Элеонора Шафранская о «ташкентском тексте» Разное

Элеонора Шафранская пишет в своем ЖЖ.

Интервью

Вот здесь у меня взяли интервью (или я дала его?)
Все было взаправду :) Был включен диктофон, много, из того, что говорилось, просила не включать, — интервьюер честно выполнила мою просьбу.

В Москве, в издательстве «Арт Хаус медиа» вышла книга Элеоноры Шафранской «Ташкентский текст в русской культуре». На презентацию книги в клуб «Билингва» собрались филологи, писатели, журналисты, и почти все – бывшие ташкентцы.

Что такое «ташкентский текст»? Не просто текст, в котором отражены ташкентские реалии, словечки и воспоминания. Не просто представление о Ташкенте в литературе как о специфическом локусе. Это еще и след, который оставил Ташкент как явление в русской литературе, в российском массовом сознании, в фольклоре и массовой культуре. Это ассоциации, которые вызывает слово «Ташкент» у тех, кто ни разу в Ташкенте не был (например, урюк, плов, тюбетейка, эвакуация, землетрясение, Ахматова, «Ташкент – город хлебный» и так далее). Это миф о городе, который создается людьми, уехавшими из Ташкента навсегда, и который уйдет вместе с этими людьми и их читателями.

«Русский проект» завершен

«Время Ташкентского текста – прошедшее. Зафиксированный, воссозданный современной литературой, он не только «оплакивает былой город, уходящий из русской культуры, но и создает языком литературы и фольклора прецедент запоминания, рисует историко-культурологический этюд своеобразной цивилизации, специфического «этноса» — процветавшего и вдруг исчезнувшего», — пишет Э.Шафранская. Исследователь уверена, что ташкентский текст в русской культуре есть выражение «русского проекта» в Туркестане, и этот русский проект сегодня завершен, хоть это и горько слышать и осознавать тем русским и русскоязычным, которые остаются в Ташкенте жить, работать – и умирать.

Если люди, выросшие при СССР, твердо знают, в какой республике находится Ташкент, и могут рассказать одну-две-три истории об этом городе, даже если ни разу в нем не бывали, то молодое поколение россиян, родившееся после развала СССР, и отдаленно не представляют, что это за город и чем он знаменит или хорош. «Где-то в Киргизии», — говорят. Причем для них что Киргизия, что Монголия, что Узбекистан – один дальний свет.

Миф о Ташкенте появился в русском массовом сознании, когда Российская империя присоединила Туркестан. Э.Шафранская обнаруживает, что до октябрьской революции 1917 года слово «Ташкент» получило в русском сознании отрицательную коннотацию: в Ташкент ехали «наживаться», «ташкентцы» (так Салтыков-Щедрин называл русских, приехавших в Ташкент) представлялись жуликами, ворьем, обманщиками, озабоченными лишь собственным благополучием и собственным карманом. Следы такого восприятия «ташкентцев» исследователь находит и в текстах Салтыкова-Щедрина, и в рассказах Лескова.

Элеонора Шафранская: — Чиновники ехали в Туркестан обогащаться. У Лескова в рассказе «Путешествие с нигилистом» воспроизведена фольклорная ситуация. Люди едут в поезде, возникает общий разговор, дело к ночи… Это вообще святочный рассказ… И вот один пассажир говорит: сейчас остановится поезд, и как войдет какой-нибудь патлатый, такой-сякой… «нахалкиканец из-за Ташкенту». Перед нами – молва о Ташкенте, проявление низовой культуры. Это – наиболее яркий эпизод, но в русской литературе есть еще сюжеты, где отражается именно такое – негативное — отношение к людям, которые своей целью ставили обогащение. Ведь и сегодня в российском сознании существует этот негатив: если олигарх, то обязательно в нем видят или бандита, или вора, или убийцу.

«Фергана.Ру»: — Вы пишете, что после революции «Ташкент» лишается своей отрицательной коннотации и становится синонимом спасения: вспоминаете роман Александра Неверова «Ташкент – город хлебный», и так далее. Может, дело в том, чьи представления транслирует литература, которую вы выбираете в качестве примеров? Русскую интеллигенцию и разночинцев желание «сытой жизни» раздражало, а нищее, голодное и необразованное сословие, которое пришло к власти после революции и чьи представления о справедливости и хорошей жизни вошли в официальную пропаганду, к идее «обжорства» и почти дармового богатства относилось с удовольствием и ничего плохого в этом не видело?

Э.Шафранская: — Не знаю. Чтобы делать такие выводы, нужно проводить отдельное исследование. Но что действительно верно – это то, что постепенно Ташкент становится символом спасения. Интересно само появление афоризма «Ташкент – город хлебный». Это выражение есть в словарях, его знают люди постарше – а молодежь не знает. И это проблема. Заглавие романа Неверова родилось из фольклорной среды или оно появилось в фольклоре благодаря роману? Но в любом случае концепт романа и формулировка заглавия отражает то, что носилось в воздухе.

Фольклор ведь живет не только благодаря народной энергии, идущей из глубин. На фольклор действует и идеология, и многое другое. Большевистская идеология была очень популярной, а пропаганда – просто уникальной по силе воздействия. И видимо, большевики и придали Ташкенту позитивное звучание в массовом сознании.

Этот город почти 150 лет находился на пересечении миграционных процессов, еще и поэтому от него пошли эти «фольклорные круги». Туда ведь очень многие ехали – и цивилизовать, и спасаться: от голода ли, от войны, от борьбы с космополитами… Ехали, чтобы отстраивать город после землетрясения… И очень многие оседали там, оставались, рожали детей… Кого там только не было, люди приезжали со всех концов СССР.

Ташкент никогда не воспринимался как окраина Союза, он занимал уникальную нишу – символа дружбы народов. В городе был проспект Дружбы народов, Дворец дружбы народов…

И сегодняшнее российское «понаехали» — это ведь зеркальное отражение ташкентской ситуации, когда ехали именно в Ташкент, который в советское время превратился в Вавилон.

«Фергана.Ру»: — Может быть, ташкентский текст сегодня вытесняется каким-нибудь «азиатским текстом»?

Э.Шафранская: — Не знаю. Об этом надо думать. Для сегодняшней российской молодежи что узбеки, что таджики, что кавказцы – одно и то же, «черные». Гастарбайтеры. Студенты московского вуза, у которых я спрашивала о Ташкенте, даже не смогли назвать, чья это столица. Я не знаю, почему так. Что, они так плохо учили географию? Мне казалось, что какие-то базовые вещи должны оставаться в голове даже после того, как школьный курс географии пройден… Ташкентский текст уйдет, потому что город сегодня утратил то значение, которое имел для России на протяжении многих лет. Ташкент уйдет из русской литературы и российского сознания, о нем забудут.

Да и сам Ташкент, который мы помним, уходит, превращается в другой, чужой город. Исчезают наши любимые ташкентские места, изменяются названия улиц и площадей, вокруг уже другие лица – и другой русский язык. По-русски в Ташкенте стали мало говорить, им реже пользуются. Раньше русский язык в Ташкенте был чище, чем в Москве, он был книжный и более приближенный к норме. Там не могли сказать, как сплошь и рядом говорили в Москве: «ехай-ехай»…

Русская культура или русскоязычная литература?

«Фергана.Ру»: — Вы говорите о Ташкентском тексте в русской культуре, и приводите примеры из текстов Евгения Абдуллаева, Санджара Янышева, Бориса Голендера… Может, речь идет о ташкентском мифе в русскоязычной литературе Узбекистана? Где грань между русской и русскоязычной литературой? И в этом случае – с каким Ташкентом мы прощаемся? Ведь в русскоязычной литературе Узбекистана Ташкент остается?

Э.Шафранская: — Вопрос по поводу русскоязычной литературы Узбекистана нами не решится никогда, и это больной вопрос. Но у меня есть определенная точка зрения. «Русская литература» и «русскоязычная литература» — это лишь термины. Можно ли считать писателей, живущих в Европе, Америке или Австралии, но пишущих по-русски, русскими писателями? Да. Раз он пишет по-русски, значит, он не может по-другому передавать свои ощущения, по-другому думать. Сегодня мир таков, что границ нет. Границы и творчество – понятия несовместимые. Аксенов жил на два дома, Войнович так живет до сих пор. От этого они не перестали быть русскими писателями…

«Фергана.Ру»: — Это другое дело. Они уехали из СССР (из России), или их изгнали… А вы относите к русской культуре тексты писателей, которые родились и живут (жили) в Узбекистане, но пишут по-русски…

Э.Шафранская: — Если ты пишешь об узбеках, это не значит, что ты не русский писатель. Ты пропускаешь это через свою ментальность, ты пишешь по-русски – и ты чувствуешь, что именно может волновать русского. Узбек, может, какие-то вещи пропустит мимо, они для него естественны как смена дня и ночи. Я не считаю Евгения Абдуллаева русскоязычным писателем Узбекистана. Он русский писатель.

«Фергана.Ру»: — Вы думаете, что именно язык встраивает в культуру и формирует ментальность?

Э.Шафранская: — Да. Например, писатель живет на Дальнем Востоке. Там ведь и культура иная, чем в средней полосе России, и климат другой, ландшафт другой, кухня другая. Просто так совпало, что и эта земля, и московская область принадлежат одному и тому же государству. Нет однозначных ответов. Моя книга о Дине Рубиной называется «Мифопоэтика иноэтнокультурного текста», и этот термин – «иноэтнокультурный текст» — стал камнем преткновения в профессиональных дискуссиях. Если говорить просто, то мы говорим о русской литературе, которая рассказывает о нерусской жизни нерусских героев. Но от этого сама она не перестает быть русской.

«Фергана.Ру»: — Как возникла идея собрать «ташкентский текст»?

Э.Шафранская: — Я писала книгу о Дине Рубиной, и когда она была почти готова, вдруг вышел роман «На солнечной стороне улицы». И я подумала: добавлю страничек десять… Но когда стала читать роман, то увидела, что он наполовину фольклорный, в нем – хор людей, которые жили и живут в Ташкенте. Меня это заинтересовало, и я решила из всех эндемических (внутренних, понятных только ташкентцам слов), топонимов и проч. – составить глоссарий к роману, поместив эти слова в широкое фольклорное поле. Составила опросник, попросила ташкентцев – и неташкентцев – ответить. Люди писали истории и пересказывали байки, связанные с предложенными словами, вспоминали какие-то сюжеты из их жизни… Арык, плов, тюбетейка, айван, курпачи… Например, «кислое молоко» — ведь узбеки не говорили «катык», торговки кричали во дворах «кисьлий мъляко», и под этот крик просыпался Ташкент. Этих женщин так и называли: «кисьлий мъляко»…

Сначала я решила сопроводить роман Дины Рубиной глоссарием, но потом стала находить «ташкентские следы» то здесь, то там… Так и возникла идея выявить один из живущих в русской литературе «локальных текстов». Как есть текст «петербургский», «одесский», «московский», даже «пермский»… Естественно, что на рубеже веков пришло время выстроить эти культурные феномены, которые были отражены в литературе и фольклоре.

А усилило мое желание найти «ташкентский текст» то, что я в 1997 году из Ташкента уехала. Лицом к лицу лица не увидать…

Московский текст: «понаехали» и «вас никто не примет»

«Фергана.Ру»: — Мне кажется, сегодня в Москву из Ташкента русские едут так же, как раньше из Москвы в Ташкент: за спасением, за хлебом и на заработки. Ташкентский текст закончился, но внутри него, в сознании бывших ташкентцев, появляется текст московский. Какие коннотации «Москва» получила в сознании «понаехавших» ташкентцев?

Э.Шафранская: — Иногда кажется, что в Москве все делается для того, чтобы те, кто «понаехал», уехали обратно. Есть моменты, на которых ташкентцы «спотыкаются». Например, в Ташкенте на любой праздник принято угощать соседей, и я тоже, помню, попыталась в какой-то праздничный день преподнести своим московским соседям по лестничной клетке какое-то блюдо. Сейчас смешно вспоминать, но я наталкивалась на такой недоуменный взгляд… В Ташкенте люди более открыты, более гостеприимны.

Я помню, как в 1980-е годы москвичи с большим удовольствием приезжали к нам в Ташкент на защиты диссертаций своих аспирантов. Они возвращались домой, с ног до головы одаренные фруктами, дынями, еще чем-то, и с удовольствием потом повторяли свои «наезды». В Ташкент ездили из Москвы «затариться».

Когда я приехала из Ташкента, то почти год сидела без работы. Но я помню, что везла из Узбекистана рекомендательное письмо к одной ученой московской даме и небольшой подарочек. Женщина, написавшая письмо, в свое время много сделала для этой москвички и теперь просила, чтобы та как-то помогла мне пристроиться.

Я позвонила, мы договорились о встрече – и вот я приезжаю с подарком и письмом к этой москвичке домой. И она встречает меня на лестничной площадке – к назначенному времени она выволокла свои кухонные шкафы на лестницу и принялась их мыть. В халате, растрепанная… Она взяла подарок, в квартиру так и не пригласила. И вот мы стоим с ней возле ее тараканьих шкафов, она прочитывает письмо и говорит: «Даже не пытайтесь. Вас никто нигде никуда не примет».

И я ушла.

Я не о том, какие плохие москвичи. Но есть московский снобизм, который поначалу выбивает ташкентцев из колеи…

«Чем дальше от щедринских ташкентцев, от неверовского «города хлебного», от спасительного локуса времен Великой Отечественной войны, от советской «дружбы народов», тем сильнее чувство расставания с Ташкентским текстом русской культуры. И это закономерно – ведь ушли же в прошлое русские эпические песни, волшебные сказки, да мало ли что еще… Уходящая натура, переставая быть фактом повседневности, продолжает волновать лишь исследователя – а им в первую очередь становится автор художественных текстов. По-разному складывается судьба носителей Ташкентского текста: кто-то покинул город, кто-то остался, для одного это «земля обетованная», для другого горечь воспоминаний («кость в горле»), но все скорбят о русском Ташкенте, который теперь уже стал фактом истории». (Из книги Э.Шафранской)

Беседовала Мария Яновская