Ф. М. Керенский в воспоминаниях Н. П. Остроумова. Часть 2 История Ташкентцы

Из работы Н. П. Остроумова «Общие замечания об учебно-административной деятельности Ф. М. Керенского как главного инспектора учебных заведений в Туркестанском крае»

21 сентябрь 1927 г.
г. Ташкент.
На основании 22-летней совместной службы в Ташкенте с Ф[едором] Михайловичем я располагаю достаточным количеством фактов и личных воспоминаний, чтобы высказать нижеследующие замечания о его учебно-административной деятельности на среднеазиатской окраине России по русскому и инородческому образованию.

Как третий1 по времени назначения главный инспектор учебных заведений на этой окраине, незнакомой ему во всех отношениях, Керенский прибыл в Ташкент в июне 1889 года уже к налаженному учебному делу, начатому еще до завоевания Ташкента и официальному в 1876 году2. Отличался от своих предшественников личными (антропологическим) особенностями, образованием и служебными навыками, он продолжил вверенное ему учебно-административное дело в новом для него крае, сообразуясь с потребностями времени и со взглядами местного (военного) начальства — ген[ерал]-губернаторов, пользовавшихся правами попечителей учебных округов.

Как опытный службист с закваской толстовского классического режима3 и как бывший директор Симбирской гимназии4, по последней должности во внутренней России, Керенский приобрел административный навык в управлении классической гимназией, а как преподаватель русского и латинского языков в этой школе, считал себя опытным педагогом, стремился проводить свои административные навыки и методические приемы преподавания в туркестанских учебных заведениях, преимущественно в гимназиях.

К народным училищам он относился с меньшим интересом, а в инородческом (мусульманском) образовании был некомпетентен. Как личный докладчик ген[ерал]-губернаторам всех распоряжений Министерства нар[одного] просвещения и представлений начальников учебных заведений в крае, он пользовался авторитетом и был властным руководителем русского учебного дела в Туркестане, особенно при бароне Вревском и ген[ерале] Иванове5.

По личному характеру он был выдержан и необщителен, а в то же время самомнителен, считал местных педагогов при себе по уму и по знаниям, хотя и не обнаруживал обширной эрудиции даже в специальных предметах, которые преподавал в российских гимназиях. И в области общего философского и литературного развития он особенно не выделялся и не высказывался. Невеликое по сравнению к наружному облику6, Керенский был молчалив и неискренен и в редких разговорах со мной называл то или другое имя известных в Европе ученых, не распространяясь об их научных взглядах. Особенно он избегал критики правительства и министерских распоряжений, хотя переживал самое критическое время.

Имя сатирика Салтыкова-Щедрина он никогда не упоминал, и я затрудняюсь сказать, каких политических воззрений он придерживался. Близко знавший его по службе в Казани Бобровников отозвался о нем, как о чиновнике, способном применит[ь]ся ко всякому государственному режиму (я не хочу повторять сказанное Бобровниковым существительное), а преемник Керенского четвертый главный инспектор Соловьев сказал, что помнит его не с одобрительной стороны.

[…] Учебное дело в Туркестанском крае Керенский крепко держал в своих мускулистых руках и самовластно распоряжался при назначениях и перемещениях безответственных туркестанских педагогов: при назначении начальников и преподавателей, а также при перемещениях и удалениях нежелательных для него (а не для дела) педагогов он прикрывался авторитетом ген[ерал]-губернаторов. Поэтому и жалобы на его несправедливые, пристрастные отношения к подчиненным еще более усиливали его самовластие.

[…] Об административных приемах Керенского я сужу по его канцелярским предписаниям и словесным замечаниям, какими стремился поддерживать в учебных заведениях букву закона — устав гимназии.

[…] Не отличаясь прямотой и искренностью, он обыкновенно сводил свои распоряжения по данному вопросу к канцеляризму и советовал начальникам учебных заведений излагать свои представления в таком именно направлении, на каком он настаивал [на] предварительном словесном обсуждении вопроса. При этом у него была скрытая цель — не оставлять в канцелярской переписке следов личного влияния его на изложенный в переписке вопрос, который санкционировался ген[ерал]-губернатором по докладу этого же Керенского. И что хуже того: он не всегда был хозяином своего слова, не всегда выполнял свои обещания начальникам учебных заведений, придерживаясь поговорки, что не всякому слову нужно верить, а лишь такому, которое закреплено им на бумаге.

[…] Мне лично всегда странным казалось, почему Керенский никогда в частном разговоре со мной не упоминал о своем происхождении из духовного сословия и о своем первоначальном обучении в Пензенской духовной семинарии, хотя он знал, что я бывший тамбовский семинарист и что известный казанский педагог (бывший профессор Казанской духовной академии и Казанского университета) Н. И. Ильминский происходил также из духовного сословия и обучался также в Пензенской духовной семинарии, но никогда не скрывал ни своего происхождения, ни своего первоначального образования в Пензенской духовной школе. А профессор Казанской же академии Е. А. Малов7 рассказывал мне, что встречался однажды на пароходе с Керенским, когда он был директором Симбирской гимназии, и вынес неожиданные для Керенского впечатления [из-]за его нежелания признаться в своем происхождении из церковного сословия.

Такое самоуслаждение чином дейст[вительного] ст[атского] советника и присвоенным этому чину громким титулом «Ваше превосходительство», очевидно, не располагало Керенского признаваться в своем происхождении и первоначальном образовании. Он никогда не останавливал подчиненных ему начальников учебных заведений и педагогов вообще от обращения к нему с произнесением генеральского титула. Казалось бы, что действительное человеческое превосходство приобретается не чином, а личными качествам[и] настоящего педагога — его образованностью и не терпящим раболепства характером в применении к воспитанию вверенных ему детей и юношей.

[…] Мы, директора учеб[ных] заведений, раболепствовали перед нашим превосходительным начальником, а он нас не останавливал от общепринятого у бюрократов обращения к нему, хотя директора ср[едних] уч[ебных] заведений числились в Табеле о рангах в одном классе с Керенским, а некоторые были в равном с ним чине.

Печатных трудов у Керенского, кроме его студенческой работы об апокрифах в древней русской литературе, не встречал, и он в частных беседах со мной не ссылался на известных ему русских и европейских педагогов. По-видимому, в этой области он был не очень осведомлен. Специальным[и] предметами его университетских занятий были русская литература и русский язык, как учебные предметы университетской программы. В этих двух предметах он был сведущ. Кроме этих предметов, он имел право на преподавание в гимназии и лат[инского] языка, а в седьмом классе гимназии он преподавал логику по одобренному министерством учебнику.

На основании личных сношений с Керенским я не могу утверждать, что он обладал широкой научной эрудицией по названным учебным предметам гимназического курса. Он был педагог-практик с определенными методическими приемами преподавания, отличавшимися больше внешним характером (чтобы все ученики класса следили за уроком), нежели психологическим соображением. На уроках русской литературы он, вероятно, был интересен, так как умел углубляться в разбираемые в классе сочинения.

[…] Не считаясь с развитием педагогических идей в западноевропейской и русской литературе, Керенский сводил свои начальнические наблюдения за учебным делом в Туркестанском крае к формальной, канцелярской правильностиII, как и писал в своих отзывах о представляемых ему начальниками учебн[ых] заведений годичных отчетах, причем в своих замечаниях указывал на те или другие отступления, на недосмотры в цифровых таблицах или на неправильные арифметические выводы из отметок успехов учащихся8. Я не слышал от него ссылок на авторитет современных европейских педагогов, кроме упоминания о великом дидактике Яне Амосе Коменском9.

Со школьными задачами французского правительства в Алжире и английского в Индии Керенский не был знаком, и потому к русской государственной задаче образования туркестанских туземцев относился пассивно, доверяясь ближайшим руководителям этого своеобразного дела, но позволял себе повертывать пресловутое дышло существующего закона в ту сторону, чтобы в итоге хорошо вышло, что, однако, не всегда достигалось.

[…] К преподаванию русского и церковнославянского языков Керенский относился односторонне — с точки зрения грамматических форм упуская из виду, что «язык есть исповедь народа, его душа, его природа».

[…] По особым, непредвиденным для него поводам он ездил в Петербург для оправдания перед министерством своей административной деятельности. Исполнение должности гл[авного] инспектора обыкновенно возлагалось на меня, и Керенский мог убеждаться в моей корректности и непритязательности на его личный авторитет в глазах ген[ерал]-губернаторов. Я даже на обращенный ко мне вопрос ген[ерала] Духовского о том, как относится ко мне Керенский, ответил: «Холодно», не пускаясь в подробности. И в министерстве я никогда не жаловался на его отношение ко мне. Но Керенский продолжал относиться ко мне не только неискренне, но и недоброжелательно до самого конца своей службы в Ташкенте.

[…] О Ташкентской гимназии могу уверенно говорить, что из нее за время моего директорства (1883-1900 гг.) вышло много даровитых учеников, с успехом обучавшихся в различных высших учебных заведениях и занимавших потом видные должности доктора медицины, судьи, профессора и педагоги, инженеры, адвокаты и земские деятели. Сын Керенского был, как известно, президентом Российской Союзной республикиIII.
[…] Учитель подготовительного класса Любомирский, записавший в дневнике ученика Александра Керенского, обучавшегося в этом подготовительном классе в 1889-1890 учеб[ном] году, его мальчишеский проступок, был постепенно вытеснен отцом этого ученика из гимназии и переведен на учебную службу в Россию.

[…] Считаю справедливым прибавить к изложенному, что однажды Керенский, уже после смерти своей жены, говорил со мной по-человечески откровенно, когда заехал к нему в послеобеденное время по одному служебному вопросу. Я застал его в кабинете и переговорил с ним по делу. При моем уходе он, увидев в окне двух моих маленьких внуков, оставленных в экипаже, спросил, куда я еду с внуками. Я ответил, что еду на кладбище, на могилу покойной жены моей. Тогда Керенский с грустью в голосе сказал: «Вот у вас растут внуки, которые вместе с вами едут к бабушке на могилу, а я не уверен, что и на нашу могилу зайдут наши внуки, дети старшего сына Александра. Я недавно, — продолжал он, — был у сына в Петрограде, видел его семейную обстановку и не был удовлетворен». Я спросил, какими делами интересуется его сын (А[лександр] Федорович) — гражданскими или уголовными? Отец опять с грустью в голосе ответил, что Саша почему-то больше увлекается защитой (делами) рабочих. Недавно он выступал по делу рабочих на сибирских приисках, на Лене. Видно было, что Керенскому-отцу не нравилось увлечение его сына делами такого рода.

[…] Когда Керенский скончался в столичной больнице, то гроб с его бездыханным телом, по прибытии в Ташкент, был с церковной почестью принят в семинарскую церковь, где ген[ерал] Самсонов и я, вместе с другими бывшими его знакомыми и педагогами, поклонились его гробу до земли и сказали почившему «вечную память». Странно, что и дети Керенского, присутствовавшие при церковном прощании с их почившим отцом, не обращали внимания на меня, бывшего сослуживца его, ни в семинарской церкви, ни на кладбище, хотя и они (дети покойного) при жизни своих родителей бывали радушно принимаемы в нашей семье, в гимназической квартире.
ЦГА РУз., ф. 1009, оп. 1, д. 69, л. 1-29. Рукопись.