«Острая боль» Искусство

С. Вишневская.

СТОМРОМАН
Глава вторая
Острая боль (почти правдивая история)

Я родилась в очень хорошей семье. Папа – архитектор, мама – красавица, брат – талант, сестра – умница.
Семья была укомплектована полностью.
Но тут случайно родилась я.
Меня не ждали.
Мама шесть месяцев,  до тех пор, пока я не стала биться и толкаться, считала, что у нее грыжа.    
«Грыжка» – долго звалась я в семье, и от меня, как от чего-то несовершенного, не  ждали   ни таланта, ни ума, ни послушания.   
Воспитание бывает разным. Конечно,  от меня что-то требовалось.  Это что-то заключалась в чтении, а не в мытье полов, и уж, конечно, не в выполнении  школьных уроков.
Мама была убеждена, что человек проверяется количеством прочитанных книг.
Кто не читает – тот необразованный дурак!
Глупец!

Она презирала  ни в чем не повинных   соседей, которые больше книг любили варить варенье и читать газеты. Не общалась с родственниками, которые не читали Фейхтвангера. Не раскланивалась с вполне приличными людьми, по какой-то, видимо, уважительной причине,  не делавшими икону изо Льва Николаевича Толстого…
 – Темные люди! – гневалась мама
–  Барыня! – мстительно огрызались они.
Высокомерие мамы было основано на двух  китах:  она жила в  мире  иных чувствований: романы  ей заменяли все, она навсегда полюбила даже не обманы, а жизнь, не имеющую ничего общего со скучной, однообразной и утомительной реальностью.
Второй кит поддерживал  миф, усомниться в котором –  опровергнуть  или окончательно поверить – не представляло никакой возможности.
Ни тогда, ни теперь…
Мама считала, что  она – внучатая  племянница Шолом Алейхема. Родилась в  местечке Хоцки, – а это рукой подать до  города Переяславля Полтавской губернии. Там в родственной приязни все и проживали.
В девичестве имела фамилию Рабинович.
На этом совпадения заканчивались. Мало Рабиновичей на свете?
Шолом Алейхем умер в 1916 году и похоронен на кладбище в Квинсе,  в Нью-Йорке.
Конечно, если бы у нас  был  личный  ковер-самолет,  и мы  долетели на нем до Нью-Йорка – было бы здорово!
Нашли бы его внучку Бел Кауфман и других, таких же близких, но неизвестных братьев, сестер, племянников и кузин. Но что же, что мы им должны   были  сказать при  неожиданной встрече, что  спросить?
 –  А правда ли,  мы ваши родственники?
 Они, что ли,  знают? У них другой головной боли нет – искать по свету бедных родственников.
Была бы девичья фамилия моей мамы Ротшильд, и жили мы в Версале,  могли и найтись родственные нити. А так!!! Зачем мы им? Из Ташкента…
Нам-то понятно, зачем –  величаться перед соседями.
Какое это имеет отношение к моим зубам?
Непосредственное…
Было так. С наступлением вечера – и  последующим  почти ритуальным укладыванием в кровать, назовем так продавленную раскладушку с тремя ватными матрасами,  удобную, как колыбель,  я покорно готовлюсь ко сну. Обряд еще  не вызывает протеста, ропота, возражений, нытья – опять спать, еще рано, все  на улице, никого еще не загоняют. Никаких  разговоров – спать, вернее, не спать, а удобно расположиться на своем законном месте  с очередной книжкой.
 Мама  ставит  полную тарелку вкусностей  на вертящийся стульчик от пианино «Беккер», чтобы я могла   регулировать удобную высоту, и, не глядя, тянуться к тарелке.
Что же на тарелке?   Ржаные сухарики с  крупной солью,  конфетки, мои любимые подушечки в коричневой пудре какао, а  внутри повидло, нарезанное яблочко, которое полагалось съесть самым последним, чтобы очистить полость рта. Последовательность не соблюдалась никогда. 
Лет в 16  уже твердо знала –  я  вылитый  Рахметов, так сильна во мне была привычка спать на сухарных крошках. Сухари и гвозди – принципиально разные вещи, но и те, и другие колются, вонзаются,  учат терпеть и тренировать волю. Воля у меня сильная. Я не стряхивала крошки,  даже заправляя постель.
Также на ночь мне полагалась мокрая нежная тряпочка, из старой застиранной  майки – вытирать руки и рот, которая также никогда не использовалась по назначению.
Подавая ее мне, мама говорила:
 – Салфет вашей милости.
А я должна была отвечать:
– Милость вашей чести.
Культурные люди, что подделаешь.
В салфетку я плакала и сморкалась.  Просто умывалась слезами, читая «Джейн Эйр».  Все,  что мне приходилось читать в то время,  вызывало слезы. Вначале Джейн Эйр, как и мне десять лет – я плачу от горя,  и чувствую себя, с конфетой за щекой, несправедливо счастливой. Жалею гуттаперчевого мальчика, белого пуделя, Максимку, дядю Тома, бедного Акакия Акакиевича.
Я поедала килограммы конфет, читая Диккенса, тридцать томов все-таки –   заглушая горечь детской обиды и сострадания. 
Литература – вещь горькая.
Горше черного шоколада с перцем «чили».
Часто я в школу не ходила, потому что всю ночь читала, плакала и ела.  Поэтому я ничего не знаю и не умею. И у меня больные зубы.
   «Возможно, с тех пор у меня больные зубы,» – думала я, закончив преамбулу и приступая к основному повествованию.
Возможно,  но так начать невозможно.
Когда-то Андре Жид,  читая  рукопись «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, заявил, что роман не может начинаться с наречия. Но  молодой автор не обратил  внимания на замечание  мэтра.
И оставил все, как было: «Давно я уже привык укладываться рано». Совсем, как я.  
Стояла глубокая ночь. Валерьяновые капли кончились.  Анальгин выпит. Грелка остыла. Семья, устав от причитаний, спала под мои  молчаливые стоны. Я бродила, как привидение – в ночной рубашке и шерстяных носках. Марлевая согревающая повязка,  накрученная обильно, под марлей вата, пропитанная водкой,  с  проложенным куском  клеенки,  напоминала о  гражданской войне и  брошенных на произвол судьбы больных.
Непосвященному должно было казаться, что у меня ранение в голову. Собственно, так оно и было – стреляло в виске, дергался глаз, разрывался  мозг, какой зуб болит – понять было невозможно – болели все  и сразу. Я стояла у окна с открытым ртом, используя старинный  совет немецкого врачевателя – вот так… с открытым ртом постоять несколько часов, повернувшись в сторону Луны.  Лунные лучи оказывают благотворное влияние на заболевший зуб. Это была самая невинная рекомендация,  полученная  когда-либо.  Открываешь рот и стоишь.  Ждешь и ищешь луну. Ищешь и веришь. Но луна в этот момент почему-то на небосклоне отсутствует. Не судьба! 
 Все-таки нужно было послушаться Плиния. В качестве профилактики  кариеса он советовал раз в три месяца съедать жареную мышь. Интересно – это был Плиний старший или младший?
 В  кромешной тьме пульпита в голову приходят самые дикие мысли. Даются самые  невыполнимые клятвы – мой сын не будет читать в постели, вообще, читать, собрать и сжечь, буду каждый божий день ходить к стоматологу, чистить зубы « по утрам и вечерам», колоть орехи молотком, не есть сладкого, кислого, острого,  не пить холодного и крепкого. Никто мне теперь  не верит – я даже обещала бросить курить.
Каждый, у кого хоть раз в жизни ночью болел зуб,  знает все эти однообразные клятвы, которые потом никогда не выполняются.
Ужасно хотелось спать. И проснуться с чувством облегчения, как после противного сна.
Рано утром я поплелась в стоматологическую поликлинику по месту жительства. Тогда я еще не дожила до того времени, когда у меня появится свой собственный врач и куча знакомых дантистов. Часа два сидела в очереди среди таких же  доходяг с флюсами, слушала страшные истории. И  в тот момент, когда я должна была зайти в кабинет – зуб болеть перестал. Я смело, то есть, трусливо, пошла домой.
И  все повторилось… Валерьянка. Компресс. Анальгин. Лунные ванны. Бессонная ночь. Клятвы.
Утром   стояла первая у окошка регистратуры. Но  талончиков не было.
– Что же мне делать? – беспомощно спросила я у женщины за окошком, не расположенной ни каким беседам. Даже по долгу службы.  Почему-то во всех больницах, из всех жанров сочувствия, персонал выбирает злобную   нотацию.
– Я за вас думать должна? Голова у вас есть или это видимость одна?  –  начала она первую утреннюю разминку.
– Очень болит – нашлась я.
Она не оценила:
– Сюда здоровые не ходят  
Очень хотелось ответить, но я вовремя спохватилась:
– Понимаете, я работаю на радио. Я должна выходить в эфир, а у меня болит зуб. А зубы – мой инструмент! Вы же любите передачу «Когда поют солдаты», –  вдохновенно врала я, желая  вызвать сострадание у  пышной булочки с равнодушными глазками.
Мне почти удалось.
–  К практиканту пойдете?
–  Пойду.
– Девятнадцатый кабинет.
В девятнадцатом кабинет очереди не было.
Я постучала один раз. Потом второй, громче.
– Войдите, – раздалось приглашение.
Я вошла. В кабинете  у окна стоял молодой человек в белоснежном халате и задумчиво смотрел на улицу.
– Здравствуйте, доктор, – стараясь возвеличить его в собственных глазах, сказала я.
–  Садитесь, – он показал мне на кресло. Как будто я могла сесть на пол.
–    На что жалуетесь?
–   Зуб болит
–  Сильно? — спросил он, натягивая перчатки.
–  Очень!
–  Какая степень болезненности: тянет, ноет, стреляет, отдает в висок? – участливо расспрашивал он меня.
Мне очень хотелось жаловаться:
– Сил никаких нет! Все, что вы перечислили, доктор, только не по отдельности, а вместе. И еще в ухо отдает, и в глаз. Как-будто тройничный нерв задет.
–  Когда сильнее – днем или ночью? – он  уже надел перчатки и теперь перекладывал инструменты на столике. 
На приставную полочку слева от бормашины, поставил стакан  розоватого раствора калия перманганата. По-простому, марганцовки.
–  Ночью.
–  Моляры, шестерка, семерка
–  Туз!!!  – заключила остроумная я.
–  Так, посмотрим, откройте рот.
Я послушно открыла.
Он взял стоматологическое зеркало и долго что-то рассматривал.
–  Я вижу одну кариозную полость, – радостно сообщил он мне.
– Этот? – ткнул тонкой остроконечной железякой в зуб.
А потом провел по всем зубам, как по забору, палкой.  Пройдет совсем немного времени, и я буду знать, что предмет называется «зонд».
Боль была дикая. Я взвыла.
–   Ну, что вы! Я еще ничего не делал.
Как отвечать с открытым ртом я не знала. Поэтому закрыла глаза
– Шире, пожалуйста, Еще!!! Этот?
Я вцепилась в ручки кресла.
–  А-а-а!!! Не з-н-а-ю!
– Давайте будем думать вместе? Понимаете, пульпа – это рыхлая соединительная ткань,  находящаяся в полости зуба. Там находятся нервы и сосуды из периодонта. Периодонт представляет собой связку, удерживающую зуб в костной альвеоле.
 Я открыла глаза – и увидела ужас на лице практиканта. И сразу все поняла –  мои нервы, и сосуды из периодонта оказались в костной альвеоле.
Он  еще долго ковырял и бил по зубам, определял чувствительность холодной струей из шприца, а я изо-всех сил пыталась не упасть в обморок.
  – У нас есть два пути: удалить нерв или удалить зуб. Что вы выбираете? 
Действительно, что лучше: быть повешенным или расстрелянным? Представив на мгновение, как  мне будет удаляться нерв, я решилась на хирурга.
  – Я провожу вас, –  сказал он мне, помогая  выбраться из кресла.
Держа меня под локоток, доставил в кабинет к хирургу. Толпа  страждущих в закутке была огромна. Я почувствовала себя избранной среди своих.
– Сложнейший случай неизвестный медицине, – сообщил он. И толпа ахнув, расступилась. Может быть, кто-то даже облегченно вздохнул; утешительно, когда кому-то еще хуже, чем тебе.
    – Владимир Гаврилович, моей пациентке нужно срочно удалить зуб.
    – Какой? 
    – Шестой! Или седьмой. Давайте я лучше покажу.
  И показал. Пока мне делали укол, и еще потом, пока вырывали зуб по частям, нежно держал меня за руку и даже обмахивал газетой.
 Удалили мне, конечно, не тот зуб,  здоровый, соседний. «Если бы я был такой умный, как моя жена ПОТОМ» – классическая фраза, призывающая быть умными, не сходя с места, каждую секунду нашей краткой жизни. Не всё поправимо, увы.
 Как-то,  стоя уже привычно у окна, в ожидании лунных лучей, поняла, что из читателя превращаюсь в рассказчика забавных историй. Тридцать  из них я вам обещаю.
Возможно это фамильное.