Прощание с Прекрасной Горой Искусство

Сухбат Афлатуни

Я не любитель искать в именах-фамилиях некий тайный смысл. Но иногда смысл сам напоминает о себе.

Файнберг – “Прекрасная Гора”. Звучит почти как “Волшебная гора” Манна.
Это была правда.
На равнинном ландшафте Ташкента он был горой. Прекрасной горой.
Волшебной.

Задающей уровень – мастерства и таланта. Признаваемой всеми – и ценителями, и теми, кто таковыми не являлся. И официозом, и андеграундом. И теми, кто его хорошо знал, и теми, кто встречался с ним всего несколько раз. Трудно отрицать гору.

И сам он прекрасно писал о горах.

Бродит свет по арчовым урочищам.
Опускаются скалы к реке.
Смотрит с горных небес одиночество
с полумесяцем в черном зрачке.

Как бы ни было зацитировано-засмеяно: “Поэт в России – больше чем поэт”, а доля истины в этом есть. Русский поэт в Ташкенте – больше чем поэт.

Что и доказано – Файнбергом.

У ташкентца Вадима Муратханова есть стихи об ушедшем друге-однокурснике: “Он был Ташкентом каждому из нас…”.

Это можно сказать и о Файнберге. Он был поэтом Ташкента. Он был поэтом для Ташкента: одновременно и Высоцким, и Евтушенко, и Кимом… И, разумеется, самим собой. Поэтом Александром Файнбергом.

В его стихах был Ташкент даже тогда, когда казалось, что его там нет. Помню, как я читал на одном литературном вечере его стихотворение – из любимых:

Я часто вижу особняк старинный.
Снег – на парадном. Снег – на гриве львиной.
Заката и деревьев тишина.
Мороз в стекле узоры вырезает.
И женщина с недвижными глазами,
как из иконы, смотрит из окна.

Прочитав, заметил что-то вроде того, что “особняк со львами” – скорее, реминисценция из русской поэзии… Тогда поднялась женщина: “Вы не помните… Львы стояли у старого почтамта, на Пушкинской, его потом снесли, со львами”.

Ташкентские львы со снегом на гриве…

Файнберг жил как раз в этом месте. На Пушкинской. Недавно переименованной… Спасибо, что не в “Дантес кучаси”.

Снесенные львы просочились в стихотворение. Вместе со своими пушкинскими пращурами (С подъятой лапой, как живые, Стоят два льва сторожевые…).

Вместе с пушкинской строфикой. В ташкентском стихотворении.

Мне вспоминается другое его стихотворение, где тоже закат, и женщина, и разлука.

Пылай, пылай, мой медленный закат.
Последнее дыхание разлуки.
За копьями чугунными оград
дрожащей меди гаснущие звуки.

Горит в прудах недвижная вода.
У женщины глаза, как у подранка.
И на листе, слетевшем навсегда,
минувшей жизни светится чеканка.

…Их было очень много, облетевших листьев, в солнечный день прощания с поэтом. С Прекрасной горой, место которой теперь пусто – если не считать стихов, звучащих в осеннем воздухе.

Я слышу, мам, весёлый голос твой:
– Пора домой, сынок. Пора домой.
Нет, мама. Не пора мне со двора.
Ещё через границы и ветра
летит, звеня, он – мой футбольный мяч.
Не торопи. Не окликай. Не плачь.

Источник