Пианино История Ташкентцы

Пишет Татьяна Вавилова.

… Скоро день памяти моей бабушки. Воспоминания были опубликованы некоторое время назад в «Камертоне», но мне бы хотелось, чтобы и наши земляки прочитали. Кроме того, на «Письмах», в публикации Олега Николаевича, я прочла о военнопленных Первой мировой и состоящим из них оркестре. Может Б.Д. Когоушек, о котором я тоже вспоминаю, из этого оркестра? Никто не встречал такую фамилию?

ПИАНИНО

В моем далеком пионерском детстве я мечтала о великих подвигах и, не чувствуя в себе никаких к этому способностей, очень хотела найти героев хотя бы среди своих родственников. Увы! Мои родители не смогли вспомнить ни одного революционера или партизана, не было даже бедняков крестьян или просто верных делу коммунистов. Даже моя тетя, вернувшаяся с войны, была там всего-то врачом полевого госпиталя, а не разведчиком в тылу у врага. А бабушка Оша, мамина мама, так отличалась от настоящих бабушек моих подружек, что даже у них вызывала подозрение в правильности своего происхождения.

Родилась она в городе, который я не могла найти на школьной карте, в Новом Маргелане. В этом чудесном городе, вспоминала бабушка, не было ташкентской жары и пыли, на улицах росли фруктовые деревья, между ними журчала по арыкам прозрачная студеная вода из горного сая. А дом, где она жила с родителями и многочисленными сестрами и братьями, окружал густой тенистый сад, настолько  огромный, что, объехав его верхом по забору, ее младший брат Саша приводил свои брючки в полностью негодное состояние. Невзирая на солидный возраст, всегда красиво причесанная, стройная, подтянутая бабушка Оша не признавала платков, вязаных кофт, шлепанцев и капотов. Она вставала рано утром, обтиралась холодной водой, называя это институтской привычкой, и только потом разжигала щепками маленькую  железную печку и ставила чайник.

Иногда бабушка вынимала картонную коробку из-под обуви и доставала из нее старинные фотографии. Военные на них были, но не те, которых мне тогда хотелось увидеть. Все они, говорила бабушка, умерли задолго до революции, а потому героями быть не могли. Но прекрасные дамы с талиями — рюмочками и нежные девушки в длинных пышных платьях, с высокими прическами и цветочными корзинками в руках не могли не волновать мое воображение.

Воспитанницы Николаевского женского института после рождественского спектакля, 1897 год.

Девочке нищих послевоенных лет они казались сказочными принцессами, а для бабушки были любимыми лицами давно потерянных родных. Каждая фотография вызывала у нее целую череду воспоминаний. Загадочные принцессы оказывались подругами или сестрами бабушки, а дама в закрытом шелковом платье с бриллиантами в ушах их матерью.

Теряя ощущение реальности, я подолгу слушала о мазурках и менуэтах на балах маскарадах в Николаевском институте благородных девиц. В учебном заведении с таким странным и непонятным для меня названием бабушка провела 8 лет. Находилось оно в Оренбурге вдали от Нового Маргелана. Сначала нужно было ехать на тарантасе по степи до Каспийского моря, останавливаясь на ночлег в киргизской юрте.  В Красноводске пересаживались на пароход и только на другом берегу Каспия достигали железной дороги.  Правда, ближе к выпуску cемья переехала в Самарканд, куда уже была проведена железная дорога, и время пути значительно сократилось, но все равно детей привозили домой лишь на летние каникулы. Долгая разлука с родными переносилась очень тяжело, но в Новом Маргелане в ту пору дать приличное образование было негде.

Вместе с бабушкой  в институте учились знакомые мне ее приятельницы. Так бабушка Оша называла пожилых дам живших подобно ей в тесных маленьких комнатках ташкентских одноэтажных особняков, превращенных после революции в жактовские коммуналки. На фотографиях я с трудом узнавала среди прекрасных благородных девиц  этих чистеньких учительниц-пенсионерок в темных скромных платьях с белыми кружевными воротничками и с такими же белоснежными волосами. После революции кто только не высмеивал институток, комсомольские и партийные деятели, советские писатели и журналисты, все старались представить их «кисейными» барышнями, глупыми и легкомысленными.

Ольга Мединская, 1897 год.

Но женское образование в России, начатое Екатериной II в 1764 году, вполне соответствовало поставленным целям. Императрица хотела, чтобы дворянки и девушки из среднего сословия получили европейское образование, могли бы стать интересными, духовно богатыми собеседницами и воспитательницами своих детей. Кроме общеобразовательных предметов, девочкам преподавали рисование, музыку, танцы, два или три иностранных языка, учили изысканным манерам. Много времени уделяли воспитанию религиозной добродетели и, как ни странно, физической закалке и умению переносить невзгоды и лишения. Большую часть воспитанниц женских институтов составляли дочери военных. Воинская служба была обязанностью дворянского сословия. Девочек готовили в офицерские жены, и очень немногие из них становились светскими львицами. Основная часть отправлялась за молодыми прапорщиками и поручиками в отдаленные окраины громадной страны, в маленькие крепости в киргизских степях или кавказских горах.   Вместе с мужьями они «обустраивали» новые российские земли, разделяя трудности и опасности воинской службы. Я думаю, именно сила духа помогла бывшим институткам, оставшимся и без отцов, и без мужей  выжить в революцию и гражданскую войну. Когда возникла необходимость в школьных учителях, новая власть объявила, что дипломы об окончании гимназий и женских институтов дают право работать педагогами.  И они пошли и учили нас всему, что знали сами, но манерами и убеждениями так отличались от основной массы, что чувствовали  неуверенность и неприкаянность, вызывая и  во мне ощущение непонятной неловкости.

Ольга Викторовна Мединская-Шутихина, 1915 год.

Но к концу 50-х годов потеплело, пролетарское презрение к «интеллигентам» постепенно преодолевалось,  людские взгляды на вещи стали меняться. Родители вдруг вспомнили, что хорошо бы учить детей музыке и языкам, причем просто «для себя». Мама уговорила отца, и настал день, когда мы пошли покупать инструмент. На Алайском базаре папа нанял  тащищек в ватных полосатых халатах, и мы пошли по несуществующим теперь улицам. Пианино продавала старая дама, по-видимому, тоже из «бывших». Вид у фортепиано был весьма потрепанный, но хозяйка клялась, что инструмент мало играный, звук замечательный, стоит недорого и называется «WALDEMAR». Скромная зарплата инженера никогда не позволила бы моему отцу купить новое пианино «Октябрь», поэтому он решился. Носильщики сложили свои халаты и привязали их на спины. Одни, согнувшись,  выстроились в ряд, другие водрузили на них тяжелейшую ношу, и все побежали рысцой впереди нас, на ходу меняя друг друга.

Носильщикам пришлось нелегко, но мое пианино было доставлено в сохранности и поставлено вдоль стены у окна.  И вот тогда сомнение шевельнулось в душе моего родителя, хорош ли инструмент, стоило ли тащить его так далеко и платить деньги. Проверить было некому, в семье никто не играл. Но мама сказала: «Беги за бабушкой!».

Я хорошо помню, как она вошла в прохладу нашей глиняной кибитки, робко, чуть бочком подошла к пианино, присела на краешек стула, осторожно подняла крышку и со страхом посмотрела на застуженные в нетопленных квартирах пальцы. С тех пор как бабушкин любимый «Беккер» остался  в самаркандском доме, прошло 40 лет. В эти кошмарные годы лишений и катастроф, расстрелов близких, ужаса перед лагерями и войной ничто не располагало к  игре на фортепиано. Выпрямив спину, бабушка подняла руки над клавишами и словно оцепенела на минуту, а потом наша кибитка наполнилась дивными звуками живой музыки. Полонезы, вальсы, романсы и что-то еще совсем незнакомое. Иногда бабушка сбивалась, но играла с таким упоением, что мы были околдованы. Конечно, я и раньше слышала классическую музыку, причем в профессиональном исполнении. Телевизоры в наших домах еще не появились, но радиоприемники и патефоны были. Но тут музыка рождалась в нашей убогой комнате, лилась из-под пальцев моей бабушки Оши, и неловкость, слегка примешанная к моей любви,  вытеснялась гордостью за нее. А у моего отца улетучились все сомнения относительно пригодности инструмента.

Ольга Викторовна с внучкой Татьяной и дочерью Ириной, 1946 год.

Бабушка жила рядом, и после смерти деда каждый день приходила к нам на обед. Отобедав, она устраивала настоящие концерты, вспоминая все новые вещи. Бывало, что музыка привлекала наших соседей, приходили мои махаллинские подружки и число слушателей увеличивалось.

Учительницу музыки для меня тоже рекомендовала бабушка, поискав среди бывших оренбургских институток. Уроки стала давать  Ольга  Николаевна Малиновская, сохранившая огромный черный рояль и пособия для игры на фортепиано. После урока она не могла удержаться от воспоминаний и часто ахала, вздыхая, каким красивым был мой дед, Шура Шутихин, в кадетские годы и как прекрасно танцевал с бабушкой мазурку на рождественском балу.

 Ольга Николаевна ввела в наш дом удивительного человека, оставившего о себе добрую память, чешского музыканта Бронислава Когоушека. Как судьба занесла его в Ташкент, я так и не знаю. Говорили, что Бронислав Когоушек раньше жил в Чехословакии, работал в симфоническом оркестре. Он тосковал по своим друзьям, по оркестру, страстно желал вернуться на Родину, но по каким-то причинам ему не удавалось оформить документы на выезд. Когда мы познакомились, Когоушек был очень стар, и его единственной отрадой оставалось сочинение музыки, но инструмента у него не было. Бронислав Когоушек жил с семьей внучки, журналистки, в тесной квартире. Шум и суета мешали писать музыку, а маленькая правнучка, только начинающая ходить, находила ноты с сочинениями и с удовольствием рвала их. Поэтому Когоушек любил ходить в гости к людям, имеющим  инструмент, и все свои ноты брал с собой.

Что за колоритная личность, был музыкант Бронислав Когоушек! Высокий, грузный с голубыми глазами и до плеч седыми волосами, в свободной блузе-толстовке, он говорил с большим акцентом, медленно подбирая русские слова.  После яркого солнечного света Когоушек плохо ориентировался в нашей темной квартире. Между передней и комнатой у нас был высокий порог, и мы с мамой старались во время поймать гостя, если он забывал об этом. Усаживались пить чай с вареньем и ждали бабушку.  Когда Когоушек пришел впервые и встретил у нас бабушку, выяснилось, что она в юности занималась музыкой и даже готовилась к поступлению в консерваторию, но некоторые обстоятельства помешали этому. Бронислав Когоушек попросил что-нибудь исполнить. После долгих уговоров  бабушка согласилась, а потом сел за пианино и он сам, стали играть в четыре руки. С тех пор Когоушек приходил чаще, чтобы играть вместе с бабушкой. Весной, когда зацветали сирень, ирисы и бульденежи, Когоушек предварительно заходил к Ольге Николаевне Малиновской, и появлялся с огромным благоухающим букетом. Моя учительница музыки разводила цветы и раздавала букеты всем желающим.

Если бабушка встречала у нас Когоушека, обед откладывался, они с нетерпением усаживались за инструмент то вместе, то по очереди. Музыкант приносил ноты, и бабушка играла с листа, почти не репетируя. Какие чудесные были дни! Звучала музыка Шопена, Огинского, Штрауса, Чайковского, Рахманинова. Стариков, доживающих свой полный трагическими событиями век, музыка уносила от всех бед и несчастий в прекрасный мир несбывшихся надежд. Их настроение передавалось нам с мамой и навсегда запомнилось, как самое удивительное время в жизни. Я перестала мечтать о ратных подвигах и уж не подпольщицы и партизанки служили мне примером, я хотела играть, как бабушка и очень гордилась ею. Но на мне природа решила передохнуть. Напрасно я подолгу просиживала над гаммами и сольфеджио и даже разучила романс Полины из «Пиковой дамы». Мои пальцы не могли извлечь из пианино тех волшебных звуков, которые я слышала, когда играли бабушка и Бронислав Когоушек.

Так продолжалось года два-три, пока не наступило 14 февраля 1958 года. В этот день бабушки не стало. Мы не знали адреса Бронислава Когоушека и не могли сообщить ему дату похорон. Оказалось, он заболел и поэтому не приходил некоторое время, а когда появился и узнал, очень горевал, долго играя в память о бабушке печальные мелодии.

Бронислава Когоушека мы видели еще всего только раз. Он пришел неожиданно и торжественно вручил мне ноты с эпиграфом: «Бабушка ушла, откуда нет возврата…». На двойном листке из школьной нотной тетради было написано: «Andante cantabile», Б.Д. Когоушек. Он сочинил грустную, но светлую мелодию в память об Ольге Викторовне Мединской – Шутихиной, моей бабушке. А мне сказал: « Учись, чтобы потом сыграть для мамы». 

Я не научилась играть  по-настоящему, но старое пианино и реквием Когоушека остались напоминанием о бабушке, о чешском музыканте, Ольге Николаевне Малиновской, обо всех, кто открыл для меня красоту и величие духа. Благодаря им я  усвоила свой главный жизненный урок: есть ценности, которые остаются с нами навсегда. В отличие от материальных приобретений их нельзя экспроприировать, сжечь или просто украсть.