Валерию и Александру Волковым Искусство Ташкентцы

Прислала Э. Шафранская, автор Андрей Мельников

Ташкент тех дней… Не тот современный красавец город с многоэтажными зданиями, площадями, фонтанами, метро. Совсем другой! Ближе к земле и к солнцу… С журчащими арыками. Только главные улицы замощены булыжниками, остальные – грунтовые. Днем власть солнца неизбежна и безгранична. Под вечер улицы обильно поливаются караульщиками, а то и самими жителями, и в воздухе ощущаешь особый аромат влажной земли. По Пушкинской улице, мирно позвякивая, пройдет трамвай. Машин не видно. Лениво покручивая педалями, мелькнет велосипедист, а то вдруг протрусит на ишачке с вышитыми хуржумами узбек, торопящийся на базар. Пройдет, мерно покачиваясь, караван верблюдов. Все в едином, неторопливом темпе. Другое дело – базар! Тут все кипит, волнуется, ослепляет красками, одурманивает запахами, влечет к себе, поражает изобилием. А ночью – тишина. Звенит соловей, трещат цикады. Луна щедро льет свой свет. Листья тополей серебрятся от ее сияния.

Я приехал в этот Ташкент в 1922 году. Поступил на юридический факультет Ташкентского государственного университета, и вскоре кто-то из моих ташкентских друзей как-то на улице, указав рукой, сказал: «Это художник Волков!» Я увидел человека, мимо которого невозможно было пройти, не обратив на него внимания. И дело не только в необычной одежде: своеобразная черная куртка, распахнутая на груди, под ней – нечто вроде тельняшки, короткие, чуть выше колена, штаны, черные чулки и черные штиблеты. Нет! Дело было в нем самом, его внешности. Невысокого роста, крепко сбитая, спортивного вида, фигура, широкая грудь, на мощной шее ладно посаженная голова и лицо римлянина. Черные, тонкие, красивого рисунка, брови, классической формы нос, волосы, кругообразно, от виска к виску, слегка начесанные на красиво вылепленный лоб. И, главное, глаза! Черные, глубокие… Глаза орла, глядящего, не смыкая век, на солнце. Энергичная, быстрая, чуть в раскачку, легкая походка. Вот таким он мне представился при первой встрече. Потом неоднократно встречался на улицах, на выставках. В то время поэты и художники были «на виду», в самой гуще жизни, в стихийно возникавших дискуссиях, когда непосредственно возле полотен художников или после выступлений поэтов возникали горячие споры. С удовлетворением хочу отметить, что стремление к такому живому общению после длительного застоя начинает возрождаться.

В 1925 году в доме Илларии Александровны Поляковой, преподавательницы музыкального техникума, в котором я в то время учился, состоялось мое знакомство с Александром Николаевичем, вскоре перешедшее в дружбу, которой я горжусь. Волков был старше меня на 17 лет, но это не помешало сложиться нашей дружбе на равных основах. Во многом этому содействовала музыка. Александр Николаевич часто и охотно слушал мою игру на виолончели и пение, и его вера в мои возможности и способности меня очень окрыляла. Он умел по-настоящему слушать. Отойдет, бывало, в темный уголок и притаится. Я как-то не представляю его сидящим. Он постоянно был на ногах. Больше как-то пристало видеть его сидящим где-нибудь на горных перевалах, на берегу реки или в придорожной чайхане, но не в гостиных. Вскоре мы породнились. Александр Николаевич женился на моей сестре. А через год я женился на студентке музыкального училища, Елене Буровой, и к нашей мужской дружбе прибавилась дружба двух Елен – моей жены и сестры. Мы постоянно бывали друг у друга. Волков показывал свои работы и всегда охотно слушал наши впечатления и суждения о них. Прекрасно читал свои стихи. Мы много музицировали, и он активно в этом участвовал. С упоением пел арию Канио из оперы Леонкавалло, арию Алеши Поповича из оперы Гречанинова «Добрыня Никитич» и неаполитанские песни. У него был сильный, яркий, с большим диапазоном, тенор. Мы совершали совместные прогулки по окрестностям Ташкента, в Чимган, наше многолетнее любимое прибежище, в Фергану и Шахимардан.

Помню, как Волков говорил: «Друзьями могут быть и неродные, а родные люди не всегда могут быть друзьями». Нас к этой, последней, категории нельзя было отнести: и в следующем поколении наших детей и внуков эту неразрывную связь продолжают наши сыновья.

Александр Николаевич – художник-поэт и поэт-художник. Его живопись поет и звучит, а его стихи создают зримые образы. Трудно жилось художнику до поры своего признания, которое по-настоящему пришло к нему не в Ташкенте, а в Москве, и в дальнейшем за рубежом – в Италии. Но никогда мы, близкие ему люди, не слышали от него жалоб на это, обид, претензий. Он постоянно был одержим творчеством и переполнен все новыми замыслами. Он не знал, что такое отдых: или самозабвенно работал в мастерской, или неутомимо бродил по дорогам своей родины и жадно, ненасытно вбирал все прекрасное, что дарила ему эта земля и люди. Поэтому в его искусстве нет застоя, нет временных рамок, оно живет, звучит и притягивает к себе. Всегда где-то в глубине его полотен рождается движение, какая-то особая неугомонность, удивление и восторг перед жизненной тайной. Сила его могучего таланта влечет к себе, вызывает восхищение.

Я счастлив, что знал, любил и люблю его, и радуюсь, что продолжается его жизнь в творчестве его сыновей, художников, Валерия и Александра, а теперь и внука, Андрея. (Из кн.: Мастер «Гранатовой чайханы»: Живопись. Поэзия. Друзья. М.: Ньюдиамед, 2007.)

Александр Волков

Старый город

Желтый шафранный цветок –
бред истомленного пустыней.
На ковре виноградников
глиняный город, зачарованный
сад –
Узких улиц сонный, тоскующий ряд
И дувалы в изломах
колючих, истерзанных линий.
Бараньих стад – бурливый поток
несет предместий пыль.
Черный из-за чадры метнулся
мгновенный и пугливый глаз,
Брошенный навстречу утру
редкостный алмаз…
И потонула в поворотах переулка
трепетная быль.
Многовековый, неизменный напев
кочующей Азии,
Дворики-квадраты – разовых кукноров
ядовитые кольца.
Исступленный треск барабанов,
арб скрипучих колеса
И медных сияющих труб –
луженые жадные пасти.
Базаров – шелковый вихорь
невзнузданных красок.
Мерно вплывающий караван –
коричневым клином,
Весь пронизанный дикого солнца
горючим ливнем.
Степей приволья – хранитель
вечных сказок.
Развалины оград в кровавых пятнах
рдеющего мака…
И толпы странные – в молитве
высохших чинар.
И древний – покосившийся от времени
мазар.
И неба знойного струится
золотая арка.

1923