“Горчинка хвои на твоих губах…” Искусство Ташкентцы
Строка в заглавии – из стихов Александра Файнберга. Читайте о нем воспоминания Владимира Баграмова и, конечно же, стихи самого Александра Аркадьевича.
А было так… Осень начала 80-х. По Скверу хмуро бродит ноябрь, сгребает остатки листьев в дворницкий подол и ворчит порывами ветра, капает дождь. Бегу, злой как собака – поругался в театре с одним из «корифеев», учил, как надо играть. Хорошенькое начало – первая репетиция и первая основательная ругачка! Настроение – противное, куртку забыл в театре, и капли дождя ловко залетают за шиворот вельветовой рубашки. Перебегаю улицу, вслед гудят машины, летит ненормативная лексика. Плевать! Дождь припустил сильнее, вбегаю в особняк с колоннами, двери приоткрыты, табличка «Союз писателей…»
В вестибюле у окна стоят двое – почти одинакового роста. Тот, кто слева, – средних лет, немыслимой голубизны глаза, лохматые, неопределенного цвета волосы, трехдневная щетина,- с улыбкой щурится на меня, неизвестно чему кивает. Справа – хмурый, кривит рот – я ему, явно, не понравился, шевелит кустистыми бровями. Оба дымят, как паровозы.
— Откуда принесло? – хриплым голосом спрашивает небритый мужик.
— Туалета здесь нет! – злорадно усмехается его хмурый собеседник.
— Перебьюсь, – отвечаю, – дождь вот….
— Файнберг, Саня! – тот, что слева, жмет мою руку. – Как тебя?
Представляюсь, и хмурый мужик руку пожал, глухо буркнув:
— Тезка, значит.
Файнберг кивает, а второй недовольно шевелит бровями и дергает подбородком.
Замечаю – на подоконнике, на газете аккуратно сложены горкой бутерброды с килькой. Господи, юность моя московская издалека аукнула, привет прислала в далекую Среднюю Азию!
Поймав мой взгляд, Файнберг протянул бутерброд, мои скулы свел голодный спазм. Ничего вкуснее не ел со времен студенчества, хлеб с маслом, килька и тонкие кольца репчатого лука – отрада души, пиршество сердца, ностальгия! На улице дождь, а мне тепло, вкусно, и два мужика с бутербродами в вестибюле Храма литераторов, кто они? Пауза затягивается.
Файнберг вдруг стал читать стихи. С первых звуков его хриплого голоса они взяли меня за горло. Никогда не слышал, чтобы вот так, не налегая на слово, в отличие от нынешних поэтов, «педалирующих» каждый звук. Его слово лилось и искрилось, на лету становилось объемным – дар, ниспосланный свыше. Не помню, что он тогда читал, и немудрено – прошло 30 лет, но жив во мне тот трепет сопричастности к необъятному и щемящему, тонкому и прекрасному миру поэзии. Через бездну времени вновь ныряю в прищуренные его глаза, вижу ироническую усмешку, мол, вот он я, ребята, доступный мирскому, но далеко не простой мужик, знающий то, что вам не дано.
И сейчас, уже в 2010-м, я понимаю, как он был прав, Александр свет Аркадьевич, знавший тайну русского слова. Пять или больше стихотворений услышал я от него в тот дождливый день в вестибюле Союза писателей. На предложение прочитать свои стихи я отказался наотрез. Потом я жалел, что не взял номер его домашнего телефона. Файнберг мне был необходим как воздух: стихов у меня накопилось изрядно, написано несколько пьес, много песен, прозы. Новый человек в городе, да еще в силу угрюмости характера и чертовых комплексов, я не знал к кому кинуться, чтобы оценили, с кем посоветоваться, – не зря ли вся эта моя «писательская суета» и нравственные муки?
Года через четыре, на Чимганском фестивале авторской песни, когда мы лежали на траве голова к голове, выскребали ложками из банки теплую тушенку и накладывали ее на хлеб, я сознался Сане, как мучился, что не спросил его телефон.
«Ну и балбес!» – буркнул он, чем привел меня в неописуемый восторг, – истинно большой поэт не откажет в общении. Не отмахнется, как от мухи, а с этим я сталкивался не раз. Как же были точны, детальны и невыразимо душевны его замечания! Он чувствовал строку, слово, ударность и метафору, его неторопливый и кропотливый «разбор полета», по сути, определял жизнеспособность стихотворения, и это не подлежало ни сомнению, ни обсуждению.
Спорить было бесполезно и глупо, это как приговор последней инстанции, – точный, абсолютно аргументированный, высказанный с позиций его непререкаемого авторитета, выстраданного, заслуженного и неоспоримого. Никогда не унижал молодого и начинающего, промолчать мог, но это выходило естественно и удивительно тактично, как будто и не читались непонравившиеся ему стихи. Разговор уходил в иное русло и все! Но если кто-то начинал оспаривать право на мнение о собственном «ляпе» или, не дай Бог, оправдывать его, вот тут начинался другой Файнберг – жесткий, непримиримый, категоричный, а порой и жестокий.
Как красиво и зло он за три минуты «растерзал» одно из моих стихотворений, когда я попробовал вякнуть, что «так вижу»! До сих пор радуюсь, что рядом было всего два-три свидетеля, а не больше, причем, из людей далеких от литературы, – повезло. И как я радовался короткой фразе, что «это настоящее», после того, как прочитал ему пару своих четверостиший! Файнберг умел слушать.
Пою под гитару и скашиваю взгляд – как ведет себя мэтр? Саня, Александр Аркадьевич, жует нижнюю губу, сидит на рюкзаке, свесив с колен руки с набухшими венами на кистях, и я понимаю, что ему не все равно, о чем пою – он слушает! И медленно кивает, а я… Я лопаюсь от гордости, что имею честь быть услышанным настоящим проводником и праведником русского слова.
Нет мне дела до окололитературных «дам и ушлых борзописцев», что теперь лезут чуть ли не в друзья к поэту, нашептывающих, что там-то с ним «созванивались», там «были в одной компании», а там он «поддержал и рекомендовал в Союз писателей и хвалил стихи»…. Много желающих примазаться к живой и посмертной славе поэта и словотворца.
С полной ответственностью заявляю: главным другом в жизни поэта Александра Файнберга была его жена, Инна Глебовна, ангел-хранитель, верный и неподкупный страж его творчества и тайных дум. Горьким летом 2009-го, когда он уже неважно себя чувствовал, я не раз в маленькой кухне их квартиры наблюдал, каким взглядом провожал Саня свою жену, хлопотавшую по хозяйству. Она держала его в центре внимания всегда, он был светилом, вокруг которого вращались ее мысли, надежды, вся жизнь. Стоило ему хриплым голосом произнести пару поэтических строк, как она возникала ниоткуда, присаживалась тихо и слушала.
В ней, маленькой, хрупкой, глазастой – разгадка его прекрасных стихов о любви и нежности, о прощании и встречах, именно ей посвящены лучшие лирические строки Александра Файнберга, писавшиеся на протяжении нескольких десятков лет. Щемящие, пронзительные стихи, а из глубины строк проступает та нежность и великая простота слова, что мгновенно отличает настоящего поэта. Не буду цитировать их, Инна Глебовна собирает наследие мастера, и скоро оно увидит свет на радость любителям его творчества. И на счастье нам, уже седым, но помнящим постоянно, что все мы из поросли, взошедшей на могучих корнях поэта.
… Август 2009 года, кухня уютной, чуть тесноватой квартирки на восьмом этаже… Саня в майке навис над печатной машинкой, что-то достукивает одним пальцем, к углу рта прилипла крепчайшая сигарета, от нее у меня слезятся глаза, и чешется нос. Терплю, ведь Файнберг-стихи-сигареты – неразделимы. Не знаю, сколько он выкуривал за сутки, наверное, уйму. Не раз видел на концертах и литературных встречах, как он бедствует без своих «термоядерных сигарет» и с нетерпением ждет антрактов.
Поднимает глаза, какая-то детская улыбка и словно бы растерянность:
— Прочти, тут немного….
Беру три листка, Господи, рассказ, так я и думал, не мог он обойти этот жанр, никак не мог, вот она, логика бессонницы, пришедшая из памяти детства и жизненного опыта! Лаконичные фразы, легкое перо и словно бы некая ностальгия, светлая и щемящая печаль о недосказанном, недопетом, недовыстраданном….
Читаю не просто воспоминания, а предельно талантливый экскурс в мир поэта, очень искреннего человека и талантливого литератора. Мало кому дается свыше дар одним «мазком» описать жизненную ситуацию, природу и людские страсти.
— Здорово, Саня, – кладу листы на стол, – только все это собрать надо! Много?
— Хватает!
Уходит куда-то в полумрак комнат, возвращается с черного цвета томиком, открывает страницу, сопит, начинает что-то царапать своим характерным почерком. Написав, протягивает мне – книгу стихов «Лист» с его дарственной надписью! Что я должен сказать?! Перегибаюсь через стол, по ходу опрокидываю пиалу с чаем, целую в лоб с прилипшими потными прядями, слышу хриплый смешок….
Этот том у меня всегда на столе, неверующие могут проверить, я иногда ночами перечитываю стихи друга, и сам, будучи болен, думаю о том, что ничего на этой земле не исчезает, не растворяется в безвестности, если оно искреннее и настоящее. Не может из «ничего» появиться и исчезнуть «что-то» – исключено. Как не может в непостижимой Вселенной из ничего появиться жизнь, так не может исчезнуть воплощенная в строки мысль. И не надо ничего доказывать.
Вот они, стихи Александра Аркадьевича Файнберга – его мысли, чаяния, боль, тревоги и радости, его великая любовь к конкретной женщине – жене, подруге, советчику и ангелу-хранителю! Его печали, щемящие и потрясающе простые слова о вечном и земном – сбывшемся и еще не наступившем.
Накануне великого Дня Победы пойду на Боткинское кладбище, обязательно один, чтобы избежать неуместных разговоров о том, каким он был, не хочу ничего обсуждать, потому что он – ЕСТЬ! Мастер уникального явления поэзии, истинно русский поэт и романтик на этой многострадальной и грешной земле, подобно метеориту, сверкнувший на небосклоне русской словесности. А значит, и в нашей жизни. Опрокину стаканчик «горькой» за светлую его душу, что с немыслимой небесной выси смотрит на нас, напоминая, как прекрасен дарованный нам мир, и если пришел в него – стремись сделать его еще прекраснее во имя тех, кто останется после тебя.
Владимир БАГРАМОВ, заслуженный артист Республики Узбекистан.
«Новый век», 15.4.2010г.
«…Скрипичный ключ восходит в небо, чтоб музыка на землю пролилась».
СИРЕНЬ
Давай любовь свою оплачем. Давай свидание назначим. Не мучаясь и не грустя. Сегодня. Десять лет спустя. Давай сирени наломаем. Любила ты? И я любил. Апрель цветет, как ненормальный. Апрель заборы проломил. Сирень горька и безутешна. Сорви мне счастье наугад. Мы изменились? Мы все те же, как десять лет тому назад. В глазах твоих – все те же кроны. В моих – все тот же синий дым. Стекло с вином губами тронув, ты говоришь: «Горим?» «Горим!» Куда? О чем? За что горим мы? Ах, за начало всех начал! За польский вальс неповторимый. Он только нам с тобой звучал. Горим? Горим! За наши годы. Кольцо на дно со звоном брось. За то, что дым сирени горек. За все, что в жизни не сбылось. Любовь, куда? Не оглянулась. О это вечное «увы». Горим же за чужую юность! Они целуются, как мы. Горим за все! За наши беды. За эту музыку и боль. За этот мир, от яблонь белый и от сирени голубой.
* * *
Прет жасмин по загородным дачам. Треплет куртку майский ветерок. Выпала мне главная удача никогда я не был одинок. Никогда не добывал я славу. Мне, ей-богу, это не с руки. Я смеюсь, в котел бросая лавры, годные кому-то на венки. Нравится мне жить обыкновенно. Весел дом. Не предали друзья. Все прощая, остается верной женщина красивая моя. Что с того, коль отзвенев струною, сгину я у века не в цене? Есть кому склониться надо мною. Есть кому заплакать обо мне.
* * *
СИБИРЬ
«Во глубине сибирских руд…»
Завидуя зверью в берлогах, во благо трона напролом не я здесь прорубал дорогу казенным тяжким топором. Не мне в лицо хлестали ветки. В колодки прочные обут, не я срастался с вагонеткой во глубине сибирских руд. Здесь не моя в морозе лютом кирка скалу долбила зло. Не я мечтал хоть на минуту познать блаженное тепло. Не у меня смерзались пальцы. Не я, терпение храня, в пургу без сил на шпалы падал. И поднимался вновь не я. Здесь в небесах под лунной пылью не мне отпущены грехи. Не я лежу в земле Сибири, чтоб кто-то сочинял стихи. Так пусть же долг мой честно платит больная совесть, а не страх. Да будет мне всю жизнь распятьем горчинка хвои на губах. Да не погаснет надо мною непреходящий свет вины, как над сибирскою тайгою кайло извечное луны.
* * *
Скоро слово станет мною. Ни восторгов, ни обид. Чайка вскрикнет над волною. Лес в ответ ей прошумит.
(Из неопубликованного)
Подъезд родной мой в двухэтажном доме, балкон дощатый – жизни самый верх. И двор блатной наш, вольный и футбольный, любимый двор однажды и навек. Там за Атлантикой канадские туманы, в брега Хоккайдо бьёт чужой прибой, а здесь с балкона только голос мамы: — Домой, Шурёха. И опять: – Домой. Пустынь барханы, зыбких волн паромы ничто меня за сердце не берёт. Мне даже гул и грохот космодромов фигня. Балкон дощатый. Вот он. Вот он. Вот.
* * *
Когда? Тогда. Когда-нибудь… Быть может… Рванёт мальчишка по крутой дорожке. Пацан. Знак гениальности на лбу. Рванет за правдой, закусив губу. Мы знаем – у него судьба своя. На сердце – ни подлянки, ни вранья. Дан путь ему от Бога заревой, как в юности когда-то нам с тобой. Но мы из тех, кто не достиг итога. Помолимся же за его дорогу.
* * *
О, памяти следы. Они всё те же. Куда ни кинь – футболка, самокат. Валерка, Граф и Колька, и, конечно, с Первушки девочка сто лет тому назад. Дым первой сигареты. Слёзы льются. Предатели, что вправду не из книг. И если вдруг случится оглянуться, сто лет не тянут на единый миг.
* * *
Я жил, я был. Спасибо всем, спасибо. И камушку, и вам, гранита глыбы. И маршам на плацу в Таджикистане, и склонам гор, где родники хрустальны, И ротному, что слыл бойцом бывалым, что он из кабеля соорудил цимбалы. Как он играл на них! Как он играл! Свеча пылала. Умолкал хорал. Жизнь и любовь. Да так, что сердце рвётся. И вновь пустыни. Без воды колодцы. Но музыка… Я жить ещё хочу. Судьба, молю я, не гаси свечу. Но если меня вправду не спасти, спасибо всем. И Бог меня прости.
Комментариев пока нет, вы можете стать первым комментатором.
Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.
Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.