Мой Ташкент Ташкентцы

Дина Рубина

Первое, что помню – снопы солнечного света в виноградных листьях. Синее небо, солнечный свет, виноградная беседка во дворе бабушкиного дома недалеко от Алайского рынка.

Я в этом выросла, и ослепительность солнечного дня была для меня столь же естественна и привычна, как для жителя Чукотки снежный настил на дорогах. Но много раз я слышала от приезжих и иногородних друзей, о том потрясении, которое вызывала эта лавина света, тепло. Причем, тепло не только климатического свойства.

Мой отец, демобилизовавшийся после войны, приехал в Ташкент к эвакуированным туда из Харькова престарелым родителям. Вышел из поезда на перрон, миновал вокзальную площадь и пошел по тихой улице в поисках нужного адреса. Заблудился, растерялся и постучал в калитку какой-то глинобитной кибитки – спросить дорогу в Соц.городок. Вышел пожилой узбек, увидел фронтовика и…сразу вынес в пиале чаю. Сказал: – сначала попей, сынок. А потом расскажу.

— Так меня встретил Ташкент, — говорит сейчас мой восьмидесятипятилетний отец. — И вот уже столько десятков лет я об этом помню.

Я выросла среди людей, многие из которых после войны остались в Ташкенте – хотя могли бы вернуться туда, откуда были эвакуированы. Но видимо, они хотели остаться в Узбекистане, – и не только потому, что Ташкент – город хлебный. Не такой уж он был и хлебный во время войны: точно так же, как вся страна голодал, стоял в очередях за военной «затирухой» — жидким мучным варевом, получал хлеб по карточкам.

Моя мама, закончившая во время войны САГУ – среднеазиатский университет, и работавшая на авиационном заводе, рассказывала, как однажды они, вечно голодные сокурсницы из общежития, решили устроить «картофельный бал» (в то время картошка была почти недостижимым лакомством). Девушки скинулись со стипендии и накупили картошки, чтобы наесться до отвалу. И наелись так, что всю ночь всем было плохо: организм уже не принимал такую калорийную пищу.

Так вот, дело не в «хлебности» Ташкента и его жителей, а в том душевном тепле, искренности и терпимости к ордам голодных и не всегда симпатичных «квартирантов», обрушившихся на город. В том, что сейчас называется безликим словом «толерантность».

Чтобы расшифровать это слово, достаточно вспомнить личность уже легендарную: узбекского кузнеца Шомахмудова, семья которого усыновила больше десятка сирот. В центре Ташкента ему установлен памятник. Эта история была для нас, выросших уже после войны, такой привычной, почти официозной (помню, на эту тему был и фильм снят, — «Ты не сирота»); а вот сейчас я задумалась: как же он их кормил, этот человек, у которого наверняка и своих голодных ртов было достаточно? Как он смог их прокормить – не месяц, не два, а годы…?

И какая же это толерантность? – это особый вид мужества, уверенность в своей правоте и подлинная природная доброта.

А детский дом Антонины Ивановны Хлебушкиной? Мне кажется, такой мог возникнуть и существовать годами только в Ташкенте. Ведь эта женщина, которую ее подопечные называли мамой, давала свою фамилию всем малолетним сиротам. Сейчас по всему миру живут в разных странах множество Хлебушкиных. С одним таким, в Израиле, я знакома.

И опять таки именно сейчас, уже будучи немолодым человеком, я думаю: сколько добра должна была излучать эта женщина, сколько энергии и тепла, чтобы согревать множество детских сердец. Да ведь это настоящая электростанция любви!

Вообще, с годами начинаешь перебирать воспоминания, которые когда-то казались незначительными, осознавать детали, такие привычные, но такие говорящие именно теперь. И многое высвечивается иначе, многое иначе понимается.

Например, я опознаю ташкентцев, где бы их не встретила, буквально в первые минуты знакомства. Они дружелюбны, естественны, интеллигентны и очень гостеприимны. Это в нас въелось узбекское гостеприимство, — важнейший закон жизни этого народа. Природное, исконное, ненатужное гостеприимство. Помню, в детстве: забежишь к соседке, — позвать ее дочку играть на улице, а она тебе – кусок лепешки в руки, или горсть изюма, или орехов. Или слышишь: «Чой ичамиз!» («Чаю попьем!»).

Однажды посадили меня соседи за большой дастархан, плов есть. А я возьми да и попроси ложку. Моя подружка Насиба рассердилась: «Ты что, плов есть не умеешь?». Плов полагается есть руками, сложив пальцы горстью и подгребая помаленьку к себе. Освоить это искусство – не ронять ни рисинки – было не так-то просто, но необходимо: вдруг позовут на свадьбу или на угил-той (обрезание), а ты плов есть не умеешь…

Вспоминаю наших соседей – кто только вокруг не жил, кого только не было: по официальной переписи населения в Ташкенте обитали девяносто восемь наций и народностей! Стихийный интернационал, «Ноев ковчег»…Удивить кого-то тем, что ты армянин, айсор, еврей, грек, татарин, уйгур или кореец, было трудно. Ну мы и общались как-то на всех языках понемножку. Несколько фраз каждый из нас знал на фарси, многие отлично болтали на узбекском, ругательствами на идиш щеголяли с особенным шиком…В общем, те еще были полиглоты. Вспоминаются строчки стихотворения замечательного поэта Дмитрия Сухарева, который ребенком попал в Ташкент во время войны:

«Я умел по-узбекски, я  купался в украинской мове,
И на идиш куплетик застрял, как осколок во мне.
Пантюркизмы и  панславянизмы,
И все горло-панства,  панове,
Не для нас, затвердевших  до срока
На дворе, на великой  войне…»

Я родилась уже спустя много лет после войны, но это братство людей, переживших великие испытания, эту настоящую, а не официозную дружбу народов, помню. То золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев Ковчег, в котором ругались, любились, дрались, воровали и праздновали – каждый свои, а заодно и чужие праздники, и плыл он себе в океане вечности, рассекая волны; плыл, неся на своих палубах всю свою живность, всех чистых и нечистых, равных и неравных, а главное, всех, кому в нем было хорошо, и кто не помышлял покинуть его, палимые зноем, палубы.

Когда к нам в гости приезжали москвичи или ленинградцы, первым делом их, как водится, оглушали изобилием, разноцветием и разноголосицей узбекского базара. Алайский – вот истинное место паломничества гостей и командировочных. Вот где бедный северный человек ошалевал и, бывало, столбом застревал посреди фруктовых рядов, вдыхая пряный запах синеватого дыма от шашлыков и плова, которые готовились тут же, неподалеку…

Я еще любила возить гостей в наш роскошный Ботанический сад, и в расположившийся в старой генеральской усадьбе Институт шелководства – каких только сортов тутовника там не было. А совсем рядом – находился музей прикладного искусства, бывшая байская усадьба, куда приезжали со всего Союза поглядеть на образцы керамики, ковроткачества, резьбы по ганчу, дереву, металлу; на вышивки золотом по бархату…- всё исконные народные промыслы, вершины мастерства…

Конечно, наша жизнь не была такой идиллической, какой издалека вспоминается. В Ташкенте были места, куда женщине лучше было не соваться. В частности, в чайхану – это была мужская вотчина. В чайхане не только ели и пили чай. Там и травку покуривали.

В чайхане, кстати, часто устраивали состязания острословов – «аскию». Один смешное словцо выдаст, другой подхватит – и все хохочут. А хохотали узбеки так смачно, что непривычные люди на улицах вздрагивали. Высмеять, подшутить – это в народных традициях. Обижаться при этом не полагалось, надо просто немедленно отбрить задиру ответной шуткой. Словом, что-то вроде кавээновской разминки, только без тридцати секунд на обдумывание…

Так сложилось исторически, что двухмиллионный мой Ташкент был городом индустриальным, со многими крупнейшими предприятиями, и с изрядным количеством вузов.

То есть свою компоненту в облик города добавляли еще и иностранные студенты. В ирригационном институте учились выходцы из стран Африки, из Индии, из Пакистана.

Поэтому, когда впервые попав в Израиль, я увидела разноплеменную пестроту лиц, я чувствовала себя совершенно в своей тарелке: это был все тот же Ташкент, и все также с разными акцентами говорили на иврите люди из самых разных концов земли.

Я не была в Ташкенте очень много лет. В 2002 году залетела туда по делу, дня на два, ничего не могла узнать; смутно вспоминала какие-то перекрестки, какие-то общие направления улиц. Ташкент грандиозно перестроили. Там и тут возвышались великолепные, облицованные мрамором здания. Но это был уже не мой город. Мой Ташкент, как затонувшая Атлантида, ушел на дно моей памяти, и там пребывает, в лучах ослепительного солнца.

Мои оставшиеся друзья и родственники уважительно говорили о прозападной политике Президента, о растущей экономической мощи республики. «Вот увидишь, — уверял мой приятель, экономист, — Узбекистан скоро станет очередным «азиатским тигром». Но главное, что у нас спокойно. Главное, политическая ситуация стабильная, поэтому и страна стремительно развивается».

Дай-то бог, думаю я. Мы ведь уже знаем, — на примере Ливана, Афганистана, Пакистана и других регионов, — как в мгновение ока благополучные страны впадают в хаос, разруху и фанатичное безумие ненависти.

Я уже двадцать лет живу в стране моих предков, и мои дети не знают узбекского, – они говорят на иврите. Ташкент остался частью моей, исключительно моей биографии. Но я искренне надеюсь, что на той земле, — на узбекской земле, — которую я называю родиной, люди – вне зависимости от их национальности и вероисповедания — всегда будут чувствовать себя спокойно и защищёно.

Дина Рубина, Иерусалим. «Новости недели». Материал предоставлен автором.

Прислал Р. Миллер. Спасибо!