Парии протестуют История

Елена Морозова прислала скан содержания Туркестанского литературного сборника в пользу прокаженных (обложка была здесь) и рассказ Н.Лыкошина «Парии протестуют…». Очень интересно сравнить с уже размещенным очерком Остроумова о прокаженных. Остроумов в своей работе ссылается на публикацию полицмейстера Лыкошина, который, посещал кишлак Махау по поручению баронессы Врангель. Теперь вот история, как говорится, из первых уст. Про Лыкошина на Письмахесть публикации.

Верстах в трех от русской части гор. Ташкента, в сто­роне от Самаркандского почтового тракта на низменном, сыром берегу реки Салара находится четырехуголъная по­стройка обычного типа туземных курганчей с несколькими деревьями перед воротами.

Весьма немногие из жителей Ташкента видели эту курганчу, потому что с большой дороги можно попасть туда только проехав с полверсты по узкому, извилистому и страшно грязному в осеннюю распутицу нешоссированному переулку, а между тем в этой noстройке много интересного, это одна из достопримечательностей Ташкента.

Сарты зовут курганчу «Махау-кишлак», это селение прокаженных, возникшее, еще при мусульманском владычестве, и с тех пор мало изменившее свой наружный и внутренний вид.

Площадка перед воротами курганчи, под развесистыми деревьями, представляет из себя место отдохновения жителей кишлака в жаркие летние дни, когда прокаженные сильно страдают от зноя и почти не могут двигаться без посторонней помощи. Здесь и муж­чины и женщины проводят почти весь день и только на ночь ре­шаются возвратиться в накалившиеся за день помещения, огороженные высоким глинобитным забором.

Та же площадка в зимние дни служит прокаженным как форум, местом для обсуждения всех несложных дел их мрачного общежития, сводящихся в общем к заботе о куске насущного хлеба, к обеспечению себя одеждой и топливом на зиму.

В один из серых октябрьских дней 189* года на этой самой площадке собралось почти все население кишлака прокаженных. Здесь были поголовно все мужчины, во главе с аксакалом, — выборным старшиной общины; было много и женщин. Дети распо­ложились отдельной группой около самых ворот курганчи и с увлечением играли в бабки.

Странный вид представляло собрание пораженных страшным недугом людей. Болезнь на многих явственно наложила свою печать, у большинства лица были страшно обезображены, сплошь покрыты язвами и рубцами, резко выделяющимися на неестественно румяной блестящей коже. — Здесь были совершенно слепые, с широко рас­крытыми безжизненными глазами, которые уже не покрывались пара­лизованными отекшими веками. — Другие лишились еще только одного глаза, другими же кое как владели. Присмотревшись внимательнее, можно было заметитъ у многих серьезные изменения рук и ног. Рука по локоть, нога по колено, отпала уже у человека и конец оставшейся части конечности представляет покрытое кожей закругление, совершенно непригодное для того, чтобы служитъ человеку как служило раньше отпавшая часть.

Тяжело было смотреть на изуродованных проказой людей, заживо приговоренных безвинно к медленной, но верной мучительной смерти. Тяжелый недуг и на нравственный облик прокаженных положил ту же беспощадную печать, переродив их совершенно.

Большинство страдальцев знали лучшие дни, когда проказа гнез­дившаяся в их организме была еще в скрытом состоянии и ничем не давала о себе знать. Некоторые дожили уже до зрелого возраста, когда недуг проявился впервые выпадением волос на бровях и узлами на лице и дальнейшее пребывание в селе, в родной семье сделалось невозможным!..

Что может быть тяжелее, как после многих лет спокойной, может быть счастливой, жизни среди родных, убедиться, что даль­ше так жить нельзя, надо покинуть родную деревню для того, чтобы остаток жизни провести среди прокаженных, в «Махау-кишлаке»?

Болезнь сделала прокаженных и апатичными в мелочах, но страшно раздражительными в тех случаях, когда дело шло об удовлетворении голода, о добывании предметов первой необходимости.

Вероятно поэтому все собравшиеся на площадке больные ожесто­ченно спорили с аксакалом, примешивая к речи слова вовсе не подходящие для выражения почтения к старшине.

— Нет, видно ты   только   во   время тоев   усердно   исполняешь свои   обязанности,   аксакал,   получая от  нас  подарки   и   выбирая себе лучший кусок из наших угощений, горячился  изуродованный проказою старик без руки и кривой на один глаз.

— Должно   быть теперь тебе трудно похлопотать  за нас   у той доброй   барыни   с   красным   крестом   на переднике,   которая   не давно прислала нам столько полезных хороших вещей и обещала еще позаботиться о нас, вступилась еще молодая женщина, на лице которой были уже ясно выраженные признаки проказы.

Аксакал стоял сконфуженный, он не знал кому и что отвечать. Действительно трудно было в его положении сделать что-нибудь для братии, избравшей его в старшины и возложившей на него по­печение о добывании предметов первой необходимости для всех 50 человек живущих в «Махау-кишлаке».

Прокаженные не унимались. Большинство высказывало негодование на нераспорядительного старшину, слышались голоса, что не­обходимо избрать другого, назывались даже лучшие кандидаты на эту должность. Шум и гам поднялся невообразимый, все кричали, никто не слушал своих собеседников. Страшные и без того с «львиным» выражением лица прокаженных дышали злобой на аксакала, может быть даже на все здоровое человечество, бросившее горсть прокаженных на произвол судьбы, заключив их в этом ужасном месте, не обеспечив их средствами к сколько-нибудь сносному существованию.

Аксакал по опыту знал, что никакими средствами ему не удастся сразу успокоить возбужденную толпу, а потому покорно ждал пока все, кому хочется покричать, наговорятся и сами умолкнут. Дожда­вшись когда толпа успокоилась, заговорил и аксакал, неторопливо и внушительно.

—  Вы все упрекаете меня, что я   мало забочусь о вашем  благополучии и не могу совершенно обеспечить вас на зиму. Между тем
никто не хочет разобрать, могу ли я что-нибудь сделать. Вы знаете, что все наши средства ограничиваются   скудным   ежегодным  пособием в 200   рублей,   которое   мы получаем   помесячно через  полицию,   да   милостыней, собираемой всеми вами на дорогах. Пособия, разумеется, не хватает,   а милостыню мудрено  собирать,   когда   нас не пускают   на базар в   Старый Ташкент,   а позволяют   только на дорогах нашим бабам   сидеть с чашками в руках   и ждать пока проезжий   путник   бросит в чашку   мелкую монету.   Что же я-то могу сделать, когда и я, ваш представитель также изгнан из общества, как и вы сами…

—  Все-таки ты должен хлопотать   о   нас, потому что   ты наш старшина,   взвизгнула сидевшая   в стороне   старуха,   тело   которой едва прикрывали лохмотья.

— Посоветуйте же сами что вы хотите, чтобы я сделал, спросил аксакал наиболее спокойных больных, стоявших подле него.

— Сам знаешь — не будем просить, об нас никто  не  вспомнит,   заговорил   родственник   аксакала,   видевший всю   беспомощность его положения среди ожесточенных больных, — поэтому надо придумать способ добраться до той барыни, которая недавно нас посетила. Мне кажется, что она в состоянии нам помочь.

—  Легко   сказать   добраться,  возразил аксакал,   а как же   мы доберемся, если нас не пускают в город, останавливают на гра­нице полицейские.

—   Напишем прошение, да и пошлем   с кем-нибудь из проезжающих, вот и все.

— Опять   таки   совет твой был бы хорош,   если бы   мы знали кому писать прошение,   а то ведь мы знаем только,  что посетившая нас барыня добра, что у нее на   переднике красный   крест, а ведь больше мы о ней ничего не знаем, не знаем даже ее имени, доказывал аксакал.

—  Ну подождем когда приедет полицейский с пособием, хорошенько расспросим его и тогда напишем прошение, закончил сторонник обращения за помощью к даме-благотворительнице.

Толпа прокаженных стала редеть, у многих при  всей неслож­ности хозяйства были заботы; в курганче у каждой семьи свой угол, у некоторых есть лошади. Надо убрать помещение, покор­мить лошадь, потому что недавно, из-за неимения денежных средств, прокаженные принуждены были расстаться с двумя здоро­выми работниками, прежде исполнявшими все работы в кишлаке. Долго терпели эти труженики все неудобства жизни среди прока­женных, делили с ними и горе и радость, переносили на себе раздражительные выходки больных и работали не покладая рук из-за ничтожного вознаграждения. Один, так лет десять прожил в кишлаке и почти никогда никуда не отлучался. А теперь эти люди, не получавшие несколько месяцев никакого вознаграждения за труд, поневоле покинули кишлак и возвратились куда-то в Фергану, к своим семьям.

А нужные были помощники эти рабочие. Большинство пораженных проказою, не говоря уже про безруких и безногих, часто бывают не в состоянии двигаться из-за перемен погоды. Летняя жара равно как и зимний холод очень неблагоприятно отражаются на общем состоянии больных: ими овладевает слабость, и без того парализованные конечности в жару и холод совсем отказы­ваются служить. Вот в такое-то тяжелое для прокаженных время им особенно дороги были услуги здоровых людей, которые ухажи­вали за ними как за малыми детьми, ходили за лошадьми, варили пищу больным и убирали их помещения. Теперь больные предо­ставлены самим себе и понятно терпят еще большие, чем прежде лишения.

Однако не все обитатели курганчи покинули площадку под деревом после ухода аксакала и согласившихся обождать приезда полицейского людей. Влево от ворот образовалась отдельная кучка людей. Они тоже шумели как и только что разошедшиеся по домам и по отрывочным словам, долетавшим из группы, легко было догадаться, что и там прокаженные беседовали о том же предмете, о средствах добыть необходимые для существовали пищевые про­дукты и топливо на зиму.

Общее внимание было сосредоточено на недавно прибывшем в кишлаке сарте, который размахивал руками и больше всех напа­дал на аксакала за его бездействие.

— Чего вы смотрите в глаза этому олуху, не желающему или не умеющему помочь вам в беде. Надо выбрать другого старшину, тогда и будет толк, — кричал оратор и по выражению его лица легко было догадаться, что он самого себя считает в душе самым подходящим кандидатом на должность старшины прокаженных.

Искра была брошена, заволновались остававшиеся на площадке, много еще шумели и только перед вечером разошлись по домам, чтобы продолжать обсуждение насущного вопроса с своими домаш­ними и ближайшими соседями.

Поданная новичком мысль сменить старого аксакала понравилась некоторым из недовольных им лиц, а претендент на эту долж­ность всеми силами старался возбудить как можно больше неудовольствия против старшины.

Прошло несколько дней и ничто не переменилось в мрачной обители отверженных, только выпавшим дождем смочило на дворе глину и ко всем невзгодам обывателей кишлака присоединилось еще затруднение — слабые ноги и по сухой дороге плохо служат прокаженному, а в грязь случаи падения от скользкости грунта делаются явлением обычным. А плохо падать, когда болит все тело, когда надо собрать последние силы для того, чтобы подняться с земли.

На днях пришлось хоронить старика 50 лет прожившего в кишлаке «Махау» и отошедшего в лучший мир, гдe нет проказы. Беспомощное существо старуха-вдова не могла даже собрать своего старика в могилу, потому что давно лишилась обеих рук по локоть и была слепа на оба глаза. Чужие люди позаботились о последнем туалете и похоронах умершего, а соседка, тоже старуха принесла вдове немного похлебки, которую готовила для своей семьи. Во время похорон старый аксакал возбудил еще больше неудовольствия про­каженных тем, что отказал в помощи вдове, не захотел дать денег на покупку кисеи для савана умершему. Вдова плакала и причитала перед аксакалом, клялась, что при первой возможности воз­вратит ему небольшую сумму, которую она у него просила, но тщетно… Не тронулась черствая душа прокаженного аксакала и он наотрез отказал старухе в помощи, хотя всякий знал, что аксакал был человек зажиточный и при желании без труда мог помочь просившей.

До глубины души возмущенная старуха с плачем бросилась к конкуренту на должность аксакала, и тот сейчас же передал ей необходимую сумму не в долг, а безвозвратно, прося принять эти деньги как знак уважения к памяти покойного старца.

Такое великодушие значительно увеличило число сторонников щедрого благотворителя и участь старого аксакала была решена бесповоротно.

Прошло дня три в секретных совещаниях, приезд полицейского с пособием никого не утешил потому, что городовой не мог назвать имени барыни — благотворительницы, которую разыскивали прокаженные[1], а собранные за лето запасы приходили к концу. Надо было во чтобы то ни стало принять самые энергичные меры к обеспечению жителей «Махау-кишлака» всем необходимым на зиму, иначе все жители рисковали погибнуть от голода и холода.

Началось с придирок к старому аксакалу. Каждый норовил справедливо или несправедливо укорить аксакала в чем мог, вызы­вая его на брань и упреки. Скоро отношения между старшиной и обы­вателями обострились до такой степени, что он сам заявил, что не может больше терпеть несправедливости прокаженных и готов сложить с себя звание аксакала.

Претенденту на должность старшины этого только и нужно было. Он сейчас же постарался окончательно убедить большинство, что следует принять отказ старшины, и никто ни словом не помянул бескорыстную службу старого аксакала.

Быстро собрались старейшие представители общины прокаженных и не только порушили вопрос о смене старого аксакала, но выбрали ему и заместителя. Нечего и говорить, что новым старшиной еди­ногласно был избран речистый и щедрый соперник надоевшего всем старого аксакала.

«Новая метла чисто метет». Сразу стало заметно в кишлаке прокаженных, что ими правит новый и более энергичный старши­на. Угостив по обычаю своих избирателей общим «палау», новый старшина не забыл и тех больных, которые не в силах были сами придти на сборный пункт. Каждый из неподвижных прокаженных у себя дома получил свою часть угощения за заботливого аксакала.

В первую же пятницу, после намаза «джума», аксакал, восполь­зовавшись присутствием в мечети всех жителей кишлака «Махау», завел с ними разговор на всем близкую тему о продовольствии и топливе на зиму.

—  Здоровые люди не понимают   наших  страданий   и   стараются только   себя   обезопасить   от заражения, а что   будет с нами,   насильно   изгнанными   из   общества,   никому   и дела   нет.   Поэтому просьбами и плачем тут горю помочь нельзя, а надо против силы здоровых действовать силой нашей болезни. Я придумал, как нам добыть все необходимое на зиму и хочу только посоветоваться с вами, так как от вас   будет зависеть   приведение в исполнение мною задуманного.

—  Говори,   говори,   аксакал,  мы   слушаем, раздались  нетерпеливые голоса прокаженных со всех сторон.

—  У нас,   в   Бишъ-Агачской части гор. Ташкента, неподалеку от того дома, где я спокойно жил 38 лет до прошлого года, есть
очень богатый сарт по имени  Шамси-Касаб…

—  Так что же ты думаешь, что этот богач нам поможет и доставит   продовольствие и топливо,   спросил   близ   стоявший  молодой прокаженный.

—  Да не только думаю,   но уверен.   Не перебивайте,   дайте досказать до конца, а тогда и судите о моем предложении.  Мы заставим Шамси-Касаба позаботиться о нас, если он даже и не хочет. Дело в том, что у этого богача есть сын Рахматулла,   одного  со мной возраста и такой же   прокаженный, как   и я.   Мы в детстве вместе играли с сыном   Шамси-Касаба, вместе и выросли. Между нами была только   та разница,   что я был сыном   бедного   «махсыдуза» (сапожника), а он сыном  богатого торговца скотом.   Когда у меня   проявились признаки   проказы,   соседи   стали   требовать   от моих родителей, чтобы они отправили меня в «Махау-кишлак»,   а отцу страшно не хотелось.

—  Кому же   захочется   родное детище бросить в эту   яму,   где мы живем, пробормотал старик слева.

— Ну вот   и стали думать,   продолжал   аксакал,   как   выйти из затруднительного положения. Мать моя и говорит мне: сходи-ка ты, сынок, к Шамси-Касабу, да попроси его замолвить за тебя словечко Садыкбеку. А Садыкбек был в то время старшиной Биш-Агачской части. Если Шамси-Касаб захочет, он освободит   тебя от необходимости переезжать к прокаженным, тем более, что у  него   у самого сын болен той же болезнью. Ведь никому и в голову не придет требовать, чтобы Шамси-Касаб отдал своего Рахматуллу в кишлак «Махау», так советовала мне матушка.

—   Послушался   я совета, на последние деньги   купил   на  базаре сластей,   разложил их   на подносе и с этим «дастарханом»  пошел к   богачу на поклон. Старика Шамси   застал   я на дворике его   обширного   дома,   почтительно   поклонился   ему   и   подал   свое скромное приношение.

—   Богач принял «дастархан»,   спросил меня   о моих   родителях, — отца моего он знал потому, что заказывал ему сапоги —
и выслушал мою просьбу.

—   Нет, брат, на мое   заступничество ты не надейся,   раз   народ против твоего пребывания в «мазалля», что же   я то могу no-
делать, отвечал мне на мои мольбы Шамси-Касаб.

—   Слезы навернулись у меня на глазах, глубоко   огорчил меня богач своей  несправедливостью,   хотел я   было указать  ему на то, что у него у самого   сын   такой же прокаженный   как   и я,   да не посмел, рассержу, думаю, только без пользы влиятельного человека— хуже мне будет, пожалуй и сапоги отцу заказывать перестанет.

—   С болью в душе вернулся я домой; поплакал   перед род­ными, да и перебрался сюда к вам, должно быть таково предопределение свыше. — Вот теперь я и думаю, не пойти ли нам нескольким человекам к Шамси-Касабу и не предложить ли ему на выбор: отдать к нам в кишлак его сына Рахматуллу с семьей, или снабдить нас всех   продовольствием,   одеждой   и топливом на зиму. Пусть он сам   выберет, что для него выгоднее — пожертвовать ли
для нас крупную сумму,   или расстаться   навсегда с своим любимым сыном, подобно тому как со мной расстался мой отец и до сих пор неутешно плачущий о понесенной им потере.

—  Что ж, славно, разумеется,  пойдем к   Шамси-Касабу  раздались  по  сторонам радостные возгласы прокаженных, веди нас, аксакал, мы согласны на твое предложение.

—  Ну так   вот что,   сегодня  вечером не откладывая   дела в долгий   ящик,   соберитесь,   кто поздоровей,   к воротам   курганчи, запаситесь палками от собак, да и двинемся, благословясь, в  сартовский город, заключил аксакал.

Прихожане быстро разошлись по домам, и быстро по всему ки­шлаку разнеслась новость о походе за продовольствием и топливом. Все воспрянули духом, получив надежду на получение всего необходимого, и никому в голову не приходило сомневаться в исполни­мости остроумного плана аксакала. Старики прокаженные вспоминали примеры, как и за ними приходили в дома их родителей жители «Махау-кишлака» и уводили их к себе силой, если не получали богатого выкупа за право остаться дома. Многие уже успели за многие годы пребывания в кишлаке забыть горечь разлуки с родной семьей, но теперь все пережитые когда-то ощущения снова поднялись в душе отверженных и предложение аксакала понравилось им не только как средство обеспечить существование, стариков прельщала мысль о протесте против существующего несправедливого порядка изолирования прокаженных без всякой заботы о их обеспечении, о мести здоровым и счастливым, которые сильны только потому, что их много.

Вечером, когда стемнело, у ворот курганчи, собралось человек пятнадцать прокаженных. По преимуществу это была молодежь, но и болee крепкие старики пожелали принять участие в набеге на дом Шамси-Касаба. Все наличные лошади кишлака были предоставлены хо­зяевами в распоряжение едущих в сартовский город, но всех лошадей не хватило и потому некоторым пришлось ехать подвое на одной лошади.

Странный и страшный вид имели прокаженные, тихо двигавшиеся садовыми переулками к Камеланским воротам, по направлению к дому Шамси-Касаба. Только под покровом ночи и могли эти изуро­дованные проказой люди пробраться в сартовский город в таком числе и одновременно. Хотя на громадную территорию туземного го­рода и немного полицейских и караульщиков, но днем не прошла бы незамеченной двигавшаяся по улице партия «Махау» и кто-нибудь из обывателей наверно обратил бы внимание властей на такое необычное явление. Теперь, в темноте, никто не мог обратить внимания на проезжих; после намаза «гуфтан» все разошлись по домам, а запоздалым «мардекарам» чернорабочим, возвращавшимся из русского города по Арпапаинской улицe дела не было до едущей компании, каждый из них торопился домой, чтобы отдохнуть и завтра рано утром вновь идти на работу.

Неподалеку от дома Шамси-Касаба аксакал спешил всю партию прокаженных; они привязали своих лошадей на берегу арыка, а сами двинулись к дому богача.

Аксакал первый постучал в запертые ворота цепью калитки, и скоро в отверстии ворот показалось лицо одного из служащих Шамси-Касаба.

— Что, бай дома? — спросил аксакал.

— Дома-то дома, да уж спит, поди, в ичкари, он давно ушел к своей младшей жене, ответил дворник, крайне удивленный.

— Ну так поди к своему баю и  скажи, что один  старый его знакомый желает его видеть, чтобы переговорить с ним по весьма важному делу, сказал аксакал. Прокаженные молчали, выжидая, чем кончится дело. Они видели, что им вмешиваться пока нечего и что их аксакал и так не упустит случая сорвать зло на богаче не постаравшемся, в свое время, избавить его от удаления в «Махау-кишлак».

Должно быть дворник, передавая слова аксакала, убедил своего хозяина, что отделаться от ночных посетителей нельзя, иначе как переговорив с ними, потому что Шамси-Касаб, этот толстый, важный торговец скотом, не долго заставил себя ждать и вскоре вышел к воротам.

Слуга сопровождал хозяина с фонарем в руках и, при слабом свете сального огарка, бай не сразу рассмотрел, с кем имеет дело. Лицо аксакала, которого он прежде изредка встречал, не запомнилось ему, да и проказа уже достаточно изменила черты лица больного, так что старшине прокаженных пришлось напомнить баю, что пред ним стоить прокаженный сын его сапожника.

Вздрогнул бай, услышав имя незваного гостя, и сразу понял, что стоявшие перед ним люди все прокаженные. Ему не надо было объяснять, что от него хотят, он и сам это хорошо понял, по­нял также, что эти бессильные, обиженные судьбою отверженные в дан­ную минуту гораздо сильнее его, обладающего десятками тысяч бо­гача, только потому, что в сущности говоря, по справедливости и его сыну Рахматулле следовало бы давно поселиться в кишлаке «Махау».

Шамси-Касаб был неглупый человек и в его торговых опeрациях ему часто приходилось быстро разбираться в выгодах и невыгодах какой либо сделки и сразу решаться или отклонять предложение. Тут он видел ясно, что придется поплатиться крупной суммой и потому не спорил даже с аксакалом. Твердо решившись не отдавать прокаженным своего любимого сына, Шамси-Касаб готов был выкупить его дорогой ценой и просил аксакала только предъявить его требования.

Видя такую сговорчивость бая, аксакал был, однако, в затруднении. Прокаженные не сговорились, что надо требовать с богача и в каком количестве. Решить этот вопрос здесь же немедленно не представлялось возможности, потому что надо было поговорить еще с оставшимися в кишлаке членами общины. Подобные удачи не часто выпадают на долю бедняков, и надо было воспользо­ваться случаем запастись всем необходимым на более, или менее продолжительное время, а за это старшина обязывался выдать Шамси-Касабу, по уполномочию всей общины, подписку, что прокаженные не имеют никаких претензий к богачу, или, другими словами, обещают  не  добиваться   переселения   в  курганчу   сына   Шамси-Касаба  Рахматуллы.

Прокаженные тихо вернулись в кишлак. Они даже не спорили по дороге о том, что следует требовать с Шамси-Касаба, так как это предстояло решить дома, сообща с остававшимися там стариками.

Зато на другой день, с утра и до вечера поголовно все население кишлака прокаженных спорило и шумело без устали. Всем хотелось взять как можно больше с попавшего в руки своих мучи­телей богача, а благоразумие требовало ограничения требования такими пределами, чтобы Шамси-Касаб не отказался от своего обещания удовлетворить нужды прокаженных в обмен на свободу своего сына.

Аксакал всеми силами старался умерить требовательность, чтобы не сказать жадность, прокаженных и, только благодаря его влиянию, обезумевшие, наголодавшиеся бедняки согласились потребовать от Шамси-Касаба следующие продукты на 4 зимних месяца.

На 48 чел. обоего пола на 4 зимних месяца:

Рису 240 п., сала 120 п., мяса бараньего 150 п., чаю 240 ф., кристаллического сахара (нават) 6о пуд., лепешек 48 т. (или муки на то же количество), моркови 120 пуд., луку 60 пуд., жевательного табаку (нос) 20 пуд., курительного табаку (тамаку) 3 пуд., соли простой 90 пуд., спичек шведских 600 пачек, стеариновых свечей 30 пуд., хвороста 15 т. снопов, 25 верблюдов угля для сандаля, кошем 20, плетенок камышевых 120, 20 пудов мыла, 50 простых подсвечников, 25 ведер железных и 2 флакона духов (это для опрыскивания умерших после омовения).

Список заканчивался требованием полного комплекта белья, одежды и обуви. Все вместе представляло громадную контрибуцию, хотя бы и для очень богатого человека.

Дня через три аксакал свез Шамси-Касабу список всего, что от него требовалось, через неделю у ворот курганчи прокажен­ных появились люди богача со всеми потребованными продуктами. На покупку таких продуктов, которые подвержены порче, присланы были деньги по стоимости.

Надо было видеть восторг больных, получивших возможность без нужды прожить 4 зимних месяца. Казалось, каждый из про­каженных забыл о поразившем его недуге, о возможности воз­врата дней нужды и лишений. Все поспешили переодеться в новые одежды, во многих местах закипали котлы для приготовления давно не виденных лакомых блюд. В воздухе запахло жиром и луком, кто-то в углу за работой затянул даже песню.

Счастлив был и новый аксакал, так удачно избавивши от голода и холода всю общину. Контрибуция, наложенная на Шамси- Касаба не только возвысила его в глазах прокаженных, она каза­лась и справедливым возмездием богачу, когда-то отказавшемуся за­молвить слово в пользу приговоренного к изгнанию из родной среды ни в чем неповинного больного.

В довольстве прожили прокаженные всю зиму и, хотя запасы к лету истощились, но зато ко всем одинаково доброе солнышко осветило их угрюмый приют и забыли на время несчастные парии о том, что не целый год бывает лето.

Н. Лыкошин

[1] Это была баронесса В.Е. Врангель, в бытность свою в Ташкенте сердечно отнесшаяся к тяжелой участи прокаженных и выхлопотавшая им из Красного Креста пособие вещами и деньгами.