Послевоенное детство. Улица Малясова. Часть 2 Разное

Прислала Татьяна Перцева.
Первая часть.

Говорят, в отличие от других улиц, Малясова название не поменяла. Сначала, вроде ее назвали как-то по-другому, потом старейшины махалли пошли в хокимиат и заявили, что Малясов погиб за родину, совершил подвиг, и улице вернули прежнее название. Не знаю, так ли это: мне сказала бывшая соседка. Если не так – прошу прощения – сведения, доходящие до меня, не всегда верны.

Итак, улица Малясова тоже была вымощена булыжником.  Моя подруга Рая говорит, что и Каблукова – тоже. А тротуары мостились кирпичом. Очень красиво. Убейте, не помню, чем мостились тротуары на Малясова/. Таким горбатым. И Кренкеля – тоже. Осенью булыжник почти закрывали желтые листья. Ребятня их собирала, жгла и пекла картошку. Меня иногда милостиво допускали к этому действу. Вот была жизнь! Кстати, булыжники и галька легли в основу моей «коллекции» камней. Я собирала гальку, такую серую, невыразительную, но стоило полить ее водой, и она играла всеми красками, и до чего же это было красиво. А вот с булыжниками было посложнее. Это был гранит. А у малышей было такое увлечение: брался булыжник и с силой швырялся на мостовую. Раз. Другой. Пятый. Пока он не раскалывался. А там! Поблескивающая серединка. Цветная. Красота невероятная.

Забава длилась до тех пор, пока я со всей дури не засадила себе булыжником по большому пальцу ноги. Сразу излечилась от желания раскалывать гранитные окатыши!
Но любовь к камням не прошла. До сих пор.
Другими сокровищами было «золото» и серебро» — золотые и серебряные камешки, иногда попадавшиеся в угле.  Иначе говоря, пириты. Вопреки поговорке «сапожник без сапог» «Средазуголь» снабжал своих сотрудников углем. Осенью нам завозили хороший ангренский уголь, в котором можно было найти настоящие сокровища в виде отпечатков папоротников на кусках угля, и… прошу пардону, скорпионов, пригревшихся в этом угле. Зимой из сарая приносили ведро с углем, вместе с мирно спящими скорпионами. Их полагалось накрывать банкой и любоваться, пока возмущенные взрослые не избавлялись от ужасных/на мой теперешний взгляд/ желтых тварей. К их чести нужно сказать, что меня ни разу не укусили. Наверное, потому что была зима, и они просто ослабели.
Печки были у всех. Газ тогда еще не провели. Дом наш звался домом шахтера и имел квартиры, мало приспособленными для жилья. Там раньше была какая-то горная инспекция. Поэтому не было ни прихожих, – дверь открывалась сразу в комнату, — ни кухонь, ни, естественно, удобств. За удобствами просим во двор.
Никто не жаловался. Другие люди жили куда хуже.
Населял дом народ разношерстный, и иногда – удивительно колоритный. Зато плохих людей почти не было. За одним исключением. Но о нем позже.
В нашей семье до сих пор живут бессмертные выражения бывшей балерины Нины Прокофьевны. Приехала она из Владивостока. Ее мама плавала судовым коком, и именно в ее доме я впервые увидела некий намек на заграничную жизнь: пустую банку из-под консервированных ананасов(!) и фигуру японского бога счастья, толстого, веселого с рыбиной подмышкой. Так вот, до сих пор у меня иногда вырывается: «нужен он ей, как одному месту кувшинчик», и «суетятся, как дизентерийные коты». Недавно про кота я услышала от своего сына. Надеюсь, он передаст кота по наследству своим детям. Впрочем, у моей мамы, пожившей в Одессе, язык был не менее колоритным: «ей не хватает восемь гривен до рубля». «об и спрыгнуть не может быть и речи, но как бы отсюдова сойти», и «они дерутся каждую среду и пятницу». Последнее не всегда понимается окружающими. Но означает некую регулярность действия.
Жила чета Христофоровых, которым какой-то парень однажды принес письмо и оставил у нас. Когда выяснилось, что письмо из лепрозория, – маму чуть удар не хватил.
Жила тетя Паша с безумной дочерью, и вездесущая Лора Осадчук, как–то рассказала, что она родом из того самого села Константиново, и знала всю семью Есенина.
Семья Клецелей, сын которых Вениамин стал известным израильским художником.
И мне очень повезло узнать человека, которого я до сих пор считаю образцом русского офицерства. Человека благородного. Человека великодушного. Человека, который в ТЕ времена не стеснялся поцеловать даме ручку, и неизменно вставал при появлении женщины в комнате. Николай Григорьевич Волков.
Он и был бывшим белым офицером. Закончившим, как мне недавно рассказал его сын Георгий, петербургский Кадетский корпус. Я не буду перечислять его неизменно благородные поступки – это слишком личные дела, но прошу поверить: это был «тогдашний» человек, из тех, кого так усердно уничтожал Сталин. Они были ему не нужны – ведь они люди, а не серая масса.
Но Николай Григорьевич выжил, хотя провел десять лет в лагерях / Об этом и бегстве семьи от НКВД можно прочесть на сайте «проза.ru» в рассказах Георгия/.
И он, и его семья были вынуждены делить квартиру с женщиной, о занятии которой знал весь двор. Она была осведомителем НКВД. На ее совести много порядочных людей. Вот такая жестокая ирония судьбы. По-моему, худшей пытки не придумаешь.
Наша семья тоже была не совсем обыкновенная. Мой отец – интеллигент в первом поколении, был пятым ребенком в семье шахтера, умершего еще до революции. Закончил рабфак, потом горный факультет, и стал инженером. В то время инженер был профессией уважаемой. А вот мама… мама была лишенкой. Наверное, молодое поколение, слава богу, не знает, что это значит. Как дочь владельца лавки в маленьком местечке Звенигородка, она была лишена гражданских прав, т. е. права на работу, учебу и избирательных прав тоже. Хотя последнее – не самое важное. Она рассказывала, что в Одессе они умирали с голоду, и были вынуждены делать фосфорные спички – занятие смертельно опасное: фосфор очень легко воспламеняется. Но вот странно, что, не закончив гимназию, она еврейка, прекрасно знала русский и украинский языки и была человеком очень начитанным.
В общем, отец женился на ней и этим спас. Но, в отличие от него, мама слишком хорошо видела изнанку советской власти, тем более, что работала корректором в газете «Правда Востока» — очень опасная профессия, ее коллега несколько лет жил на казенный счет в известном учреждении за пропуск буквы «л» в слове «главнокомандующий» в применении к Сталину, — и, что поразительнее всего, высказывалась на эту тему абсолютно нелицеприятно. И, в основном, при мне. Она была человеком абсолютно, до глупости бесстрашным. Помню, как она кричала этой самой осведомительнице: «Я тебе не Белкин! Меня не посадишь!» Белкин — один из бедняг, которого она тоже укатала на десять лет.
От нее я узнала, что советские газеты врут, что коллективизация – уничтожение крестьянства, что в Кремле дерутся за власть, как пауки в банке,  что Шолохов – не слишком порядочный человек, и еще много всего интересного. При этом следует учесть, что все это я слышала 5-6-7-8-летней девчонкой. Интереснее всего, что я никогда ни с кем не делилась полученными знаниями, не потому что сознавала, насколько они опасны. Не с кем было. Подруг у меня не было, а с ровесниками мы говорили на совершенно другие темы.
Последствия такого воспитания сказываются до сих пор. Недавно от бывшего одноклассника я услышала, что меня называли диссиденткой, и что у меня на все было собственное мнение, которое я и высказывала, чем невероятно раздражала равно, как одноклассников, так и учителей. Вот так…
А еще в нашем доме любили музыку. У мамы не было голоса, но был слух. Она пела. Все. Украинские песни. Арии из опер. Из оперетт. У сестры были слух и то, что в нашей семье назвали «колоратурой», а я – когда ругалась с сестрой – «колорадурой». У меня голоса не было, а слух тоже был. И я пела, не зная, что именно пою. Только потом я узнала названия арий.
В то время с музыкальными центрами, магнитофонами, плеерами и компьютерами было совсем плохо. Вернее, никак. Только начинали уходить в прошлое патефоны. Появились первые проигрыватели и первые долгоиграющие грампластинки. Проигрыватели сначала включались в радиоприемники. Самостоятельно не работали. Потом появились и такие, что можно было включать сразу в сеть. И вот мы, вечерами, на крылечке Милы Покровской, часами сидели и слушали оперетты. Каждый комплект состоял из четырех пластинок. А вот терпеливо сидели и слушали – уж очень интересно было. На весь дом был только один телевизор, КВН, тот самый, с линзой. Мама дружила с его владелицей, и я позже смотрела и слушала оперетты уже в исполнении артистов Свердловского театра оперетты. Одного из лучших в Союзе. Они гастролировали у нас. Потом мама купила радиолу – это радиоприемник вместе с проигрывателем. До этого у нас был приемник, который никак не хотел ничего ловить. А тут — сразу радиола. «Регонда». С иголками самого чудовищного вида. Не менее миллиметра в диаметре. Никелированные. Если они тупились, их полагалось затачивать наждаком.
И тут подруга сестры приносит три пластинки. Долгоиграющих. Импортных!! Вертинский!!!!
Тогда еще Вертинский считался чем-то полулегальным. А тут еще и заграничные пластинки!
Ну, послушали мы их – я тогда не понимала, чем тут восхищаться, — и мама положила их… на окошечко. Стояло лето. Ташкент – город солнечный.. и, да! Пластинки повело. То-есть, они покоробились.
Сейчас трудно представить размеры трагедии. А ведь это действительно была трагедия. Чужие пластинки, и достать новые нет никакой возможности. Тогда вам не сейчас!
И тут маму осенило. Она снова положила пластинки на окошечко. Дождалась, пока они станут мягкими, и осторожненько «разгладила» Выправила. Отнесла на стол и придавила, для верности, книгами. Фууу! Обошлось!
Каждую весну по улицам ездила машина, и рабочие обрубали ветки тутовника. Те владельцы домов, напротив которых рос тутовник, начинали скандалить. Но это было указанием сверху. Тутовник нужен червям.
Тогда это было повальным увлечением. Во всех квартирах кормили червей. Ужасающие прожоры! Как же они жрали! Только шорох стоял,
Потом коконы, желтые, белые и цвета загара относили на шелковичную фабрику. Мама однажды даже грену принесла – это яйца червей, — но ничего, конечно, не вывелось. Противные они были: я бы сейчас не притронулась. А тогда…
А еще у многих были голуби. И у меня тоже. Просто сизари, но в Ташкенте их не так много. Больше горляшек. А папа как-то принес белую голубку. Мохноногую. С хохолком. Но держать их было негде, и мы всех раздали.
Но опять же интересно, что развлечений у нас было немало. Конечно, походы в парк. Вот Раю водили в Тельмана. Меня – в Горького. И, конечно, к фонтану! Одевались по-праздничному и шли в парк и «Хиву». Боже, какой повальной заразой было кино! «Аварая»… Тарзаньи вопли. «Вор-вор-вор-вор –воришка залез ко мне в карман, хотел украсть рублишко, а я его поймал», — последнее — из самых первых американских «Трех мушкетеров» с музыкой старшего Покрасса.А как-то прибежала сестра и велела мне собираться. В бывшей тюремной церкви шли «Дети капитана Гранта». Я до сих пор считаю увертюру «Детей» — лучшим произведением Дунаевского… И как же поразил меня этот фильм!
А демонстрации! Это потом я всячески увертывалась от такой радости. Тогда же, дергала папу до тех пор, пока он не соглашался пойти со мной. В те времена демонстрации проводились организованно, и одиночек не пускали. Приходилось пробираться сквозь заграждения грузовиков и конной милиции. Ну, чем не приключение! Зато потом, когда удавалось присоединиться к какой-нибудь колонне. Я гордо шла по «Красной площади». И потом мне полагались флажок, красный с золотистой окаемкой и звездочкой, и шарик,. Я до сих пор не понимаю, как продавцы шаров ухитрялись выдергивать нитку с нужным шариком!
Тогда они еще не летали. И не имели причудливых форм. Кроме обыкновенных были еще шары, кончик которых заправлялся внутрь. Шар раскрашивался под яблоко. Были они небольшие, и у меня имеются свои подозрения насчет того, из чего они делались.
А вот Рая в демонстрациях участвовала. Они старше на четыре года, и их класс перед каждыми праздниками долго тренировали. Одевали в белые спортивные костюмы с короткими юбочками. И делали они упражнения с мячами. .
Летом она, более самостоятельная, чем я, целыми днями  пропадала в садике Гоголя. Ребята плескались в фонтане, а вечером шли в платный душ, который располагался там же неподалеку. А еще она рассказывала, как они всем двором бегали на Алайский, — жили они напротив, — собирать косточки от урюка. Потом колотили их, укладывая в кирпичи со специально сделанными выемками, и варили в сахаре. Она еще удивлялась, что сахар тогда уже был.
И как однажды Каблукова перерыли до самой Асакинской, и они буквально жили в этих канавах. Эти,.. золотоискатели, во!
И как в ноябре на Алайском устраивали ярмарки. Привозили горы овощей и фруктов. Играли карнаи, сначала вступал один, к нему присоединялся другой, и вместе вели мелодию. Музыканты били в дойры. Там, где теперь стоит двухэтажный корпус, начинался концерт. Выступал цирк. Канатоходцы. Танцоры в узбекских костюмах образовывали круг и танцевали. Сколько народа собиралось смотреть! А где-то, перед улицей Широкой устраивалась карусель. И вот они катались до посинения. Становились в длиннющую очередь за билетами. Катались. Снова в очередь. И так без конца до конца. Иногда на таких ярмарках даже давались кукольные представления!
Тут же, пока помню: на Широкой была баня, куда ходили все окрестные улицы. До их пор у меня московская станция метро «Рижская» ассоциируется с той баней: того же цвета облицовка. Как же я не любила туда ходить! Длинные тонкие волосы путаются, и их потом не расчесать! И пар, который обжигает горло! Хорошо, что потом открыли душ. Нааамного легче!
А какие елки были в Доме шахтера! Какие Дни шахтера праздновались! И девочки из нашего двора там выступали – танцевали… как же я им завидовала!
Тогда это нам казалось такой роскошью!
В отличие от Раи я лето проводила на «Победе». Позже – на Боз-су. Обжигающе-холодная вода, быстрое течение. Как-то меня едва вытащили, никак не могла пристать к берегу.
А вот с учебой было далеко не так хорошо. Пролежав полгода в постели – нужно сказать, болела я часто, и ко мне постоянно приглашали профессоров из ТашМи, и они приходили, очевидно, в отличие от нынешних, соблюдая клятву Гиппократа. Однажды, сестра, учившаяся на педфаке ТашМи, попросила профессора Гершеновича о консультации, и он, представьте, не только не отказал, но и дал рекомендации, которые очень помогли, светлая ему память, — я окончательно разленилась, и хотела одного: читать, и чтобы меня оставили в покое. А ведь учителя были замечательные. Абрам Ильич Воронов и Берта Рудольфовна преподавали английский, И это были действительно преподаватели. А русский! Вот моя бывшая одноклассница Люда, посетительница этого сайта, часто вспоминает добром русичку Любовь Петровну Астафьеву. И недаром! Позже, у меня была еще одна русичка: Ольга Викторовна Малахова. Ее муж, профессор Малахов, по-моему, преподавал в Институте русского языка и литературы. А она испытывала на нас многие его разработки, и нужно сказать, весьма интересные. Уж про этих учительниц не скажешь, что они засушили литературу!  Когда нам давали свободные темы, я много, крамольного писала. Ни разу Ольга Викторовна не прочла мне лекции о соцреализме и т. п. Нет. И всегда хвалила. На удивление для того времени прогрессивная женщина.
И на их уроках всегда была железная дисциплина. Любовь Петровну мы боялись и уважали. Да и остальных – тоже. Но больше всего я боялась и уважала Татьяну Владимировну Брейтигам, преподавательницу биологии. По ее учебникам мы учились. А какой у нее был кабинет! Идеальный пришкольный участок, где даже хлопок выращивался! Ну, в какой еще школе был пришкольный участок?
Вот один из посетителей сайта написал мне, что она была антисемиткой. С фамилией Брейтигам? А, по-моему, она всего лишь люто ненавидела лодырей, бездельников и двоечников, и была к ним беспощадна. Да простит меня Игорь, он отнюдь не был прилежным учеником. Вот меня она работать заставила. И постепенно смягчилась, хотя я боялась ее до одурения. Под конец мы, посмею это сказать, даже подружились. И дружили, пока я не уехала из Ташкента. Все эти учителя были из почти вымершей породы настоящих преподавателей, которые не только ЗНАЛИ сами, но и умели эти знания передать.
Вот в пятидесятой школе мне запомнились Лидия Ивановна Суздальцева, преподаватель истории. Она учила и моего мужа, и мы с ним согласны: невероятная женщина! А преподавала она очень скользкий предмет: историю. Но чего только не знала! И как излагала материал!
И Кнара Арташесовна. Химичка. До сих пор, вспоминая ее, я представляю циркового жонглера, со сверкающими шарами в руках. Она ухитрялась спросить за один урок полкласса, да еще новый материал объяснить. Доходчиво! Ее уроки действительно походили на цирковые представления: блестящие, профессиональные, какие-то изысканные.
Вот с учителем музыки мне так не повезло. Я была в составе первого выпуска школы им. Садыкова. Перед этим я уже успела поступить в школу им. Успенского, на фоно, но у нас не было инструмента. И возможности купить – тоже не было. Ни денег, ни пианино в магазинах. Инструмент купили гораздо позже, и то, мама доставала его по блату, через газету. Так что с первой школой ничего не вышло. На этот раз я поступила на скрипичное отделение. Первым моим учителем был Моисей Иосифович Фридман, прекрасный педагог, к сожалению, через два года он куда-то уехал, и вместо него у нас появился Николай Иванович, не помню фамилии, репатриант из Шанхая. Свою работу он откровенно не любил, и заразил своим равнодушием меня. Нет, школу я закончила. Потому что были и другие преподаватели. Дмитрий Дмитриевич Шевченко. Завуч. Вот М. Зальцберг пишет, что успешно вешал лапшу на уши своего преподавателя. С Д.Д. это не проходило. Потому что он был ЭНТУЗИАСТОМ. И организовал оркестр – сам он был виолончелистом, и при этом – ездил на мотоцикле, — как-то не совмещается… Во всяком случае, с тех пор у меня не было ни одного свободного выходного. Воскресенье – яволь, герр официр, нах шуле! Бегом! В качестве уважительных причин рассматривались: сибирская язва, желтая лихорадка, чума, холера, и природные катаклизмы. Все остальное в расчет не принималось.
Много лет я просидела в первых скрипках рядом с Леней Туровским, братом Славы Туровского, друга и коллеги М. Фукса. Самого Славу я не знала. Только видела издали. Он был старше, и к тому времени уже учился в Риге. А Леня был славным парнем и стал способным врачом. В двадцать семь лет он уже был зав. реанимацией в 6-й городской больнице. Сейчас он в Нью-Йорке. Первой виолончелью была Лена Бронина, спокойная, милая девочка, немного старше меня. Жила она на Урицкого, в доме САГУ, по-моему, через «Г» хотя одна из посетительниц сайт пишет «К», честно, не знаю. А Леня тоже жил на Малясова, только ближе к Энгельса. За все это нас освобождали от хора. Нет, хор, конечно – хуже! Но и оставаться без воскресений – несправедливо!!! Попробуй остаться дома! За тобой сразу явятся. Помню, как мама однажды увезла меня на праздник Дня печати, в профилакторий издательства. Там было так весело! Много цветов, зелени еды… а я ныла, что мне нужно на репетицию. Бедная мама отправила меня домой, попросив какое-то начальство взять меня в машину. Не успела я переступить порог, как папа зловеще объявил: «За тобой уже приходили»!
Охо-хонюшки…
Тут я вынуждена сделать маленькое отступление: я по жизни человек усредненной везучести. То-есть, например, с деньгами у меня неразделенная всюжизненная любовь. То-есть, я их люблю, они меня – никогда. Зато мне повезло найти профессию и родственную в этой профессии душу: нынешнего генерального нашего издательства. А вот на что мне решительно везет – на людей. Господи, сколько же умных, хороших, порядочных людей мне пришлось встретить за свою жизнь! Нет, правда везет!
Но среди них были те, к которым я испытываю благоговейную любовь и почтение. ОГРОМНУЮ любовь. ОГРОМНОЕ благоговение. ОГРОМНОЕ почтение.
Их всего трое. И никого уже нет на свете.
Об одном из них я писала. Это Гиви Григорьевич Орагвелидзе. Вторая – мой преподаватель теории музыки и муз. литературы Минна/по-моему, через два «н»/ Борисовна Шамшидова. Совершенно необыкновенная женщина. Не потому, что преподаватель изумительный. Не потому, что интересная внешне. Не потому, что умная. Вернее, не только потому.
Она была удивительно раскрепощенным духовно человеком. Человеком абсолютной внутренней свободы. Можно подумать, она жила не в рабовладельческом государстве, а в совсем ином. Демократическом. Только с настоящей демократией. Она была ДРУГОЙ. Не такой, как все.
Я смотрела на нее, фигурально говоря, открыв рот. Такого я еще не видела. И жила она по каким-то другим законам. И атмосфера у нее в доме была совершенно другая. И обстановка тоже. Как же я хотела на нее походить.
А уж знали мы ее предмет назубок. Не согласна с М. Зальцбергом, что все это можно было выучить в трамвае. Смотря как учить… После ее уроков я без труда поступила на теоретический факультет вечернего отделение муз. училища, правда, ушла через два года: решила поступать в институт. Как же меня костерил Штерн, завкафедрой и очень известная в Ташкенте личность. До сих пор, вспоминаю и вздрагиваю!
Помню, мы с моей приятельницей Фридой Хойкер сидим у нее дома и в сотый раз повторяем теорию, чтобы от зубов отлетало. А после выпускного мы сбегали в обсерваторию, наворовали там роз «президент» и принесли ей…
У нее было два сына: Борис/Буба/, и Алик. С Аликом мы были в хороших отношениях. Буба был старше, держался снисходительно, был способным музыкантом, играл на танцах в ОДО. Спасибо ему за то, что он первым сыграл мне Гершвина. Мою любимую «Тот, кого люблю». И этим заразил джазом. С каким же упоением я «продавала родину»! Буба и Алик, торжественно заявляю, что навсегда простила вам пластинку «Дюка Эллингтона», случайно схваченную мной в магазине «Мелодия», и которую вы выцыганили у меня! Признаюсь, вам она была нужнее. А я тогда не слишком разбиралась в Эллингтоне, да и сейчас больше люблю Гершвина. Только не осуждайте меня за это…
Буба сейчас в Израиле, Алик остался в Ташкенте. Иногда мы с Бубой говорим по скайпу.
И все это было, было, было,….
И с моей одноклассницей Людой мы только по скайпу переговариваемся. А с Раей – чаще по телефону и е-мейлу, хотя живем в нескольких остановках друг от друга. И еще одна подруга, Вера Провидохина, где-то в Челябинске. Жива ли?
И когда мы говорим о любви к Ташкенту, на самом деле, помимо всего прочего, очень хотим вернуть ушедшую юность. В той юности и Ташкент, и мы были совсем другими. Куда более счастливыми. И так хочется сесть в машину времени… но никогда и ничего не вернуть.
И в качестве постскриптума.
Не хочу говорить, что все написанное посвящаю памяти двух своих друзей.: .слишком напыщенно. Скажем, так: я писала это с мыслями о своих друзьях, которые уже ушли. Подчеркиваю, именно друзья. Не пошлое «бойфренды», не «дружба»» в школьном смысле «они дружат», а просто дружба. Леня Миронов. Мой верный друг с седьмого класса. У меня до сих пор хранятся его солдатские дневники. Он ушел очень рано, не дожив, по-моему. до шестидесяти. Умница Леня, с его каким-то неярким юмором… Жизнь развела нас не по нашей с тобой вине. По вине другого человека. Но я его люблю и помню.
И Саша. Это в статье А. Махнева и на «облаке» он Александр Михайлович. А для меня был просто Сашей Березовским. И отчества я его не знала. Кто в семнадцать лет думает об отчествах? Не поэт, не «пьяный мудрец», а мой друг. Тот, который был со мной в мой самый горький день рождения. Который сунул мне в руку листок со стихами. И одно заканчивалось так:
«На тебе сойдется клином белый свет»
Ну, да, парафраз Казаковой. Все равно, это было его стихотворение. Подаренное мне.
Он был хорошим человеком. Не слишком счастливым.
Много лет я считала, что он жив и мечтала о встрече. Но недавно узнала, что его тоже нет.
Но для меня они все равно живы.