения отечества, внук – стал жертвой  недальновидных политиков. Но они оба сыновья твои, Россия!
«Именные», «семейные» могилы. А ещё холмики, холмики, холмики. Теснящие один другой. Без креста, без имени. Без роду, без племени. Неубранные, забытые. И Богом, и людьми. А ведь там  тоже покоятся те, кто когда-то любил, так же страдал, как и мы…
Это, как правило, эвакуированные ленинградские блокадники или ссыльные «враги народа», оказавшиеся в смутные времена в этих воистину тогда гостеприимных краях. Давших им кров, пищу, работу и относительное спокойствие; даже если некоторые были и вовсе без надлежащих документов – в те-то крутые годы. Мир вашему праху, люди!
– …И что, никто не приезжает, не интересуется этими могилами? – спросил  старожила этих мест, токаря, совхозной мастерской Вячеслава Букина.
Кстати, только благодаря его энтузиазму и бескорыстию, какому-то особому отношению к пожилым односельчанам, к памяти предков маленькое это кладбище содержится в относительном порядке.
– Где там! – безнадёжно и без осуждения вздыхает он, затягиваясь «козьей ножкой». – Люди разлетелись, словно птицы. У каждого свои заботы. А дорога сейчас, сам знаешь, не всякому по карману. Быть бы живу.
– Значит, некому и присмотреть за могилками?
– Хм… Пока есть здоровье и силы, не оставлю их без присмотру, – говорит твёрдо Букин.
Удачи тебе, мил-человек!

III

Могилы, могилы, могилы… Сколько их разных, с письменами и без, раскидано по всему белу свету! С Востока на Запад. С берегов Тихого океана до Адриатики. И везде непременно встретится камень или плита, под которой лежит русский человек.
Видел я такие могилы и в солнечной Греции. Неподалеку от древних Пиреев. Возле бирюзового моря на каменистом берегу. Под гранитными плитами нашли  вечный упокой русские моряки, офицеры, просто люди, выплеснутые волной первой эмиграции.
Аккуратные дорожки кладбища продуваются свежим ветром с моря. И отсюда открывается величественный вид – туда, за сизую дымку горизонта, где по вечерам таинственно-притягательно мерцает яркая звёздочка. Звезда полей, звезда родины, сиявшая когда-то им вот так же над российскими перелесками и просёлками… Каменные надгробья и кресты тщательно ухожены. На каждом имя и фамилия. Даты рождения и смерти. Есть, конечно, и безымянные, но видно, что и за ними приглядывают.
Кто же этот ревностный хранитель русского духа?
Греческие друзья сказали, что им является старенький батюшка, живущий тут же при церквушке, выстроенной ещё в прошлом веке из белого камня. Помогают ему две монашки, тоже преклонного возраста. Убирают, служат молебны. И всё почти безвозмездно, по велению души. Ведь прихожан можно сосчитать по пальцам. И становится особенно горько при мысли: а что станется с кладбищем, когда и эти люди уйдут?..
Низкий вам поклон, мои далекие соотечественники.

IV

Вспоминаются мне и захоронения наших солдат в Германии. В Саксонских, Вестфальских и других её землях. В старинных немецких городках, таких как Магдебург, Вюнсдорф, Бург, Стендаль…
Под вековыми липами, под пасмурным чужим небом лежат наши дорогие и незабвенные Николаи, Викторы, Михаилы, Сергеи… Сложившие свои головы в борьбе с фашизмом. Сколько могил! Десятки, сотни, тысячи. И на каждой плита, табличка. Вокруг чисто, аккуратно. Во всяком случае, так было. Сам видел и сужу по письмам из Германии.
Сейчас, в связи с развалом СССР и резко изменившейся геополитикой, говорят, и там бывают всплески вандализма. А тогда… Сердце обливалось горячей кровью, дыханье сдавливало. На строгих картах, как на подбор, лежали погодки. Даты почти одни и те же: 1925 – 1945 гг. Молодые, крепкие, красивые ребята. Цвет русской нации. Из Калуги, из-под Рязани, Тулы, Орла, Брянска, Смоленска, Иванова, из Сибири, – со всей необъятной России… Из Ленинграда, Москвы. «…Лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой».
 Им бы после войны строить дома, собирать урожаи, растить детей. А они – здесь… И  многие родители наверняка  так никогда и не узнали, где похоронены их сыновья.
Как точно в те грозные годы и пронзительно написал Н.Майоров, их сверстник и даже, возможно, однополчанин, тоже погибший по дороге к великой победе:

Мы были высоки, русоволосы,
            Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
  
Хорошо, что ещё там, в Домодедово, в берёзовой рощице я накопал землицы в полиэтиленовый пакет и по-доброму русскому обычаю – вот где пригодилась! – посыпал её на могилы. Отдал свою скромную дань памяти героев.

V

«Любовь к отеческим гробам» на Руси бытует с незапамятных времен. Независимо от того, склепы ли это царей, монархов, святых, могилы писателей, учёных с мировым именем или простых смертных.
Как-то, бродя по заволжским лесам, я набрёл на совершенно заброшенное деревенское   кладбище. Под сенью светлых берёз и сумрачных елей замелькали кресты – железные, дубовые. Покосившиеся, наполовину ушедшие в землю. И всё было окутано тайной, неразрешимой, вечной…
Я ходил, жалясь о крапиву и репейник, между тесных заброшенных могил и буквально разгадывал полустёршиеся от дождей и времени надписи. Здесь покоились местные  крестьяне, сельские священники и даже один царский генерал. Массивная плита из коричневого мрамора, чугунная оградка и длинная надпись, напоминавшая, где при жизни пришлось побывать храброму воину и послужить Отечеству: Кавказ, Плевна, Туркестан…
«Возможно, был даже ранен… И не раз, – подумал я. – И мог бы, наверное, быть похороненным с почестями где-нибудь на прославленном кладбище Москвы или Санкт-Петербурга… А вот, поди ж ты…»
Видимо, неподалёку когда-то было родовое имение генерала. А для русского человека ничего нет дороже разлюбезной его сердцу родины. Большой или малой. Со стройной колоколенкой и уютной усадьбой… Только бы быть похороненным под родными звёздами, чтобы ветер с полей пролетал над крестом. А лоснящиеся паркеты и блестящие ордена – не самое главное в жизни, а уж тем более потом, после…
Тогда же врезалась мне в память прямо-таки «денисдавыдовская» эпитафия на одном из тусклых камней:
О, ты проклятая холера!
            Какого загубила кавалера,
Семёновского унтер-офицера…
  
            Так и видишь, словно воочию, рядом с оградкой безутешную молодую вдову в шали с кистями, проливающую горькие слёзы по безвременно ушедшему любимому мужу…

VI

Благодарная память потомков к «теням ушедших» сильна, естественно, не только в русском народе. Видел я, к примеру, и тысячелетней давности захоронения вблизи Самарканда. Над аркой перед входом на кладбище изящной арабской вязью было начертано: «Человек живёт вечно». И эти древние нетускнеющие слова из священной книги Коран именно здесь обретали великий смысл.
Да, смертный человек, даже умирая, живёт вечно – в делах своих, в детях, внуках и правнуках.
С гидом моим Хамракулом Ризо я благоговейно обходил древние могилы и думал, сколько же всего-всякого здесь и вокруг отшумело. Позорная гибель Дария. Эллинские колесницы Александра Македонского и арабская конница в чеканных доспехах. Да и после – войны, пожарища, глад и мор… А люди, вот, поди ж ты, не забывали своих пращуров и в те трудные времена, приходят сюда  и сейчас по священным дням, поминают их в своих молитвах… В мечетях ли, или так, стоя у холмиков и молитвенно сложив руки на груди.
Да, добрая память людская – не преходяща. Время не властно над ней. Век ли минет или сто веков. Не потому ли радости и боли предков нам так близки и понятны, какой бы национальности они ни были и сколько бы веков ни отшумело над вечным их пристанищем. Об этом ещё раз напомнила скорбная надпись на одном из памятников, переведенная мне Хамракулом:
                        Ты был жемчугом в кольце друзей.
                        О, как ты заботился о них,
           Закатилось солнце семейного неба.
В печали поникли головы родных и друзей.
Из сердец друзей твоих — этот памятник.
                           
Когда это было начертано прилежным каллиграфом? Три века тому назад… И вот
– не стёрли ни солнце, ни ветер, ни дождь – эти живые слова.
Внятны ли они всем сейчас, особенно нам, горожанам – людям-полуроботам, людям-полукомпьютерам?..
Всегда ли так бережно умеют относиться к своим святыням и усопшим теперешние европейцы, то есть мы с вами, как это принято испокон веку на Востоке?..
Увы! На сей счет порадоваться нечему. Я уж не говорю об осквернении православных храмов и святых могил с целью наживы длинноволосыми или бритоголовыми юнцами и  их разбойными «наставниками», катающимися днём в лакированных «Мерседесах», а вечером прожигающих жизнь в лучших ресторанах столиц. Эти – без памяти и совести, даже не хочется писать «люди». Да и откуда могут быть совесть и память у тех, кто мыслит категориями «купи-продай»…
А бессмысленный, немотивированный вандализм, царящий ныне сплошь и рядом? Вспомнить хотя бы об осквернении могилы знаменитого маршала-героя Ахромеева или любимого народом певца Талькова. Они, даже мёртвые, не дают кому-то покоя. И что самое странное  – органы, долженствующие следить за порядком, так и не нашли  осквернителей этих и многих других могил. Да, судя по всему, теперь уже и не найдут. Это вам не взяточника-лжедемократа ограбить. Те сразу раструбят на весь мир… А мёртвые – молчат. Но мы-то с вами всё слышим, всё видим… И тоже молчим. Неужто у нас, у русских людей, начисто вымыло гордость, переданную нам в генах от Ярослава Мудрого, Александра Невского, Сергия Радонежского, Достоевского и Толстого, пресловутое «новое мышление»? Но ведь равнодушие – смерти подобно, отвечать придётся всем, общий это грех.
А как можно назвать деяния, когда юнцы в припадке слепой ярости-ненависти – к кому, к чему? – железными цепями и булыжниками рушат на кладбищах гранитные надгробья. И не только на русских кладбищах, но и на иудейских, и на католических. А это уже попахивает смрадным душком фашизма. Фашизм же, да и варварство, и преступность, как известно, не имеет определенной национальности.
Но не менее опасен и вандализм духовный, вандализм забвения, небрежения к памяти людей, известных не только у себя на родине. Так, например, к глубокому огорчению, произошло с замечательным писателем Л.Соловьевым, автором всемирно известных книг «Возмутитель спокойствия» и «Очарованный принц», объединенных в дилогию «Повесть о Ходже Насреддине».
Режиссер Ф.Ходжаев, когда-то снявший замечательный документальный фильм о своём земляке и писателе, посетовал как-то в разговоре, что с трудом отыскал могилу Л.Соловьева в Санкт-Петербурге на Волковом кладбище, куда пришёл, чтобы поклониться праху писателя и положить цветы. На поиски ушло несколько дней: могила оказалась не зарегистрированной ни в одном из кладбищенских реестров. А ведь были ещё живы друзья-писатели Л.Соловьева… Хорошо, помог тогда отыскать могилу из чистой любви к создателю знаменитой книги – кладбищенский сторож-паренёк. С трудом, но всё-таки отыскали они нужную гранитную плиту.
Нечто подобное произошло как-то и со мной.
Я знал, что в Туркестане, в Ташкенте волею судьбы окончила свой земной путь когда-то известная в литературных кругах Петербурга поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева (в замужестве – Васильева, 1887 – 1928 гг.). Но знали её больше под необычным псевдонимом Черубины де Габриак. Меня очень заинтересовала трагическая судьба этой неординарной женщины. Я знал, как восхищались её творчеством такие разные мэтры, как Иннокентий Анненский и Марина Цветаева. Как учинили из-за неё шумный скандал с дуэлью М.Волошин и Н.Гумилев. А изучение антропософии, которой поэтесса посвятила жизнь? Это гуманное учение, скорее всего и послужило поводом для преследования Е.Дмитриевой после 1917 года.
Заинтересовал меня и её рукописный сборник, когда-то ходивший по рукам, «Домик под грушевым деревом», который поэтесса, любившая всякие мистификации, на сей раз подписала от имени выдуманного поэта Ли Сянцзы, высланного якобы «с Севера в эту восточную страну» «за веру в бессмертие человеческого духа». Вечная участь поэтов. В этих словах чувствовался и горький голос самой поэтессы, к тому времени пребывавшей не по своей воле под солнцем Азии.
Разумеется, велик был соблазн отыскать могилу человека, при жизни ставшего легендой. К тому же, все данные налицо: и дата смерти, и город – Ташкент, и то, что единственным в те годы русским кладбищем было и по сей день именуемое в народе «Боткинским». Но – увы! Ни оставшиеся архивные документы, ни толстый кладбищенский гроссбух за 1928 год ни словом, ни полсловом не зафиксировали смерть Е.Васильевой. Или «по рассеянности» забыли? Словно её и не существовало на свете. И рассеялся прекрасный и загадочный образ Черубины де Габриак моросящей дымкой петербургского дождя в пылинках знойных лучей и шелесте листвы грушевого дерева… И это не высокая мистика, а суровая реальность. В данном печальном случае, хотя и с трудом, но можно сослаться на мрачную действительность. Ведь иногда бдительное ОГПУ – ЧК делало всё, чтобы от человека не осталось и номерка… А сколько ещё можно припомнить подобных судеб, когда люди вообще пропадали без суда и следствия. Только начни – и горький список получится не в один том.
Не дай Бог, чтобы повторилось такое…

VII

В эту весну, дождливую и зелёную, по давней и доброй традиции всей семьей, как всегда, на родительскую отправились на сельский погост у синих гор. Мать-природа в такой священный день словно решила смилостивиться: разогнала рыхлые тучи и затеплила в «красном углу» неба немеркнущую свою лампаду – солнце.
Собрались по обыкновению знакомые и милые люди. Отягощённые каждым своим в это особо нелёгкое и смутное время. Постаревшие ещё на один тягостный год. Бросилась в глаза такая нерадостная деталь: в былые годы молодые каждый раз приезжали на родительскую с новым «подростом», дабы показать своим чадам, где покоятся их славные прадеды и прабабушки… Нынче этого нет. Рождаются люди реже, чем умирают. Печальный факт. Идёт – в который уже раз за этот век! – «ломка быта» и «переустройство мира». И в этом переходном времени простому работающему люду всегда труднее, он первый попадает во все сминающие «жернова» истории. И больнее ему оттого, что рабочий человек всегда был совестливее многих прочих…
Как обычно с печальной думой бродил я между могилами земляков. Видел и совсем новые… А в одном месте заметил обихоженную старую, на которой не было раньше ни имени, ни креста, ни даты.
– Никак, родственники отыскались? – спросил я всё того же Букина, кивая на новую плиту.
– Приезжали тут двое военных, –  крякнул Вячеслав, почёсывая пятернёй затылок. – Кажется, из Белоруссии. Теперь уже из «дальнего зарубежья». Еклмн, дожили!.. Два дня трудились здесь. Поставили плиту, памятничек отцу своему. Всё честь по чести. Отличные мужики. Отец-то их после войны работал у нас в МТСе. Я мальцом был, а помню, как он нам из ивы свистульки стругал…
Слушаю Букина, а сердце ноет и ноет… Ну ладно – валюты да товары… Но разве можно людей разъединять колючими границами, если их жизнь скреплена кровью и могилами, раскиданными по всему бывшему Союзу? Ведь, несмотря на всякие разделы, таможенные барьеры и баснословную дороговизну билетов, приехали же к отцу на могилу два уже немолодых человека. Убелённых сединой и в погонах. Вот бы чего не утерять – духовной цивилизованности.
И тогда впервые мне подумалось светло и с надеждой: «Чем чаще будут приезжать сыновья на могилы своих родителей – тем меньше будет на земле, во всех её краях, «Иванов, не помнящих родства». Потому что память наша – это мост между прошлым и будущим. И пусть будет неподвластно никаким паводкам истории его смыть. А это – зависит только от нас. Всех – и каждого.

Ташкент, Ахангаранский район, Тилляу, 1993г.
г. Москва. Над вечным покоем. Журнал «Природа и человек. ХХ1 век». — №4, 2009г.