Яков Кумок. «Петроглиф». Отрывок из романа Искусство

(Но прежде хочу обратиться к знающим читателям – встречались ли вам в устном бытовании рассказы о «песчаном человеке»? Не дервиш ли это, живущий отшельником в пустыне? Они, дервиши, жили ведь по-разному: и группами, и в одиночку. А действие «Петроглифа» Якова Кумока происходит, надо полагать, где-то на границе между Узбекистаном и Таджикистаном, судя по топонимам этого детективного, и не только, романа. – Э.Ш.)

Это иллюстрация из книги «Путешествие по Средней Азии» Арминия Вамбери, венгерского востоковеда, этнографа, первого европейского путешественника, обошедшего Среднюю Азию.

Пустыня.
Буровая во впадине. Какая-то сверхглубокая. И впервые.
И первая командировка от газеты. Господи, совсем еще маль­чишка.
Летел на большом самолете, потом на девятиместном, потом на маленьком, рядом с летчиком.
Сели около кишлака под горою. Гора как будто сплошь из свин­ца, но потом узнал, что свинца-то в ней и нету. Зато жилы дра­гоценных и полудрагоценных камней.
Газик. Лихо затормозил, вздув столб пыли. Выходят двое, пред­ставляются: райкомовские. Посланы встретить. Меня? Удивлен. Выяснилось: первый столичный журналист в этих краях.
Повезли в гостиницу. Перед нею на площади развалились в пыли тощие кучуки с обрубленными ушами. Водитель долго сигналил, пока заставил подняться и отплестись в сторонку, открыв проезд.
Ни деревца, ни травинки.
Вечером в доме секретаря. На полу одеяла с подушками, посре­ди низенький столик. Сначала пили чай, потом водку. Рои мух. Хозяйка с младенцем на руках принесла блюдо. Листики вареного теста, куски мяса: бешбармак называется.

Наутро отправились. Тот же газик, те же два райкомовских. По такырам. Больше ста верст. Выносливости тогда было не зани­мать. Жаден был до перемен и новых впечатлений, скрытно-мечта­телен и с утра до ночи крутил в голове начатки и планы рассказов, в которых страшное и загадочное мешалось с житейской скукой.
Объезжали барханы и пухляк. Буксовали. Жара и продавленное сидение. Сзади без перерыва разговаривали спутники. А то прини­мались хохотать – неожиданно, шершаво-визгливым степным ог­лушительным хохотом.
Коричневато-серая растресканная ровь такыра сливается с серовато-пыльной ровью неба. Марево. Задремал.
Пробудился от толчка. Спина в поту. В оконце, с которого снята рама со стеклом, врывается жгучий суховей. Оглянулся: спут­ники спят, покачиваясь, отвалясь друг от друга. «Бона!» – пока­зал шофер. В тусклой, колыхающейся, неправдоподобно-плоской дали шатался решетчатый конус буровой…
Подъехали ближе. Между вышкой и серым бараком чан, напол­ненный желтой водой. В нем – что же?.. Пять лепестков. Колы­хаются на поверхности. Подъехали еще ближе. Сзади проснулись и захохотали – над тем, что в чану. А в нем: обрамленное глинистым раствором большое лицо, по бокам от него большие белые ладони, повернутые к небу, – и ниже мосластые выпуклости колен. И впрямь, как удержаться от смеха: на лице такое выражение бла­женства, чуточку даже страдальческого…
На шум мотора высыпали из барака люди.
Но лицо в чану не изменилось, зажмуренные глаза не приоткры­лись, лишь усилилось выражение страдания, дошедшее до мучени­ческого упрямства.
Вошли в барак. Без окон. Свет проникает сквозь щели и отпер­тую дверь. Длинный стол, койки. Спят, не прикрывшись, в трусах рабочие. Ночная смена.
«Айда за стол!» – «Вот так, сразу?» – «Так вы ж с дороги!». Райкомовцы согласно закивали головами: за стол, за стол, чего там… Выкатывают глубокую миску с жареным мясом, перемоло­тым в крупный горошек. Вкусно! Оказалось: джейранина. Подарок метеоролога. Какого метеоролога? А того, что в чане мокнет. Завсегда, когда приедет, тушку-другую приволокет.
А где же сам? Верно, где? Кинулись звать – а его уж след простыл. Смеются: шалый. Понежится в глинистой ванне и был таков. Ни тебе до свидания, ни до новой встречи.
«Метеорол… метеорол… – глубокомысленно выпятили губы с налипшими крошками мяса спутники. – Был разговор райком парты…»
Назавтра уехали, пообещав вернуться через неделю.
Снимал вышку снизу и с нее пустыню сверху. Снимал буровиков в плащах, трусах, рубашках. Расспрашивал, записывал. Играл в волейбол на закате.
На третий день – авария. Сорвалась колонна труб. Так и пред­ставилось: летит в черной темноте, бухаясь о склизские стенки скважины, связка труб – куда? В середку земного шара.
Буровики заскучали. Картежничали напролет дни и ночи. Сдви­нув койки, сидя на них по-турецки, разбрасывали карты молние­носным веером и сгребали с матраца скупым, медлительно-хищным захватом ладони.
От них между делом многое узнал о метеорологе. И необычай­но был заинтригован!
Сын профессора. А по внешности не скажешь (грубое лицо, мель­кнувшее в чане). Профессора ботаники. И сам ботаник, подающий надежды. В семнадцать лет, закончив школу, уехал с экспедицией на Таймыр и открыл какие-то неизвестные заполярные формы. Писал диссертацию, еще учась в институте. Но – война.
Мобилизация. Пехотное училище, ускоренный курс. Фронт – и очень быстро плен. Из лагеря ухитрился бежать. Крестьянки при­ютили его.
Пробрался к партизанам.
Рассказывали, что о партизанской жизни вспоминал с удоволь­ствием. Голода в отряде не знали. Сажали в лесу картошку, разве­ли огород, откармливали поросят. А он был вроде как за агронома. С хлебом только бедствовали. Деревенские пекли для них сколько могли, но доставлять было трудно.
Болезни и раны лечили травами. Потери убитыми были невели­ки. Командовал отрядом кадровый военный. Умный, осторожный. Дрались бойко, устраивали набеги с поджогами и взрывами. Когда приблизилась наша армия, то отважились напасть на железнодо­рожную станцию, разрушили пути, подожгли вокзал.
За это представили к наградам, но он свой орден получить не успел.
Отряд расформировали, зачислили кого куда в разные части, а его, как побывавшего в плену, держали в СМЕРШе две недели, допрашивали. Сказали, что искупить вину можно кровью в штраф­бате.
В первом же бою пулеметной очередью перебило ноги.
Госпиталь в далеком тылу. Перенес много операций. Начина­лось заражение крови, но спасли. Как-то вечером в палате был разговор о порядках в тылу и на фронте. А он возьми да ляпни: «Какой порядок, когда за вшивую деревню положили батальон и не взяли? Мы бы в отряде с нашим командиром, мы бы ее обсосали и голенькую проглотили. А тут: вперед!.. Ура!..». Да так разошелся, раскричался и разволновался, что с ним сделался истерический при­падок. Вызвали врача, тот счел нужным доложить комиссару гос­питаля. На другой день куда-то увезли. Комиссар сказал, что на долечивание в другой лазарет. «Пять лет на долечивание!» – шу­тили в палате.
Пять не пять, может, и больше, но объявился он, наконец, в отчем доме.
И застал там большие перемены. Матери уже не было в жи­вых. Отец сошелся с молодой аспиранткой. А та – и на порог не пожелала пустить. «Да если узнают, мне никогда не защититься, тебе проректорского кресла не видать!..» И прочее. Отец дал не­много денег и написал записку в горпромхоз. Там было общежитие. Попросил взять на работу озеленителем и отвести угол для ночлега.
Из общежития сбежал через пару дней. Шум, пьянка, драки. Снял комнатку за триста в месяц. Зарплата шестьсот. Буханка хлеба сто рублей на черном рынке. Оголодал. Обносился. Тут и прослышал, что набирают на курсы метеорологов для работы в отдаленных районах. Полное обеспечение по полярной норме. Шо­колад. Он его и вкус забыл. С довойны не пробовал. И ящик папирос «Казбек». На сезон. Ящик! Это его сразило. Ящик все и решил.
Так вот и появился в пустыне. Метеостанция во впадинке – издавна. Вначале работал с напарником. Тот заболел, увезли на Большую землю – и не вернулся. Остался один. По договору надо отбыть три года. Прошли – запросил о продлении. Даже без от­пуска. Потом еще на три. А нынче даже и местные забыли, сколь­ко он здесь живет. Считают за своего и сильно уважают.
Приезжают советоваться. Зовут на свадьбы и похороны. Ле­чит занемогших овец и собак. На охоту зовут, рыбалку. Народ кругом кочевой, но зимой сбиваются в стойбища. Он там всегда почетный гость.
Бывалые буровики ругались. «Разве пустыня такой была? Засрали гады!» – «Да кто же загадил-то?» – «Да мы и засрали! Изгваздали коллеями, понатыкали скважин да побросали. Зверье разбежалось, кумли ушли». – «Да зачем же бурите?» – «А нам что? Где скажут, туда и волокем станки. А им для плана нужно, чтобы деньги списать!» – «А кто такие кумли?»
Тогда-то впервые прослушал про песчаных людей. Кум­ли. Неведомое свету племя. Призраки барханов. Поверье жило, что они и человеческим языком не вполне владели, зато с волками перелаивались, по-птичьи стрекотали. Знали заветные тропы и не при­знавали границ. Чабанов их появление приводило в трепет. Они их почитали за духов или святых. Однажды, вспоминал старый буро­вик, мы за ними погнались на машине. Но они на своих тощих черных ногах носились шибче. Как страусы в кино. А теперь, вишь, повывелись…
Так вот, кумли к метеорологу захаживали и оставались. Спали, правда, зарывшись в бархан. В жилье не заходили. Жилья не ведали.
Крамин все записал, восхищаясь: ах, какая своеобразная фан­тазия! Чудесная сказка! Я попытаюсь обработать и напечатать. Однако, вернувшись в Москву, наткнулся в Ленинке на статью в «Курьере Юнеско» о таинственных обитателях Сахары. Английс­кий автор, переводя с суахили, именовал их песчаные люди! При этом он ссылался на советского ученого Першнева и склонен был отнести этих странных аборигенов к неандертолоидам, малая толика которых еще сохранилась в недоступных горах и пустын­ных областях. Йети, снежные люди, и вот – песчаные люди суть неандертолоиды, склонен был считать британский этнограф вслед за Першневым. Коротенькая врезка с портретом содержала ин­тервью с самим Першневым. Он считал существование неандертолоидов вполне доказанным суммой косвенных свидетельств. За таковые он принимал не только ископаемые остатки, но и поверья и мифы, бытующие у разных народов. Першнев уверен, что недале­ко время, когда и прямые доказательства будут представлены че­ловечеству.
Но статью эту Крамин прочел в Москве, и она только под­твердила догадку, пронзившую его однажды ночью близ буровой (а он ночевал на воздухе, вынес раскладушку в первую же ночь, пото­му что не мог заснуть от булькающего кашля, плевков на пол и скрипа обвисших проволочных матрасов на койках; просыпаясь по ночам, видел над собой развал звездного неба, две половины направо и налево от клубящегося Млечного пути) – догадку о том, что он напал на подлинную тайну, одну из тех подлинных тайн, которые только и способны увлечь литератора.
Легенды народов Африки и Азии так схожи. А вдруг метеоролог, которому доверяют эти необъяснимые су­щества, владеет секретом их происхождения и быта?
И Крамин стал склонять буровиков съездить на метеостан­цию.
Они скучали. Связку труб словить никак не удавалось. Про­стой затягивался. Карты надоели. И бригадир однажды сдался: «Да свозите его, ребята!»
Оказалось недалеко. Минутах в двадцати на полуторке.
Издалека сверкали белизною свежевыкрашенные столбики и деревянные чехлы приборов. Метеостанция обнесена голубым шта­кетником. Земля чисто подметена.
И – никого.
Перешагнули через заборчик. В щелястых дверях деревянных колпаков посвистывает ветер.
В углу площадки отыскали землянку. Еле заметный холмик, крытый черным дерном.
Спустились по земляным ступенькам, толкнули овальную тя­желую дверь.
Откуда такая привезена?
Со свету ничего поначалу не разобрать было. Шибануло спер­тым воздухом. Дух тяжелый.
Пригляделись. Напротив, у стены, тонконогий столик, покры­тый клеенкой. Над ним прибит отрывной календарь. На картонке, к которой прикреплен календарь, умильно-озабоченный Мичурин в соломенной шляпе, а вокруг белые цветы.
На столике рация и закопченный чайник. Подошел, пощупал: еще теплый. Валяются куски сахара, разломанная черствая ле­пешка. Недоеденная консервная банка «Частик в томате».
Железная койка с драным матрацем. На нем грязная подушка без наволочки.
На полу окурки. Потом жалел, что не нагнулся: не от «Казбе­ка» ли?
Саманная обмазка стен облупилась.
– А где у него кладовая? – осенило. – Должна, черт возьми, быть кладовая. Ну, там топливо, продукты…
Буровики засмеялись.
– У него тут целая система оборонительных сооружений. Партизан… Понарыл себе блиндажей. Думаешь, не знает, что мы приехали? Он зорче нас с тобой, браток. Сидит и в какой-нибудь перископ наблюдает. Ежели бы мы одни были, он бы вылез. А раз чужой – бесполезно… Поехали обратно. Ну его, знаешь…
Пустыня манила. Не сразу решился уходить далеко от буровой. Потом научился затылком и спиной чувствовать направление к ней. Игра увлекательная и рискованная! Под углаженным подвет­ренным сгибом бархана заросли чигиля. Там множество ящерок. Дотронешься до спины – не убегают, а застывают, повернув го­ловку с ощеренной пастью. Один раз прополз варан, железно шур­ша брюхом о песок. Страшный!
Ловил себя на желании идти, идти, не оборачиваясь, и упасть, сладко выбившись из сил.
Прошел год. Однажды в редакцию позвонили. Фамилия незна­комая, какая-то каракалпакская. «Райком парты… райком парты…» – втолковывал голос. «А! – вспомнил. – Райком партии!» – Направлен на выставку достижений народного хозяйства и имел поручение разыскать и поблагодарить за очерк. «Тыпер наш район вса страна знает!» – «Зашли бы!» – «Э, савсэм врэма нэт. После ВДНХ сразу курорт едым!» – «Что буровая? Добурилась?» – «Ава­ры…» – вздохнул. – «А этот?.. Метеоролог?» – «Увольте!» – «Как?» – «Увольте. Сапсым уехал» – «Куда?» – «Ны знаым!»
Выяснилось, что вскоре после краминского визита и уехал.
«Да что ж сорвался? Столько лет сидел…» – «Ны знаым. Рай­ком парты разговор был».
Крамин положил трубку со смутным чувством вины, объяс­нить которое не взялся бы, вины и невольной причастности к заво­ротам чужой судьбы…