Они когда-то жили, они когда-то были Искусство Ташкентцы

Прислала София Вишневская. Главы из сборника.

У меня была бабушка. Только я  никогда ее не видела. Она умерла до войны, а я  родилась в победном мае. Меня назвали в ее честь.
Как у всех на свете был и  дедушка. Художник-самоучка.
Старые родители – Бася и Лейб и  пергаментно-ветхая  родня с дикими для жизни  именами  —  Башева, Нэха, Эстер и  Аарон.
И  думать еще о каких-то  стариках, которые умерли, когда меня не было на свете, совсем не хотелось.
Интересно стало потом, когда всех покрыло землей. И не у кого было спросить, и некому  было мне ответить.
Род уходит и  не приходит: древо давно не плодоносит, валяется где-то с вывернутыми корнями, похожими на знак вопроса.
Ничего не сохранилось от той жизни, все растворилось в дымке лет, кроме одного семейного предания,  доставшегося мне вместо наследства.

* * *

У  Софьи было столько забот, что она уже совершенно не помнила,  почему вышла замуж за  Марка, своего второго мужа.
После смерти Иосифа, она себя чувствовала разорванной на тряпки. Три  девочки осталось, хорошенькие, как божья роса. Умненькие такие, трудолюбивые, как сама Софья, с понятием. Но  своей судьбы девочкам не желала, учить хотела, приданое собрать, а тут вместо помощи такая ужасная история.
Муж проболел всего один день, за сердце  держался, в окно смотрел на дорогу, будто звал его кто-то, рукой манил. Вот и вся болезнь, а потом взял, да ушел туда, откуда не возвращаются. Часовщик, не старый, не пьющий, ею не замученный,  живи и  работай, а он вот, как все развернул.
Софья так  на него сердилась,  даже плакать не могла. Обстоятельства сильнее горя. Когда плакать-то времени нет, дел, забот столько, что не перечислить, не переделать. Только уже перед сном, долго не засыпая, не привыкнув к тому, что она вдова, Софья по привычке ругалась сразу с двумя близкими ей мужчинами.
Ругань осуществлялась  строго по ранжиру – сначала с  Богом, которого она почитала, конечно, но не любила. Он так несправедлив к  ее сироткам и вообще не справедлив – ей ли этого не знать.
Она родилась нежеланной девочкой. Бывают такие люди безвинно виноватые, будто по высшему и злому умыслу созданные  как насмешка  над   голубой мечтой и природой.
Уже в девицах роста была гренадерского, с крупными руками и ногами,  лицо имела маленькое, можно даже считать птичье, подчеркнутое широкими сильными плечами, оно казалось еще меньше, чем было на самом деле. И уж совсем невозможно было разглядеть приятность  тонких черт и не тускнеющий блеск карих глаз. Дотянуться не каждый мог. Вокруг  мужички-то были мелкие, хрупкие в кости. Она знала, что не каждый с ней тягаться может. И работа у нее была не женская, на мельнице мешки таскала трехпудовые с  пшеницей. Ее даже боялись, когда она легко закидывала тяжелый мешок за спину,  и шла, не сгибаясь, прямо и даже гордо. За  глаза ее называли верстой и Поддубным.
Всегда одна,  даже замужняя, сама по себе со своими думами.
И все это, накопленное годами в душе, болело и ныло. На претензии  Бог не отвечал, не миловал, не посылал спасительных знаков. Он молчал, как будто его нигде не было.
Замуж отдали за первого, кто посватался. Тихий  был человек, как  непочиненные часы, как молчащий будильник
Как-то она задумалась, какого цвета  были глаза у  мужа. И вспомнить не могла. Может быть, она даже никогда их и не видела – вспоминалась почти всегда склоненная голова, прищуренный глаз, другой спрятан под лупой. Мелко шевелящиеся  пальцы держат пинцет, или отвертку, или плоскогубцы с удлиненными губками.  Инструмент хороший был немецкий, качественный, от отца достался.
Был бы сын,  ему бы перешло, а так – кому? В их местечке  Иосиф считался мастером единственным и неповторимым в своем роде. Потому что деньги его интересовали в последнюю очередь, а в первую только часы. К нему приезжали из самого Переяславля. Настенные часы с кукушками и бронзовыми ангелами привозили, хронографы, регуляторы с недельным и двухнедельным заводом  в дубовых и  ореховых корпусах. Любил чинить часы с боем.  Особенно карманные часы с репетиром, с боем четвертей и минут, с вечным календарем и Луной.
А в местечке что? – старые  часы,  вечные часы, на несколько жизней вперед,  редко портились. Ну, механизм почистить  нужно было,  три крышечки укрепить, стрелки новые выточить.
Некоторым и сейчас служат. Достанут из кармана, и смотрят. Шик.
Иосиф любил часы, как любят больных детей. Страстно и тревожно, а вдруг с ними опять что-нибудь приключиться – замедлится ход, остановится секундная стрелка. Если бы у них родились сыновья,  он бы их назвал  Бреге*, Мозер* и Буре*.
А у самого часов не было, —  продолжала упрекать Софья, не прощая  столь стремительного бегства.
В  ночных разговорах особого смысла она не видела, нужно было жить, а это значило – таскать мешки, копить деньги.
И сколько дней прошло в одиночестве, и  ночей пролетело, она и не считала. До тех пор, пока ей под ноги не свалился Марк. В самом прямом смысле этого слова. Софья шла домой,  ей навстречу шел какой-то незнакомый человек, который, заглядевшись на нее, поскользнулся и упал в лужу. В этом  простом событии было много необыкновенного – во-первых, незнакомец в их  забытом Богом местечке. Во-вторых, мужчина. И самое главное, он упал, потому что навстречу ему шла она, Софья. Еще не разобравшись со своими  столь сложными чувствами, она протянула незнакомцу руку, желая помочь. Но он вместо того, чтобы ухватиться за руку, как-то неловко повернулся, оказался прямо на коленях в луже, и закричал так, что она испугалась:
—  Амазонка!
Софья слова такого не знала, по-русски говорила плохо, решила обойти лужу, и дальше идти своей дорогой.
— Не уходите! — закричал незнакомец, и ухватился за край юбки, что,  было верхом неприличия для такого  культурного местечка  под названием Хоцки. И вдруг Софья увидела его лицо, его глаза.
— Вы можете встать? – украинский язык Софья любила, и ей казалось, что ее  голос прозвучал напевно. Почему она об этом подумала, какая разница, как звучит ее голос, что это за мишигане лежит (стоит)  в грязи  на дороге – бессвязные мысли пронеслись в голове с такой скоростью, что она даже не могла проследить за их скачками.
— Конечно, даже с удовольствием,  – и он попытался подняться.
С первого раза ему не это удалось, сапоги скользили, ноги разъезжались, полы сюртука намокли.
Когда он, наконец, выпрямился, Софья с ужасом увидела, что он на пол-аршина ниже ее. Со временем  выяснилось, что он на восемь лет ее моложе, но это не имело значения  — ни тогда при первом знакомстве, ни потом, когда они стали одно целое. Нет, нет, значение, конечно, имело, потому что она из  35-летней старухи превратилась в молодую женщину, которую любили.
— Позвольте Вас проводить, — и он изогнул руку бубликом, приглашая ее пройтись по дороге, таким образом, под ручку.
— Что вы, что вы? – засмущалась Софья, уже понимая, что он городской – Откуда вы здесь?
— Из  Америки. Художник.
«Надо же, – подумала Софья, — художник, кто ж это будет?»
– Надолго ли к нам?
—   Надолго
— У вас здесь родственники? — спросила она просто так, из вежливости, для поддержания разговора, потому что, если бы у кого-нибудь из местечка был родственник в  Америке, это было бы известно всем.
— Нет, родственников не имею.
— Как же вы здесь оказались?
— По причине столь сложных обстоятельств, о которых не имею возможности вам сообщить.
Софья ничего из сказанного не поняла, но каким-то  чутьем  угадала, что идти ему некуда,  денег нет, налегке он, без саквояжа.
— Пойдемте  в дом, умоетесь, отдохнете, я самовар поставлю.
— Очень Вам благодарен,  устал и голоден, – и он посмотрел на Софью снизу вверх, преданными собачьими глазами.
И у нее что-то рванулось в груди, вдруг стало тепло и радостно, хоть пой. Она еще ни разу в жизни не разговаривала с незнакомым мужчиной наедине.
Так Марк у нее и остался. Он действительно оказался художником, все его имущество, представленное ей в тот первый  день, заключалось в острых небольших ножницах. И  в картинках, которые назывались силуэты.
Всем был хорош – и ласков, и красив, и мальчик у них родился, а потом еще девочка, но что-то такое витало над ним, что объяснить она не умела. Как будто он здесь, и как будто его нет. Где он находился –  как угадать? Неужели, во сне?… А разве чужой сон посмотришь? В  другой  ум заглянешь?
Целыми днями, из любой бумажки, которая ему попадалась, вырезал — дам и кавалеров, цветы, кошек, собак, птичек разных, прохожих случайных, каскады крыш и садов.  И так,  похоже, тонко, изящно,  словно он ей все время рассказывал о том, чего она никогда не видела, и видеть не могла. Еле уловимый рассказ о чем-то, фраза, начатая и неоконченная,  манила, она ждала продолжения, глядя на бумажные завитки.
Он любил вырезать ее, Софью. Только взглянет, руки сами оживают, ножницы,  поблескивая, летают, щелк-щелк, мгновение и портрет готов. Потом сидит и долго смотрит, то на портрет, то на оригинал. Помолчит, подумает, потом скажет: « Не у каждого жена Софья, а кому бог даст».
И детские  силуэты вырезал,   вклеивал в  овальные рамки, рамки делал  из остатков разноцветных бумажек, а потом  готовые портреты на абажур наклеивал и чуть его раскручивал. И плыли над комнатой родные лица, и счастье наполняло дом.
Но денег не зарабатывал. Дома сидел. Или на скамейке у палисадника, силуэты вырезал, прохожим дарил. Не было в Хоцках человека без собственного портрета в профиль на черной бумаге. Награды, даже самой малой, ему никто не предлагал, щелканье ножницами  делом не считалось.
Софья таскала мешки, бралась за  тяжелую работу,  от которой все женщины отказывались – чужое исподнее стирать.  Без денег стыдно жить, унижаться, а в работе какой стыд.
Она понимала, что Марк не добытчик, что деньги его интересуют так же как Иосифа, в последнюю очередь. Был он к еде нежадный, ел мало, кроме чая не пил ничего, даже по праздникам и субботам. Единственный расход – бумага, карандаши, и вот еще, новая была трата – тушь. Но, упаси бог, она его никогда не попрекала, ни словом, ни взглядом. Наоборот, радовалась, когда он  открывал новые пачки, нюхал, мял листы своими тонкими умными пальцами.
Но даже Марку, которому говорила все, не доверяла главной тайны. Копейки свои заработанные  в поте лица, копила, меняла на рубли серебряные, и  все время перепрятывала, то подпол, то в кувшин, то в перину. Но покоя не было.
И  тут  бес ее попутал, или опять Бог ее решил проучить,  счастливую. Она, в который уже раз, решила  сверток перепрятать. На этот раз и  родной дом  оказался неподходящим местом –  дочери выросли, красавицы, от парней отбоя нет. Ненадежно все, непрочно, и вышла она во двор, сначала хотела зарыть свой клад под яблоню, но и этого побоялась. А вот стожок сена ей приглянулся. Ладный такой, небольшой, на виду, из окошка его видно. Да, кто польститься, кому в голову придет там что-то искать, ведь сказано, как иголку в стоге сена, то есть бесполезно. Спрятала и успокоилась. И не то, что забыла, о, нет, как забудешь десять рублей  серебром, состояние, богатство, тревога ушла.
Марк все время у калитки сидит, мечтает, в облаках носится, за карандаш взялся, на маленьких листочках делает крошечные рисунки, прямо вязь кружевная. Очень им Софья гордилась. И дети любили  за то, что не такой, как все. Художник. Слова французские знает, английские песни поет.
Осень выдалась царская в тот год,  вся в золоте и серебре. Софья  медленно шла домой, живого места на теле не было, болела каждая косточка. Но было так красиво вокруг, светло и прозрачно, что она  решила немного передохнуть. Косогор у самой речки  был еще совсем зеленый. Она села на землю и стала смотреть на реку, в которой купалась девчонкой. Река была та же и вода. Только ту девчонку унесло куда-то быстрым течением.
У Калитки ее ждал  потрясенный Марк.
—   Ты не поверишь! Я  сегодня деньги заработал.
Софья нежно погладила его по заросшей щеке:
—   Чем ты хуже  других?
—    Я не умею
—    Много?
—    Пять копеек. Я сено продал со двора.
—    Зачем? –  дико закричала Софья
—    Этот стог  вид на лес закрывал!
Что было потом –  трудно представить даже теперь, когда ничего не стоит написать, что она упала на землю и заплакала,  рвала на себе волосы и дико выла, что со всего маху ударила Марка по лицу своей огромной тяжелой рукой. И что слезы лились проливным дождем из кротких дедушкиных глаз
Они прожили вместе еще много лет, до глубокой старости. Дети перевезли их сначала в Коканд, потом в Ташкент. Первой умерла Софья, не простив своего Марка,  даже на смертном одре.
Но Марк об этом  и не думал,  было во всем происшествии что-то суетное, второстепенное, неважное, к красоте отношения не имеющее: обиды, деньги, глупость человеческая… Путаный узор. Рваный. Смерти Софьи как бы и не заметил.
Только  стал,  тих и немощен. Дети выносили стул на крылечко, там он и сидел целыми днями с широко открытыми глазами, ничего не видя вокруг. Почти не говорил и ничего не ел. Только иногда страшно кричал по ночам про какое-то сено, которое  пылало огнем, и никак не сгорало.

* Авраам Луи Бреге — французский часовщик.
* Мозер — Легендарная «русская швейцарская» фирма Henry Moser & Cie была основана в    Ле Локле, Швейцарии и  ориентирована на русский рынок.
* Павел Буре –  знаменитая российская часовая компания