Чор-Бакр Искусство История

Автор София Вишневская.
ПУТИ  ШЕСТВИЯ
ЧОР-БАКР

Я плохо помню, как вышли мы к фамильному кладбищу шейхов Джуйбари – Мазару Чор-Бакр. Чор-Бакр расположен в шести километрах от Бухары, к западу от былых ворот Ширгарон и не так популярен, как все лежащие на ладони города сто сорок памятников старины. Именно они каждый раз и поглощали все оставшееся время, завлекали, кружили, интриговали: вновь и вновь являла свой удивительный лик Бухара – пробуждала азарт, насыщала, и насытить не могла.

О, этот обязательный маршрут – вперед – сквозь марево знойного лета, белых саманных стен, вперед – в лабиринт узких улочек, шумных площадей, чайхан, а ночью – в таинственный переплет хитрых теней, тусклого фонаря и полной луны.

Вперед! – вновь испытать головокружение у сорока шестиметрового минарета Калян, и скорее к Арку – убедиться, что на месте, как и десять веков назад, изумиться этому, заметить вдруг обнаженную ветхость старины далекой, а потом к соловьям, что вечно поют у Мавзолея Исмаила Самани, и пересчитать вновь, правда ли, что вас было сто шестьдесят келий Кукельташа.

Возле Ляби-Хауза когда-то росли камыш и тростник и в этих зарослях водились тигры. Изумрудная плесень водоема, под которой трудно угадывалась вода, нравилась мне не только по цвету, но и по терпкому запаху, который смешивался с ароматом дынь, пряностей, дурманящей травки и костерка. Город имел цвет, свет, вкус.

И вот после многолетнего знания, влюбленности в шумную смуглую Бухару – новое очарование. Мазар Чор-Бакр «Входящий сюда прибудет в мире». Тишина. Свободная тишина больших просторов и зеленых угодий, где звучание быстрого ветра и покоренной им травы, мерцанье стрекоз, далекий лай, старт птичьей стаи – случайные мазки в размеренном течении безмолвия.

Приключение – необходимое условие любого путешествия. Сторож – хранитель Мазара ушел в Бухару, так что в Хануку (приют дервишей), в мечеть и  медресе мы попасть не могли. Но грустить не стали. Группа двориков, переходов, саганы и дахмы ( надгробия), запущенный и прекрасный сад поглотили все наше внимание. Дворики, разделенные глиняными дувалами, напоминали кельи без крыш, кельи, без крыш напоминали дворики, поросшие буйной и вольной травой.

Трава-царица единовластвовала. Никого. Никого, кто мог бы сказать: «Цветов не рвать, руками не трогать, птиц не кормить».

Как можно? – не прикоснуться, не почувствовать ладонью тепло старой глины, шероховатость не сравнить с сотами, не стать слепцом и внезапно чуткими пальцами не угадать затейливой вязи арабских букв, и не сорвать травинку, и не узнать ее вкуса, и тайком не положить в карман перо мазарской птицы.

Устав от впечатлений, сели на траву под старым можжевельником и молча, смотрели вдаль. Пусть торопятся где-то, далеко за морями, за долами, бежит секундная стрелка «престо-престо», кто-то идет в ногу со временем, боится опоздать, бежит, и только ритм – цель, и только скорость – средство. А наши часы прозрачные, без стрелок. Струится песок, не отсчитывая ничего. Да и как вообразить, что песчинка – это мгновение?

Мир таинственен. Из этого непонятного мира к нам явились птицы, ведомые старым вожаком. Ничего не боясь, подошли к нам близко, словно давая рассмотреть выгоревшие на солнце перья, облезлые бока, слабый клюв и странные ореховые зрачки. Вожак сразу начал свое повествование и нас ничуть не смутило, что мы понимаем птичью речь: « Мы из породы соколиных. Наш древний род свой счет ведет с тех соколов, что привезены однажды были из Московии сокольничими шейхов Джуйбари. Три сотни соколов – и только для охоты, три сотни ловчих птиц Ходжа Ислам держал, обученных сурово без устали и страха нападать. Вершить расправу, чувствовать победу, азарт охоты и погони страсть. Затем судить соседа за крыльев маленький размах и клюв несильный и, торжествуя вспоминать испуг и гон звериный. Зачехленные соколы охотничьи с закрытыми глазами – до травли, ослепленные злобой, глаза лисиц клевали и черепа джейранов. Простор полей, бессмысленность полета, когда летишь не за добычей, просто – ведь только так дано тебе природой  — узнать себя и  мир, где ты живешь: По запаху полыни и травы, по цвету сусликов, варанов, зайцев, по звуку первого дождя и зову самки. Все это им неведомо осталось. Как нам, сейчас живущим на Мазаре, неведомы охота, дальний перелет, расправа налету, во сне преследующий стук копыт и клич «Убей»! Из рода в род велись предания о лучших ловчих птицах и о том, кто самым храбрым был, кто не был побежден в бою, и кто погиб без чести. История длинна и быстротечна. Событий много. Помнить трудно все. Но вот настало время без охоты. Столетие назад пустеть внезапно стал Чор-Бакр шумный. Тут дервиши все реже появлялись, и птицы бились в клетках и кричали, сад медленно терял листву, скрипели петли на воротах, открытых кем-то настежь впопыхах. Очаг – костер, пылавший ярко, людской союз вокруг огня, приют надежный и защита, но не от ветра и дождя, а от себя и мук бесплодных – покрыт золой, залит водой, забыть, заброшен, он за чертой той силы, что влекла к нему так страстно. И тлен вершил свой страшный суд, и властвовала паутина – печать пространств, где не живут, где пусто, холодно, тоскливо, где ветер бродит, не боясь быть изгнанным закрытыми дверями. Мы, соколы, рожденные на забытом Мазаре, вдали от  зеленой тропы Хиабаны, средь  мраморных развалин и руин, постигли лишь одно: летящей птице нельзя остановиться. Вот мы и не летали никогда. И радости, поэтому не знали…»

Будто из-под земли явилась Хозяйка с ключами, и стая исчезла, как и не бывало. Тишина и тьма Ханаки оглушали: толстые стены не пропускали звука, маленькие оконца – света. Довлела над нами эта слежавшаяся годами тишина. Кому это первому пришло в голову – не помню: вдруг – не хлоп – не удар в ладони – разряд, звук воспарил, стал нам не подвластен, взметнулся под самый купол, там с кем-то перемигнулся, и назад вниз, чуть тусклее – хлоп! Началось, мы не жалея сил и ладоней били быстро, часто, тихо-тихо. Звук играл с нами. Истосковавшись, он упоенно слушал сам себя, звенел, ликовал и распевал гимны. Он-то и помог нам освоиться. Мы разглядели редкую цветочную роспись на стенах, сыграли в « классики» на истертых плитах пола – четкая геометрия прямых линий, ромбов, квадратов, как в детском калейдоскопе, под разными углами менялась, превращаясь в оптическую живопись Вазарелли.

Неожиданно открылась надежность стен Ханаки. В зной и ненастье, от всех бед и со всего мира, шли сюда путники в высоких белых колпаках, плащах, подвязанных веревкой, не поясом – знак добровольной бедности.  Красные веки от ветров пыльных, истертые в кровь ступни, ладони натруженные посохом – к Мазару Чор-Бакр брели усталые путники. Дервишам не имели права отказать в ночлеге, еде и беседе. Стены мечети помнят жаркий шепот молитв: «Оставь навсегда в лоне своем, освободи от заблуждения частого, защити»… Но дорога звала их, и они уходили. И на смену являлись другие, третьи. «Оставь навсегда в лоне своем», — молились и мы, не умея молиться, не зная тревожных и главных слов. А потом бес, лукавый искуситель странников, вселился в нас. Скорее осмотреть все, запомнить все, найти свою, еще никем не замеченную деталь, огромными буквами написать на стене: « Мы здесь были»! Лестницы, переходы, изгибы вывели нас на крышу. В этот момент, видимо, мы испытали все, что дано первооткрывателям. Босиком, цепляясь за выступы, неизвестно какие, все круглое, стремились добраться до самой высокой части – рыжей шапки купола. Почти с птичьего полета увидели Бухару в изумрудном венце садов, море плоских крыш и свои крохотные тени. Мы стояли на краю. Кружилась голова. Дул горячий ветер, похожий на хамсин, время пылкого «саратона»*. Небо было ближе, чем земля. Ад интереснее рая.  Нужно было сделать единственный шаг. Не сговариваясь, прыгнули вверх и полетели по известному маршруту души, прямо к небу. И лететь было совсем нетрудно. Гораздо легче, чем жить.

*Солнечный жар  называют «саратон» или «чилла» (с персидского — «сорок»). Сорок дней буйствует в Узбекистане невыносимый белёсый солнцепёк, температура воздуха прогревается до +55 — +65 градусов по Цельсию на солнце.