Долгожданный художник для богатых и умных Искусство Ташкентцы

Максим Светланов появился в Москве из Австралии как беззаконная комета.

Такого художника ждали давно. С одной стороны, все эти Глазуновы, Шиловы, Андрияки и Никасы Сафроновы, в которых вылизанность живописи соединяется с подозрительной близостью тем или иным властям. С другой стороны, мейн-стрим всех стилей и направлений– от профессионалов «левого МОСХа» до выкрутасов концептуалистов, понятных своей тусовке. Все это обанкротилось после августа 98-го, когда банковские и корпоративные коллекции оказались на помойке: надо было освобождать помещения, а за картины никто гроша ломаного не давал. Несмотря на сотни тысяч потраченных на них долларов и уверения искусствоведов, что все это будет повышаться в цене, а потому — не только красивый «отмыв» капитала, но и выгодное вложение денег.

В итоге, сегодня богатых людей много. У части из них есть стойкая тяга к изящному. У всех есть много стен, на которые можно повесить прекрасные картины. Но ни у кого при этом нет уверенности, что их в очередной раз не надуют, и в итоге ни картину людям не покажешь, ни выбросишь, потому что жалко, зачем и покупал. Нужен был какой-то совершенно особый художник, который и хороший, и известен избранных, не входя при этом в обанкротившиеся «обоймы», и чтобы тебе самому нравился. Самое удивительное, что именно такой художник сейчас и появился.

Он только что закончил портреты Илзы Лиепы и Соткилавы. Его картины покупает и Юрий Темирканов с Михаилом Козаковым, и «младореформаторы» круга Сатарова и Костикова. Его любят в Большом театре и покупает для своего музея Зураб Церетели, его картины висят к академика Аганбегяна и певицы Тамары Синявской. У него есть замечательная биография, и в то же время он явился как бы ниоткуда, из далекой заграницы, где прожил последние 10 лет и которая тоже как бы гарантирует его высокое качество.

Максим Светланов родился в 1945 году в Ташкенте, где в местном музее находятся сотни работ его отца, известного художника, закончившего в середине 20-х ВХУТЕМАС и дружившего с Фаворским, Константином Симоновым, Алексеем Толстым и Рокуэллом Кентом. Сам Максим, большой, могучий, чем-то похожий на Довлатова, служил в военно-десантных войсках, прыгал с парашютом (однажды парашют не раскрылся, его случайно поймали за стропы), был чемпионом по боксу, учась в Ташкенте у бывшего чемпиона США Сиднея Львовича Джаксона и бывшего чемпиона Франции Арцегова. Закончил два института – театрально-художественный и Полиграфический, ученик классиков советской книги Андрея Гончарова и Дмитрия Бисти. Делал юбилейные издания Александра Блока. Тогда же, в 80-х, его картины активно покупали западные дипломаты, работавшие в Москве, организовывали его выставки в своих квартирах. Так художник познакомился, сперва заочно, а затем и реально, в Париже со знаменитым французским коллекционером Рене Герра, которые приобретал его работы для своего собрания и показывал «русский Париж».

Где-то с конца 80-х начинаются «годы странствий». Максим Светланов живет вместе с женой Светланой полтора года в Париже, полгода в Кельне, возвращается в Москву и тут получает очень лестное и выгодное предложение от известного австралийского издательства, связанное и с работой, и с получением гражданства. Почти на 10 лет он оказывается в этой далекой стране.

— Нам вчетвером, мне, жене и двум сыновьям, дали визу, дали гражданство. За первую же книгу заплатили 40 тысяч долларов, огромные деньги, которые сразу же решили все проблемы. У нас был дом, три машины. Параллельно я занимался живописью. Мне сразу по приезде сказали: то, что ты делаешь – темные работы на библейские темы, все эти «Тайные вечери» и «Вхождения в Иерусалим» — для Австралии не подходят. Ни по стилю, не по тематике. Забудь о них. Здесь любят, чтобы все было ярко, никаких проблем и сплошная релаксация. И тогда я придумал специальный австралийский стиль, который неожиданно для меня имел там колоссальный успех.

— Произошло впитывание каких-то местных традиций?
— Конечно, я ведь должен был понять, куда я приехал. Это такая яркая декоративная живопись, впитывающая традиции искусства аборигенов. Австралийцы восприняли все это с удовольствием, и я сделал там довольно много работ.

— Почему же вернулись сюда, если все так было успешно?
— Конечно, наши русские знакомые считали нас сумасшедшими. Еще бы, мы бросили не просто хорошую, а роскошную жизнь. Австралия это страна, где вы едете сотни километров по пустыне, ни души, ни селения, только время от времени попадаются туалеты. Вы заходите туда, там есть душ, туалетная бумага, все гигиенические пакеты для женщин, аптечка, холодильник с водой, с мороженым, с едой, рядом лежит коробочка, куда вы опустите деньги. Стоит 15-литровый бак бензина. Это страна без проблем. И в то же время преследует нормальная русская ностальгия. Сейчас мы часто идем с женой по улице, держимся за руку, осень, я говорю: «Света. Смотри, мы в Москве». Она говорит: «Да, в Москве». Мы ездим в Переславль-Залесский, на Плещеево озеро, проезжаем леса, стоящие в золотом убранстве или голые, а в Австралии нет ничего, кроме вечного лета и цветущих растений. На Новый год там плюс 42, и я, наверное, единственный, кто с большим трудом и за огромные деньги находил настоящую елочку к празднику. В первый раз мы вернулись в Москву в 97-м году на полгода, у меня была выставка в ЦДХ. Мы с женой пошли во МХАТ на «Три сестры». Услышали это «в Москву, в Москву…» и вспомнили свое состояние в Австралии, когда два дурака смотрят старые советские фильмы, каких-нибудь «Верных друзей» и рыдают навзрыд. И вот в одно прекрасное утро мы понимаем, что если не сделаем этого шага сейчас, то не сделаем никогда: слишком уж тут комфортно. И в семь тридцать вечера того же дня мы с одним портфельчиком садимся на самолет и улетаем навсегда в Москву. Это был февраль прошлого года. В руках у меня было 400 долларов. Я сказал жене: все остальное на жизнь мы должны добыть здесь. Слава Богу, пока живем нормально.

— Если вы не жалеете, что уехали оттуда, то не жалеете ли, что уехали туда, что на 10 лет выпали из этой жизни в России?
— Нет, я считаю, что я стал там внутренне намного богаче. И то, что я приобрел для себя там, все, что увидел, я привез сюда и хочу отдать это здесь. Я думаю, что многие люди, которые возвращаются, делают великую вещь для России. В этом есть какое-то предопределение для страны: уехать, чтобы потом вернуться. Я думаю, что такая идея есть только у русских.

— Вы довольны для себя здешней творческой атмосферой?
— Для работы атмосфера потрясающая. Мы приехали в совершенно другую страну. Люди во всем стремятся быть профессионалами. Для меня лично все складывается очень хорошо. Я сразу попал в круг людей, которые хотят и могут себе позволить купить мои работы. Другое дело, что в России нет сейчас нормального рынка искусства. Нынешние дилеры ищут, кому бы всучить работу, и поэтому те, у кого есть деньги, чтобы приобрести произведение искусства, просто не доверяют им. А людей с деньгами здесь очень много. И они ищут, куда вложить деньги. А искусство это как раз та сфера, которая всегда растет в цене.

— Но покупатель, как вы сказали, просто не знает, кому верить и во что вкладывать.
— Конечно, и нет человека, который им бы это объяснил. Дилер это, кроме всего, тот, кто ведет просветительскую работу среди потенциальных покупателей.

— Но у вас же дилера нет?
— Я все делаю сам. Именно потому, что многому научился и во Франции и вообще за границей. Меня именно дилеры учили всему: начиная от того, как правильно и на что натянуть холст и какими гвоздями прибить, и какая должна быть рама – и вплоть до стиля, техники и способа накладывать мазок.

Поэтому сегодня я покупаю здесь самый дорогой холст и самые дорогие итальянские рамы. И еще рассказываю тем, кто занимается этими рамами, какие они должны быть. Все должно быть высшего качества.

В художнике, который становится знаменитым, все должно быть прекрасно. И гарантия высокого качества предлагаемой продукции, и неотразимое личное обаяние, позволяющее сходиться в людьми, и шлейф престижных знакомств, и особый светлый романтизм картин Максима Светланова, и глубина библейской тематики, которой они посвящены. М. Светланов вполне может считаться религиозным художником. В 60-е годы это могло начинаться из чувства социального протеста, даже бравады. Но постепенно мистическое начало, пробуждаясь из детских ощущений, укрепляясь размышлениями и личной предрасположенностью к ясновидению, к визионерству становится главным для художника.

Его жена Светлана, обладая умом не гуманитарным, а аналитическим, будучи профессиональным радиоинженером и даже специалистом по наводящим системам, считаем, что понимает в творчестве своего мужа даже больше, чем он сам. Вот, что она говорит: -Возможно, образование иллюстратора, с которым он пришел в живопись, позволяет ему глубже проникать в содержание библейских сюжетов, достигая совершенно неожиданных и предельно свободных творческих результатов. У него есть работа «Рождество», где вместо ребенка стоит просто столб света. Да слышали какую-то байку, что кто-то родился, но мы не видим его черт, мы видим свет, который почему-то две тысячи лет светит в одной религии и не светит в другой.

Он делал очень много композиций на тему «Тайной вечери», которые почти все были раскуплены. Остались две – одна светлая и другая, абсолютно черная, с австралийскими животными и птицами за столом. Это происходит где-то в саду, звери, птицы, травы принимают в этом участие. Там есть австралийская птица типа вороны, страшно агрессивная. В период, когда она откладывает яйца, все дети в Австралии надевают шапочку, закрывающую шею, на которой сзади нарисованы глаза. Потому что она всегда долбит в затылок, нельзя отвернуться, это кончается «Скорой помощью». Ее присутствие на картине тоже задает какую-то тревогу. Даже непонятно, были ли сказаны какие-то слова за столом, но импульс будущей жертвы, которую надо принести каждому, проник во всех. И люди оказались не готовы. Они пришли есть, общаться, разговаривать, а им предлагают какую-то болевую, физическую жертву. И возникает чисто человеческое желание уюркнуть куда-то в сторону, спрятаться. И возникает это ощущение общего разброда, ужаса на лицах, и тут же эти птицы, эти кенгуру, мирная, казалось бы, жизнь в саду.

В Австралии Максим сделал горизонтальную «Тайную вечерю», очень красивую, которую он даже не хотел продавать. Но у нас был несколько дней Юрий Темирканов там и накануне отъезда он сказал, что не уедет ни от нас, ни из Австралии без этой работы. Вечером в «Опера-хауз» у него был концерт, и там он во всеуслышание объявляет: сегодня я играю для Максима Светланова. Это – нонсенс, скандал, что-то невероятное. Сейчас эта работа висит, конечно, в лондонском доме Темирканова.

Есть еще одна «Тайная вечеря», которая была куплена в Сиднее ортодоксальным иудеем, совершенно не приемлющем православную религию. И очень часто его картины на библейские сюжеты покупают люди другой веры, что для меня необъяснимо, но это так.

Так получается, что художник сегодня это не только картины и мастерство, но и биография, особый внутренний мир и канва судьбы. Максим Светланов родился через несколько месяцев после окончания войны в Ташкенте. Когда ему был год или два там случилось разрушительное землетрясение, в котором он чудом остался жив, и мама отвезла его со старшими сестрами в Киев, где жили родственники. Он рассказывает, как 4-летним ребенком бегал в голодном полуразрушенном Киеве тайком в ближайшую церковь. Там ему давали в руки свечку, и он стоял за гробом, пока над покойником читалась отходная молитва. За это ему потом давали кутью, и он нес это сладкое лакомство с изюмом, рисом домой – маме и сестрам. Мальчонку привечали попы, в пять лет его там же тайно от родителей крестили. В юности все куда-то исчезло, а потом опять всплыло. У Максима Светланова есть способность к ясновидению. Он помогал людям, лежащим на операционном столе в другом городе, определить источник воспаления. Он возвращал исчезнувших людей. Он может рассказать все о незнакомом человеке: видит, как на экране, его жизнь. Он не знает источника своих способностей и относится к ним спокойно: ну есть и есть. Так же спокойно относится и к своей славе художника. Делай, что можешь, и будь, что будет.

Он считает себя продуктом времени: краткого периода середины 60-х годов, когда случился некий прорыв духовной жизни. Появились имена Пикассо и Дали, появились польские и немецкие журналы, джаз, рок-н-ролл, Наум Коржавин, Леонид Чижик, Игорь Бриль, в кафе «Артистическое» напротив МХАТа после полуночи закрывали двери, пели песни, читали стихи, говорили разговоры. На корабле, плывшем в 61-м из Петрозаводска, он впервые слышал певшего Окуджаву. Он вырос в краткий период, когда все было можно. Запреты появились потом и оказались уже несущественны для того, кто дохнул свободы. Теперь только надо было ею правильно распорядиться.

«Максим – продукт мечты своего отца, — говорит его жена Светлана. – Его отец был блистательный рисовальщик, друг Фаворского, Кибрика, Гончарова, организатор искусства в Средней Азии. Все мы выросли на его иллюстрация к книге «Чингис-хан». Он долго сидел как «враг народа», и даже, когда освободился, не мог жить в Москве. Максим – поздний ребенок, отец его умер, когда ему было 16 лет, он не успел передать ему впрямую что-то важное. Смерть отца стала для него и сама по себе мощным толчком: он бросил пить, уехал в Москву, — и потом с годами что-то возвращалось к нему от отца. Не думаю, что отец понял бы живопись Максима, они в разных точках искусства находятся, но как нестандартная и свободная личность он во многом состоялся, благодаря мечте своего отца».

Источник