Переводчик История

Прислала Елена Морозова. Очерк Н. Остроумова о Кауфмане из Туркестанского литературного сборника в пользу прокаженных. — СПб., 1900.

Отличительною чертою характера покойного Генерал-Губернатора Туркестанского края К. П. фон-Кауфмана было самое неподдельное, иногда чисто юношеское благодушие. Несмотря на свой почтенный возраст и высокое служебное положение, покойный Генерал-Губернатор необыкновенно сердечно относился к детям, умел их приласкать и ободрить, а иногда не отказы­вался и пошутить с ними. При всем этом покойный всегда помнил, что детям известного возраста необходимо учиться и потому, сколько было возможно, он направлял детей к школе, к образованию. Заботы первого Туркестанского Генерал-Губернатора о народном образовании в крае хорошо всем известны и приводимый ниже рассказ характеризирует его, как добродушного начальника в его заботах об образовании мальчика-инородца.

Мы жили, — рассказывал мне Шакирджан Ишаев,—в азиатской части Ташкента, за стенкой городского генерал-губернаторского сада, у самой стены сада с западной стороны. К этой части азиатского города прилегала в мусульманское время дорога, которая шла между домом правителя канцелярии и теперешней конюшней при доме Генерал-Губернатора; чрез арык Ангар был перекинут мост. Этою дорогою мы напрямик выходили из азиатской части в русскую часть города и проходили почти чрез задний двор гене­рал-губернаторского дома (впоследствии эту улицу закрыли). Жили мы в сартовской полуразвалившейся сакле. Семейство у моего отца было большое (нас было четыре брата, и три сестры), и жили мы крайне бедно. С матерью я часто выходил по упомянутой улице в русскую часть города. Мать моя в то время занималась стиркой белья на богатых татар, брат старший жил у портного-татарина в ученьи, а отец, как мулла, вечно колотился около торговцев-татар, живших в сараях на базаре в азиатской части; сестры мои были тогда еще очень молодые и находились всегда дома. Я учился в школе (мактабъ-хана), которая существовала при мечети, в северном углу генерал-губернаторского сада, в десяти шагах от нашей квартиры. Я уже умел писать и читать по-татарски, а также знал несколько полуслов по-русски, ибо и тогда отец с матерью, в присутствии посторонних мусульман и мусульманок, говорили о своих секретах по-русски. Отец мой считался тогда знатоком русскаго языка и закона, и потому не редко приходили к нему сарты за советом. В его полном знании русского языка и мы в то время не сомневались, но впоследствии познания его в русском языке оказались ничтожными: он не мог двух слов пра­вильно связать по-русски.

Мать моя нередко посылала меня собирать хворост и щепки в саду при доме Генерал-Губернатора для нагревания воды в котле во время стирки белья, а хвороста и щепокъ в этой части генерал-губернаторского сада было много. Эта сторона сада тогда не была приведена в порядок; хотя дорожки уже были намечены, но рабочих никогда не замечалось там, и вообще в эту часть сада почти никто не заглядывал, а потому я свободно собирал там хворост и перебрасывал его чрез невысокий забор прямо к матери во двор. С течением времени я совсем освоился с этою частью генерал-губернаторского сада и вздумал построить там, на одном арыке, для своей забавы толчею и мельницу. Толчею я живо смастерил, так что она, не больше как чрез 2 часа, стала уже стучать пестами над поставленными под них камешками, а над мельницей работы было мне не мало: нужно было сделать турбину, жернова, устроить подпруду и сделать желобок. Все это я сделал и поставил тур­бину, а над жерновами задумался, как и из чего их сделать. Я решил сделать жернова из толстых черепков разбитой корчаги и стал округлять их о гальку. Вот раз сижу я в саду и стара­тельно округляю свои маленькие  жернова и совсем увлекся своей работой… Вдруг, откуда ни возьмись, подошли ко мне два военных господина. Один из них был Генерал-Губернатор К. П. фон-Кауфман, а другой его адъютант. Они подошли ко мне сзади так тихо, что я, усердно занятый своей работой—трением черепков, заметил их только тогда, когда они стояли уже около меня. Огля­нулся я и испугался… Куда девались мои жернова!.. Я вскочил на ноги, стрелой бросился бежать к забору и сделал прыжок.., но сорвался со стены и свалился вниз. Не успел я сделать второй прыжок, как молодой офицер (адъютант) быстрыми шагами подошел ко мне, и я, обернувшись к нему, остановился у самого забора с вытаращенными от испуга глазами.,. Но офицер смотрел на меня ласково и улыбался. Тогда и я несколько успокоился. Офи­цер взял меня за плечо, за рубашку и повел обратно к моей мельнице, у которой стоял сам генерал фон-Кауфман. Когда я подошел, генерал заговорил со мной так ласково и милостиво, с такой приятной успокаивающей улыбкой, что я немного ободрился, но продолжал удивленно смотреть ему в глаза. Генерал погладил меня по голове и потрепал по плечам, и что-то говорил. Я чувствовал, что он хвалил меня, но понял и запомнил только его слова: «хороший мальчик, умный мальчик»… Затем он сказал: «ты татарин? Где твой дом?» В ответ я кивал головой и рукой указал по направлению чрез забор… Мне так и хотелось убежать от них, а они между собой продолжали что-то говорить и смеялись, указывая друг-другу на мою мельницу и толчею… Наконец, генерал спросил меня: «по-русски знаешь?» И я ответил: «знаешь»… Затем он, указывая на мельницу, повидимому, сказал, чтобы я продолжал свою работу, снова потрепал меня по плечам и с ласковой улыбкой тихонько начал отходить от моей мельницы…

Как только они отошли от меня на несколько шагов, я мо­ментально подбежал к забору—и марш через забор домой. Дома я ни слова никому не сказал о происшедшем, потому что отец у меня был очень суровый человек и бил меня всегда за мои шалости. — Но прошло с того времени самое большое 3—4 дня (в эти дни я перестал бывать в саду), как явился к нам около 4—5 часов пополудни сарт и потребовал моего отца. Я играл в это время на дворе, а отец был в сакле. Отец вышел к сарту, а я ни жив, ни мертв слежу за ним, потому что, хотя сарта этого совсем не знал, но лицо его показалось мне  почему-то знакомым. Вдруг сарт повелительно сказал моему отцу, что его требует генерал-губернаторский садовник и велел привести того сына, который в саду Генерал-Губернатора строил мельницу… Услыхал это я, и совсем остолбенел. На вопросы отца, обращен­ные к сарту—зачем? почему? и проч., сарт ничего не отвечал, а только говорил: »айда». Тогда отец мой очень сердито посмотрел на меня, торопливо надел на себя халат, чалму, взял длин­ную свою палку и, обращаясь к матери, сказал по-татарски, этот наш сын не перестанет шалить до тех пор, пока не снимет с нас наших голов. «Потом отец взял меня за руку так больно, что у меня слезы выкатились из глаз и сказал: айда кафиръ, ними таги кылдынгъ» (то есть: пойдем неверный, что ты еще натворил?). И вот повели меня несчастного на двор генерал-губернаторского дома. Все братья и сестры вытаращали глаза и остались удивленными, не понимая, в чем дело. Добрая мать моя, единствен­ная моя заступница от побоев отца, провожала меня с прискорбием на лице, ибо она знала, что в случае чего нибудь отец меня не пожалеет. Но меня ожидало вовсе не то, чего я боялся… Сарт привел нас чрез Ангар в сад Генерал-Губернатора, к домику, где жил садовник Маляновский и сказал, что мы пришли. У две­рей этого домика мы немного подождали; потом вышел садовник, торопливо застегивая свои пуговицы. Лицо у него было не страшное, и он, обратившись к сарту, спросил: «эти»? Сарт сказал: «дa». Отец мой в это время что-то, должно быть, хотел сказать, но садовник, торопливо стремясь вперед, сказал: «айда»! и повел нас по извилистым усыпанным песком дорожкам к террасе генерал-губернаторского дома, что с западной стороны. На террасе стоял сам Генерал-Губернатор К. П. фон-Кауфман с одним офицером, у которого, помню—на голове не было ни одного волоса. Подходя к террасе, садовник снял шапку, а отец свою чалму. У отца лицо было до того взволновано, что его передергивало. Бедняжка,— как мне все это помнится, чалму взял под мышку, палку бросил, и руки сложил на грудь. Тоже и я сделал. Садовник доложил об нас генералу и отошел в сторону, сказав нам, чтобы мы поднялись на террасу. Когда мы поднимались, Генерал-Губернатор сделал несколько шагов вперед к нам на встречу и сказал с ласковой улыбкой: «Вотъ, вотъ! Онъ самый»… До этой улыбки, лицо у моего отца было совершенно бледное; а когда он увидел ласковую улыбку генерала, то, повидимому, несколько успо­коился. Генерал-Губернатор близко подошел к нам и сказал отцу «это твой сынъ?» Отец что-то забормотал, а Генерал-Губер­натор подошел ко мне, погладил меня по голове, потрепал по плечам и сказал: «Ты будешь у меня толмачъ… Отец все это время, что-то бормотал и низко кланялся ему. Генерал, узнав, что отец мой живет бедно сказал, что назначит мне в месяц 10 рублей. Отец, услыхав это, бух в ноги генералу от радости. Он, ведь, ожидал грозного выговора от Генерал-Губернатора за мои шалости в саду и кроме того был подавлен бедностью и никогда, может быть, в жизни своей не имел в руках целиком десять рублей. Мой старший брат жил у татарина-портного за двe тилли (6—8 руб.) в год, а тут вдруг 10 руб. в месяц!.. Когда мой отец упал в ноги генералу, то, адъютант его, Михайлов поспешно поднял его за халат. Затем генерал приказал садовнику держать меня в саду в качестве своего переводчика, а мне сказал:-«Ты будешь у меня хороший малъчикъ и проч.». Отец от радости ничего не мог отвечать, а только кланялся в знак благодарности. Затем, указав рукой на мою грязную рубашку и на разорванные штаны, генерал приказал отцу одеть меня приличнее и, вынув из своего кармана бумажник, выдал моему отцу 10 руб. на одежду для меня и отпустил нас…

С этого дня мы были уже богаты и счастливы. Генерал часто ходил со мной по саду, водил меня всегда за руку и всегда отно­сился очень ласково. Часто перепадали мне от него подарки, кото­рые я целиком относил домой, так что вообще положение моих родителей поправилось. Не больше, как чрез два или три месяца они купили себе в русской части города, в 4-й слободке (нахо­дилось тогда в юго-западной части крепости, а теперь уже и следов нет от этой слободки) дом за 40 руб., а через некоторое время затем отец купил там же торговую баню, и мы совсем разбогатели.

«Генерал-Губернатор приказал садовнику Маляновскому взять меня к себе и учить русской грамоте. Я устроился у Маляновского вполне хорошо: обедал и ужинал вместе с ним; в свободное от уроков время бегал по саду, ловил птичек, строил на арыках мельницы и толчеи, а вечером спокойно спал на особой кровати. Маляновский время от времени заставлял меня читать книжку, твердить урок, а Генерал-Губернатор, когда выходил в сад, спрашивал, как я занимаюсь и как успеваю в чтении и письме. Генерал, бывало, увидит меня в саду, — подзовет к себе, спросить, как я поживаю и что делаю, а затем возьмет за руку и поведет с собой по саду. Подойдет генерал к арыку, увидит мою толчею, остановится, поглядит и похвалит,— и идет дальше… В то время я уже хорошо понимал по-русски и мог твердо и уверенно отвечать на вопросы Генерал-Губернатора.

Так шли дни и недели… Я чувствовал себя вполне довольным и счастливым. И Маляновский однажды сказал мне.- «теперь ты уже лучше меня читаешь и пишешь; надо отдать тебя в русскую школу…»

Прошло таким образом еще несколько времени, как наступил наш (мусульманский) праздник. И вот, по приказанию Генерал-Губернатора, мне сшили рубашку из белаго канауса и шаровары из красного канауса; купили черные опойковые сапоги, а также кушак и шляпу. Кроме того мне выдали канаусный камзол русского покроя. Когда я нарядился таким франтом, Маляновский сказал мне, чтобы я шел домой и гулял три дня по случаю праздника. Я сам был рад тогда, но еще больше   радовались мои родные, глядя на меня.

Через три дня я возвратился к Маляновскому и он сказал мне: «ГенералГубернатор приказал отдать тебя в русскую школу». Я ждал, когда это будет и был рад. Долго ждать мне не пришлось. Через день или через два, утром пришел к Маляновскому смотритель генерал-губернаторского дома, капитан Писаревский (он был душа-человек) и сказал мне, что сейчас отведет меня в школу. Я торопливо оделся и пошел с ним в русское училище. Училище тогда помещалось в доме, где теперь магазин Дружкина, и им заведывала тогда жена убитого под Ташкентом офицера, г-жа Жуйкова. У нее была помощница Степанида Тимо­феевна. Фамилии ее я не знал. Она большею частью учила рукоделью девочек, которые в этой школе учились вместе с мальчиками. Степанида Тимофеевна была очень добрая барыня (она была вдова). У меня и теперь рисуется в воображении доброе выражение ее лица. Она весьма старательно и толково рассказывала и объясняла нам прочитанное. Ко всем детям относилась она очень добродушно и ласково, а на меня обращала даже особенное внимание и занималась со мной больше чем с другими детьми. Она не раз говорила мне: «ты, Шакирджанъ, долго не забудешь меня…» Слова ее глубоко запали мне в душу и я действительно никогда не забуду ее доброты. Эта барыня была доброй наставницей и второю матерью моей. Русские мальчики нередко поддразнивали меня за неправильное произношение слов; я тоже цапался с ними, но никого не трогал сам, а наказания отбывал с ними вместе. Через год, благодаря трудам и заботам моих учительниц, я был одним из первых учеников школы. На экзамене Генерал-Губернатор фон-Кауфман лично присутствовал и остался очень доволен моими успехами, похвалил меня и назвал своим воспитанником. Уезжая из училища, генерал приказал мне явиться к Маляновскому на другой день. На другой день, около 11 ч. утра, когда я с Маляновским пришел в приемный зал, генерал встретил меня с ласковой улыбкой и ска­зал: «-Вот видишь,—ты у меня совсем другой человек стал… Какой ты молодец стал! Старайся-же хорошо учиться и будешь хорошим человеком». При этом из соседней комнаты вынесли красный шелковый с полосками бухарский халат и серебряные часы. Все это генерал подарил мне. Затем, въ 1879 г., я составил русско-туземный словарь и преподнес один экземпляр Генерал-Губернатору. Генерал К. П. фон-Кауфман принял меня в кабинете, раскрыл мою книжку и прочитал татарские слова, написанные русскими буквами: «Мунда заруръ ншларсаляръ табуларъ му икянъ». Это он ясно и отчетливо прочитал, так что я удивился. За словарь генерал по­дарил мне 100 руб. и приказал доставить 10 экземпляров, которые он подарил Бухарским посланникам, находившимся в то время в Ташкенте».

Поводом к этому рассказу послужила случайная моя встреча с Шакирджаном Ишаевым 13 июля  1899 года близ места первоначального погребения покойного Константина Петровича. Я просил Шакирджана записать для меня этот рассказ, которому я придал настоящую редакции, придерживаясь оригинала, изложенного инородцем-татарином.

Н. Остроумов