Над крестами деньков золотых… Искусство История Ташкентцы

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Однажды в разговоре поэт Александр Файнберг спросил меня:

— А ты помнишь Гену Коломейцева?

Нет, нет, вопрос не застал меня врасплох… Он наоборот окунул память в тёплые волны юности. В милый доземлетрясенческий Ташкент. В первоапрельскую нежную зелень каштанов, подсвеченную неоновыми фонарями. В кафе «Уголок» на углу бывшей улицы Романовской, замыкавшей храм Немезиды — университет. Здесь по вечерам собиралась местная богема — поэты, журналисты, художники, актёры… Устроившись вокруг уютных столиков за стаканом дешёвого вина или за вазочкой с пломбиром, читали стихи — свои и чужие, до хрипоты спорили о Хемингуэе и Кафке, обсуждали новые сборники Евтушенко и Вознесенского, особенно любимые молодёжью…
Как давно и как недавно, кажется, это было!

Константин Аксёнов, Рудольф Баринский, Николай Волков, Наталья Данченко, Юрий Евсиков, Виталий Качаев, Людмила Кузьмина, Александр Кедрин, Виктор Ляпунов, Лев Линьков, Владимир Локтионов, Роберт Мнацаканов (Ураганов), Виктор Окороков, Евгений Пташкин, Михаил Ушаков, Роман Ткачук, Альгис Четкаускас, Владлен Чернов…

Всех и не упомнишь, преданно пронёсших свою любовь к живому русскому слову.

Был среди них и высокий стройный шатен — Гена Коломейцев. На первый взгляд, представлявшийся парнем хиловатым, он, на самом деле, серьёзно занимался в юношестве велоспортом. Имел высокий спортивный разряд.

Иногда на своём «гонщике», в неизменной красной майке и чёрных шортах, он подкатывал на часок-другой в «Уголок». В споры особенно не вступал, больше слушал.

В те годы Геннадий работал в спортивной газете. Писал репортажи с различных соревнований, очерки и статьи об известных спортсменах. О футболисте Геннадии Красницком, боксёре Борисе Гранаткине, гимнастке Эльвире Саади…

Старшие друзья по журналистскому цеху Геннадий Савицкий, Олег Строганов, Вячеслав Шкультин за кроткий нрав и внутреннюю мятущуюся натуру иногда любовно называли Геннадия «Мальчиком». Он на это милое прозвище не обижался. Просто не обращал внимания. Или делал таковой вид. Хотя Геннадий давно уже не был мальчиком. А сформировавшимся, со своим узнаваемым почерком, журналистом.

У него были грустные глаза и загадочная улыбка, которую, казалось, ничем нельзя было омрачить. Ни подлостью, ни гаденькой молвой, иногда долетавшей со стороны. Чаще повинны здесь были извечная людская зависть — к успеху, к независимому взгляду на мир… Быть может, за это его безумно любили сначала девушки, потом — женщины…

Как-то после поздних посиделок — а были мы тогда оба холостыми — Геннадий затащил меня к себе домой, на улицу Кармелюка. Такси, как мне показалось, долго петляло в ту ночь по безлюдному городу. А я разышлял над необычным названием улицы: Кармелюк, Кармелюк… Кто такой?.. Учёный, революционер, писатель?..

— А это украинский Степан Разин. Бунтарь, — подсказал мне Геннадий. — Или узбекский Пахлаван Махмуд. Искатель справедливости.

Спустя десятилетия, я окажусь на Украине, в старинном готическом городке Каменец-Подольске, когда-то принадлежавшем Польше. И там, в музее-крепости, экскурсовод-гид покажет нам, гостям, глубокую яму-тюрьму. Зиндан. «Здесь когда-то сидел Кармелюк, — скажет он. — Народный мститель».

… А пока мы ехали к Геннадию. Конечно, с таксистом расплатились с трудом: еле-еле наскребли по карманам недостающие рублёвые бумажки. Но Геннадий не унывал. Он вообще был человеком весёлого нрава.

Едва мы переступили порог тихого дома, как мой друг таинственно вскинул вверх большой палец и сказал:

— Ты пока устраивайся, а я мигом чего-нибудь придумаю, — и тут же куда-то исчез.

Я решил, что он рванул к сторожу ближайшего магазина. Только у них в такую позднюю пору можно было раздобыть бутылку-другую вина.

Однако прошло много времени, а Геннадия всё не было. Я стал уже беспокоиться, не случилось ли чего с ним, когда, наконец-то, появился хозяин. Растерянный и с какой-то виноватой улыбкой на лице.

К груди Геннадий бережно прижимал трёхлитровый баллон с белой жидкостью.

— Извини, старик, — произнёс он. — Вина нигде не нашлось. И я, вот, купил у соседей… молоко!

Мы переглянулись и весело расхохотались.

Молоко — тоже штука полезная. Мы до рассвета пили его. Закусывали булкой, оставшейся с вечера в доме,  читали стихи.

Это была прекрасная, незабываемая ночь! Со звоном капель весеннего дождя, с порывами ветра и запахом клейкой листвы, доносившимися до нас в открытое окно. И, конечно, стихи, стихи…

Спустя некоторое время я потерял Геннадия из виду. Общие друзья говорили, что он женился. Потом развёлся. Уехал в Москву. Оттуда в Каракалпакию. Работал по-прежнему в газетах.

А где-то в середине семидесятых по городу прошла страшная весть — Гены Коломейцева не стало. Мальчика. Рыцаря-одиночки. Прекрасного журналиста. Сказали, повесился… То ли запутался в женщинах, то ли в вине, то ли в безвыходности застойного времени и  собственной невостребованности…

Нам никогда теперь этого не узнать.

И уж совсем неожиданным для близких явилось то, что среди рутинной газетной работы Геннадий, оказывается, иногда выкраивал время для стихов. Нежных, лирических. Но он их никогда никому не показывал. Считал это занятие глубоко личным. Ведь любим же мы за что-то весенний дождь, улыбку понравившейся нам женщины… И никому не говорим об этом.

А Александр Файнберг при упоминании Геннадия Коломейцева прочитал на память одно из его четверостиший:

Двух лещей, словно пару гнедых,
Нам к подъезду друзья подавали.
И похмельные зори крестами вставали
Над могилой деньков золотых.

При этом поэт подчеркнул, что так мог написать только человек, несомненно, наделённый Божьим даром…