Однажды и навеки Искусство Ташкентцы

А. Файнберг – Однажды и навеки

Храню старые газеты, но не устаревшие, три августовских номера «Правды Востока» за 2003-й год. Храню их, как поэтическую прозу о Ташкенте Александра Файнберга, задевшая мою душу. Помимо литературного совершенства, что увлекает читателя безоглядно в сюжетные линии автора, одновременно рассказ о Ташкенте вызывает у читателя свои собственные воспоминания и эта, так называемая обратная связь, дорогого стоит.

Был у меня товарищ – Гарик Коваль, бесподобный рассказчик. Его лицедейство в живых образах, как бодались два «кучкара» переносили нас в далёкий горный кишлак и, прямо нам самим казалось, что мы являемся обладателями грозных, витых рогов, которыми бились до треска в мозгах. Еще он великолепно играл в футбол на левом краю, как Гарринча и по созвучию частенько его, так и звали. Но кумиром его был другой левый крайний – Берадор Абдураимов, чей фирменный финт сам исполнял и абсолютно точно мог описать, что однажды и сделал телеграфной строкой УзТАГа, в день шестидесятилетнего юбилея форварда. Было время, когда без корреспондента промотдела УзТАГа Г. Коваля, не обходилось ни одно выездное совещание всемогущего Премьера Джурабекова, что тоже было показателем. Теперь, читая А. Файнберга, догадываюсь, откуда взялась его одаренность, так ведь, Гарик – внук Льва Мелкомини!
Упоминание «Узбекфильма» моментально приводит меня к 1-му мосту, что стоит между киностудией и «Комсомольским озером», нельзя сказать, что высокий, но глубокий-глубокий, узкий, красивый арочный мост, в свое время прозванный «Аничкин мост», по имени редактора документальной хроники «Узбекфильма» Анатолия Антоновича Аничкина, человека редкостного дарования. Владел словом безукоризненно, как устной речью, так и письменной. Множество фильмов было создано по его сценариям. А нам – пацанам – доставались от него удивительно смешные, неожиданные замечания житейских ситуаций, пересказанные живо, комично, очень талантливо его сыном Борисом.
Команда «Пахтакор»… Михаил Ан, учился в параллельном классе. Еще в младших классах, когда мы гоняли футбол меж собой, Миша уже играл со старшеклассниками, его талант был очевиден. Впоследствии мы очень пристально следили за его успехами. Его техника, видение поля, организация атакующего футбола до сих пор являются эталоном игры.

Помню, особенно радовался, когда молодежная сборная СССР завоевала звание чемпиона Европы, а Михаил Ан был в нем капитаном! Ан и Кипиани, два выдающихся полузащитника, с великолепным нападающим Федоровым, разметали всех на своем пути – их игра вызывала восхищение.
Пожалуй, я остановлюсь, а то «кадры моей пленки», цепляясь одну за другой, не дадут возможности перейти к А. Файнбергу, который в каждом из нас вызовет массу воспоминаний о своем Ташкенте.

Хан Владислав.
20 апреля 2009 г.

«Правда Востока», 15 августа, 2003 г., № 158.
Однажды и навеки
О Ташкенте?.. Да вы, что ребята?.. Я же не потяну. Это дело историков и этнографов. Что? Смелость города берет? Ну ладно. Попробуем рискнуть. Только заранее скажу – кино не гарантирую. Разве что фрагменты. Монтажные куски, так сказать. И то вразнобой. Согласны?.. Тогда не обессудьте. За доверие, как говаривал, мой друг Кружилин, гроссе руссише рахмат, а за то, что я здесь наговорю, отвечать вам. Хотя, впрочем, за каждое свое слово готов и сам ответить. Не привыкать.

Начну из далека. С января 1967-го.
Заснеженная столица России. Белые снежинки завихряются вокруг архитектурного идиотизма высоток МГУ и летят, летят, летят… Причем снизу вверх. А еще они, как маленькие балерины, порхают вокруг вокруг этой гигантской общаги.
Я гость в российской столице. Вот она вся, как на ладони памятника Ленину. Сквозь окно восемнадцатого этажа я гляжу на планировку уходящую к горизонту этого мегаполиса и тихо его ненавижу. Этот город в годы революции вышвырнул под Магадан мою единственную маму. И только Ташкент через много лет принял и обогрел ее после пятидесятиградусных морозов. А теперь… Да, что теперь? Года еще не прошло, как на Домбробадском кладбище лопаты соорудили небольшой холмик над ее могилой. Вот я и мотаюсь по городам и весям. Забыться хочу. Да что-то не очень получается.
Зима вокруг. Зима.
Вон Лужники видны. Такой, знаете, ледяной ляган в снегу. И вдруг… Что это?.. Эдита Пьеха… Из маленькой «спидолы»…

«Где то ест город, в котором тепло…»
Удар под сердце. Горло перехватило.
«Где то есть город…»

Я стираю слезы со скул. Да, что же это, Господи?
Вон же он – ослик, везущий через двор тележку. А в тележке мешок с белыми шарами жареной кукурузы… Красные огоньки леденцовых петушков на палочках… Деревянные трещотки… А разноцветные стеклышки в картонных трубках самодельных калейдоскопов?.. И все в обмен за банки, бутылки, поношенное тряпьё… Теплая пыль взлетает из под босых ног. Мама с балкона зовет домой… Счастье. Счастье.
«Где то есть город…»
Поклон вам певица. Поклон вам, поэт Роберт Рождественский, за эти стихи. Поклон неграм, сочинившим песню «Грин филс». И даже композитору Арно Бабаджаняну, которые эту мелодию целиком, мягко говоря, позаимствовал у негров из фильма «Хижина дяди Тома».
Ну что ж, кинщик? Механика твоя, пленка моя. Крути ж ее в обратку. Туда в «сороковые, роковые, военные, пороховые». Ага! Именно туда. Ведь только там и нигде больше нет ничего вкуснее жмыха. Ах, как мы – пацаны – его воровали! Тырили, как говорится, из крытых кузовов полуторок и ЗИСов-5, которые выкатывались сквозь ворота винзавода номер семь, что по-над Саларом на Первушке.
Не пойму, из чего там жмых делали. Ведь не масложиркомбинат. Спиртовое производство. Разве что из гузапаи основной продукт гнали, а для отжима семечек особый цех был. Не знаю, не ведаю. Вижу только машины. Вот мы на ходу цепляемся за дощатые борта, ныряем под брезент и скидываем деревянные ящики с этим кормом для колхозных буренок на пыль нашего переулка. А потом – «Му-у-у!». Кайф! Наедаемся до отвала.
Крути, крути, механик, мою пленку. Мы из нее – помнишь? – лягушек делали. В рулончик целлулоид с кадрами скрутишь, обернешь их в обрывки газет с портретами товарищей Сталина, Молотова, Кагановича и фиг его знает кого еще, а потом поджигаешь. Рулончики дымят и подпрыгивают над переулком. И наконец вспыхивают ярким пламенем. Ташкентский осенний ветерок несет дымок от наших «лягушек» к булыжной улице Жуковского, где по обочинам горят костры из листьев. И сливается с дымом этих костров дым нашего детства. Сквозь него величаво вышагивают верблюды, впряженные в арбы. Огромные деревянные колеса стучат по круглым булыжникам дороги. А дым летит над деревьями, над крышами эвакуационных пристанищ Елены Сергеевны Булгаковой, Анны Ахматовой, Фаины Раневской, Владимира Луговского, уносится к особняку Алексея Толстого, овевает шаткую халупу Татьяны Сергеевны Есениной. Кого только в те годы не спас мой родной город! Я уж не говорю о своих родителях, что в 1937-м приехали сюда и в 1939-м меня сотворили. Но обо мне ли речь?
Вперед, кадры!
Ага, вот она улица Арпапая. На ней живет прекрасный узбек Гафур Гулям – поэт, аскиябоз, мудрец. Как-то много позже он, уже познавший славу, пошел со своим маленьким внуком на базар. Тогда еще на Чорсу еще не было навеса в форме огромного купола. Открытое синее небо Ташкента царило над торговыми рядами. А внучок – видимо, весь в деда – возьми да и скажи ему:
— Вы, деда, весь мир объездили. Возьмите меня. Я тоже хочу весь мир видеть.
Гафур глядит на крону чинары, на небо, уходящее к нему здание медресе Кукельдаш, а потом поднимает внука, сажает к себе на плечи и несет через разноликую толпу вдоль прилавков, вдоль горланящих торговок и торговцев, вдоль гор дынь, арбузов, помидоров, винограда, мимо стучащих молотками чеканщиков, кузнецов, сапожников, вдоль искр точильщиков ножей и топоров, мимо ковров и рулонов хан-атласа, золотых туфелек и черных каушей, деревянных кроваток для младенцев, погремушек, дутаров, мимо, мимо, мимо…
Вернувшись под крону чинары, Гафур спускает внука на землю и говорит:
— Теперь ты видел весь мир.
Чем не притча?

Спасибо тебе кинщик. По делу мою пленку крутишь. Вот он – незабвенный Дом творчества писателей в Аргене. Правда, почему-то его «Дурмень» назвали, хотя племя дурменов много лет назад жило в несколько километров от Аргена. Но, видимо, из хозяев жизни так захотелось. Но бог с ним – с названием.
Так вот, на одной из дач дома творчества мы – молодые, веселые – сидим на даче у Бохадыра. Мы – это Федя Камалов и я. Сидим, значит, и под водочку с шашлычком режемся в карты. В дурака. Позже в посвящении Бохадыру у меня была строчка – «три дурака играют в дурака». Но это так… ради красного словца. Федя – прекрасный детский писатель. Бохадыр – высококлассный специалист, спец по насосам, от которых во многом зависит орошение земли нашей, а следовательно и жизнь. И воспитан он отцом – народным писателем Камилом Яшеном и матерью – народной артисткой Халимой Насыровой. В 1929 году в загсе города Андижана был отважно зарегистрирован брак двадцатилетнего Камила и шестнадцатилетней Халимы.
Ну играем мы, значит, в дурака, а я рассказываю, как в году эдак в 1965-м – я пацан в свитере и потрепанных джинсах – поддав спиртного, вхожу в кабинет председателя Союза писателей Камила Яшена и открытым текстом говорю ему – члену ЦК Компартии Узбекистана и депутату Верховного Совета СССР, — что его новый заместитель – подонок, которого не зря называли лейтенантом филологической службы, когда он вместо того, чтобы геройствовать на фронтах, прикрылся бронью и пересажал своими доносами массу узбекских писателей. Зачем же его сделали заместителем писательского Союза? Тогда Яшен растерялся, но потом прищурился и тихо сказал мне:
— Иди домой, Саша.
Федя хохочет:
— Ну и правильно сказал.
Бохадыр, еле сдерживая смех, зачем-то на кухню смывается.
— А Халима? – не унимаюсь я. – Мои отец и мать приехали в Ташкент из Сибири, хоть мама родилась в Москве, а отец в Гатчине, что под Питером. Наверное для того приехали, чтобы я именно здесь родился… Федя, твой ход.
Камалов бросает карту, а я продолжаю:
— они тогда с братаном моим Левкой в гостинице на Первомайской жили. Ну пока им хату не дали. И вот ужинают они в ресторане этой гостиницы. Зал, как зал. Скатерки на столах белые. И вдруг шорох позалу:
— Халима…
Ото всех столов – глаза на молодую певицу. А вокруг нее – ореол. Это мне мама рассказывала.
И тут я замолкаю. Игра закончилась, а у меня на руках полколоды. Как всегда, я в дураках остался. Слава Богу, только в карточных. Хотя…
Стоп механик. Тормозни. Я на пару слов к Бохадыру. Помнишь сапожок в Средиземном море? Полуостров? Страна Италия на нем расположилась? Ну, конечно же, помнишь. Так вот оттуда время войн и революций забросило в наши веси человека по фамилии Мелкомини. Он был классным музыкантом. Он и Тамаре Ханум и маме твоей голоса ставил. И как же порой звезды чудят в небесах! Через много лет отец твой для меня и моей жены – внучки того итальянца – добрейшее дело сделал. А именно – крышу над головой. Да что еще может быть дороже? А внучка Халимы – дочь твоя Гуля? Талантливая девочка, режиссер мультобъединения студии «Узбекфильм». Она работала над картиной по моему сценарию.
Короче, старина, нет предела моей благодарности и тебе, и семье твоей. С тем и прощаюсь. Поклон от меня сестре твоей Нодре.
Кстати, и ты и она не должны забывать строк Анны Ахматовой:

Все опять возвратится ко мне:
Раскаленная ночь и томление
(словно Азия бредит во сне),
Халимы соловьиное пенье,
И библейских нарциссов цветенье,
И незримое благословленье
Ветерком шелестит по стране.

Вперед, кино, вперед! Но кинщик закипает. Слова начинает произносить.
Пленка, — говорит, — конечно, твоя. И то обрывки одни. Но мы же город смонтировать должны. А у тебя все люди, да люди.
— А что такое город, кинщик? Здания памятники? Проспекты? Мосты? Город – это в первую очередь люди, которые живут в нем. Все остальное – после.
Говорю это, а сам думаю – вдруг ошибаюсь?.. Но… Я, конечно, понимаю – Ташкент один из центров восточной цивилизации. Но нет у меня морального права показывать то, чего сам не видел и не очень то знаю. Его исторические черты я могу чуять сердцем своим, но не более. Еще есть, правда, научные фолианты. Да вот нет у меня таланта осваивать их. Я знаю что? Многих людей моего города знаю. Помню сгинувшие самострои над Саларом. Помню напильники, из которых, как пел Высоцкий, и мы ножи делали. Знаю о ворованном в послевоенку спирте с винзавода, о криминале тех лет, о главарях блатной Первушки, о Кашгарке, Тезиковке. Интеллектуальный багаж – будь здоров, да? С ним я тебе такие картинки налеплю – ахнешь. Но сейчас не хочу этого делать. Я хочу, чтобы ты, кинщик, знал о прекрасном человеке – Льве Мелкомини, что открыл нам таких мастеров, как Ашрафи, Козловский, Акбаров. Они – эти люди – создавали музыкальную культуру Узбекистана двадцатого века.
Кстати, сам Мелкомини был прекрасным лирическим тенором. Так что ж? Санта лючия, да? Мама Итальяна?.. Ага. Размечтался. Вон смотри, как он по следствию проходит под фамилией Мелкумов. Почему? А потому, что Лев как исследователь узбекской музыкальной культуры собирал макомы. Но ребятки не вникли в эти тонкости. Им план посадки на-гора выдавать надо было. Вот и прилепили ему армянскую фамилию и связь с дашнаками. К тому же советским следователям не в жилу было перед войной портить отношения с Италией и ее дуче. Музыкант отбывает свою жизнь в карцере, что неподалеку от сквера, Р-революции. В таких карцерах многие представители культуры Узбекистана – узбеки, армяне, русские – с жизнью расстались за семнадцать мгновений до первых взрывов над далеким городом Брест.
Александр Файнберг.

«Правда Востока», 16 августа 2003 г., № 159.
Война.
Треугольные солдатские письма, извещения о гибели, не глядящие в глаза людей почтальоны, хлебные карточки – все это знает мой Ташкент.
Здания клубов и школ были заняты под больницы и госпитали. Сколько солдатиков разных национальностей сделали в них последний вдох, но ведь и сколько спасено было. От голода. От тифа. От смерти.
А в парке Тельмана в те годы снимали фильм «Два бойца».
«Темная ночь. Только ветер гудит в проводах», — пел Марк Бернес. – «Только пули свистят по степи…»
Ты это помнишь, кинщик?
А ведь все это город. Мой город.
Пленка останавливается. Кинщик смотрит на меня, словно извиняется.
Ладно, родной. Прощаю. Крути дальше.
На полпланеты гремит она, вторая мировая. Черные тарелки радиорепродукторов со столбов на площадях и улицах, со стен каждой квартиры передают сводки с фронтов. Сводки, сводки, сводки… Об ужасах отступлений, о сдаче городов. В школе, где мне впоследствии дано было учиться в первых трех классах, еще нет памятникам, что ушли отсюда погибать на этой дикой бойне. Только сейчас можно прочесть их фамилии на камне, что стоит – неприметный – во дворе 64-й школы. На нем выбиты имена пятерых братьев Ибрагимовых, имена бывших учеников, павших на черную землю войны. Там есть фамилия сына великой Марины Цветаевой – Эфрона. Там же выбита и фамилия сына Льва Мелкомани – Юрия, который после школы поступил в театральное училище, а потом, отказавшись от брони, не думая о свое таланте, ушел туда, откуда многие не вернулись. Курско-орловскаяя дуга благословила его на бессмертие. И свет этого бессмертия восходит сейчас над братской могилой Востряковского кладбища в Москве и над неухоженным памятником во дворе 64-й школы.

Ладно. Побеседовали. А теперь отмотай-ка на 1961-й. Ага. Вот оно! Стоп.
Здание Ташкентского университета. Темный кирпич старой кладки. Говорят, здесь до революции гимназия была, в которой молодой Александр Керенский учился. И что-то вроде кружка художественной самодеятельности или гимназического театра влекло в зрительный зал и на сцену учащихся этого заведения. Так мой тезка Керенский сыграл там роль в бессмертном творении великого Гоголя. Творение это называется «Ревизор». И не городничего, не почтмейстера сыграл будущий глава Временного правительства всея Руси, а исполнил роль Хлестакова. Свою первую в жизни роль. Вот уж судьба так судьба. Но кино мое не о том. А о чем? Да вот о чем. Я – вчерашний солдатик – подвизаюсь на должности секретаря-машиниста в многотиражной газете «Ташкентский университет». Редакция в этом же здании на втором этаже находится. Сорок «рэ» зарплата. Мизер. Но уж больно работа нравится. Не говоря уж об ответственном секретаре, которую я потом на ее пожизненную беду в жены захомутал. Но ничего. Сорок два года терпела меня, потерпит еще. Так вот – выхожу я как-то на проезд Романовского из этого кирпичного здания и останавливаюсь, как громом стукнутый. Вдоль чугунной ограды сквера механизм стоит. Такой, знаете ли, с опущенным до асфальта длинным – метров пятнадцать – металлическим хоботом. И на гусеницах. Подъемный кран, в общем. Но хитрый какой-то, затаившийся. Ага, думаю, все ясно. Ночью сегодня памятнику Сталину, что в центре сквера стоит, амбец придет.
Добре.
Ночь была, как пишут классику, тиха и тепла. Цепями и тросами обмотали веселые работяги вождя всех времен и народов – и началось. Напряглись, дрогнули, заскрежетали гусеницы механизма. Оторвался от постамента товарищ Сталин. Но видать у руководства бригады, которой было поручено это ночное мероприятие, что-то не сложилось с наукой по имени «сопромат». Ну не знало оно – руководство, — что такое сопротивление материалов. И стал этот «материал» в свете прожекторов, швыряя подъемный кран из стороны в сторону и отрывая от земли то одну гусеницу, то другую. Работяги – врассыпную. Е-мое! Сполохи прожекторов, грохот, лязг. Мотающийся кран вот-вот на бок завалится. В общем, кадр отпадный. Вождь на фоне темного неба не унимается. Маятник Фуко весом в десятки тонн доказывает всем, что Земля вертится в нужном ей режиме. От этой мистики даже меня оторопь взяла. И лишь когда два ревущих панелевоза поволокли его в непредсказуемую вечность, я успокоился и двинул домой. Правда, уснуть долго не мог. Одно утешало – ведь не на гулаговских нарах в Сибири лежу, а у себя дома. В Ташкенте.
Но этот монстр в небе навсегда впечатался в мою пленку.

Ну что, механик? Не очень я тебя утомил?.. Ладно, хорош. Сочтемся. Крути.
И вдруг…
Животный волчий вой вырывается из моей груди. Рядом воет жена. А время предрассветное. И страшно. Гул от земли восходит невообразимый. Небеса светятся, полыхают. Двухэтажный шестнадцатиквартирный домишко ходуном ходит. Но одно, два, три, десять мгновений – возвращается сознание. Землятресение. Да, оно самое – 26 апреля 1966 года. Во многих уцелевших домах треснули стекла настенных часов. И стрелки их замерли на двадцати с чем-то минутах шестого часа утра. Я понял… Хотя, собственно, что я понял? Да, наверное, то, что поняли все жители Ташкента. Беда пришла. Но Кашгарка поняла больше всех. Там – эпицентр.
Все потом случилось, как и должно было. Танки без башен добивали полуразрушенные строения, глее-то вспыхивали пожары, по ночам выли сирены «скорой помощи», спасающей инфарктников, солдаты с автоматами обходили палаточные городки. И, как всегда в беде: с одной стороны – сострадание и помощь, с другой – конъюнктура и желание выпятить себя на фоне чужого горя. Ну что ж… Спасибо одним и, как писал Маяковский «ко всем чертям с матерями катись» — другим.
Тридцать семь лет прошло. По новой отстроен мой город. Он красив. Им любуются залетки из фешенебельных столиц мира. Но и теперь, где бы я ни был, при малейшей вибрации пусть даже от проходящего под домом поезда метро или едва ощутимом толчке от удара трамбующего землю груза на соседней стройке я вскидываю глаза к потолку – не качается ли то, что к нему подвешено.

Да трудно разбираться с обгоревшими кадрами кинопленки. Ведь были же на ней прекрасные лица Айбека, Шейхзаде, Каххара, моего любимого Рауфа Галимова. Но сердце мое надеется, что архивы вечности воскресят имена кумиров моей молодости, и кто-нибудь юный узнает не только их, но и тех, кого я не вспомнил, тех, кто ждал первых всходов независимости не только страны, но и своей собственной.

Александр Файнберг.

«Правда Востока», 17 августа 2003 г., № 160.

А теперь, кинщик, посторонись. Теперь я сам.
Летят дымясь кадры кинопленки. Но уже не только над Ташкентом. Они летят над Аралом и Каспием, летят по августовскому небу 1979 года над Украиной и Белоруссией. И там над границей этих двух славянских стран, сгорают, падая на село Куриловка с высоты более десяти тысяч метров.
И то ли оттуда или откуда еще доносится до меня, словно из радиоэфира, голоса.
Вот журналист ТАСС Александр Горбунов:
— Нам в спортивной редакции категорически запретили выпускать информацию, что это произошло…
А вот спортивный комментатор радио и телевидения Владимир Перетурин:
— Это были прекрасные ребята. Они играли в комбинационный футбол…
Звучит голос народного артиста Российской Федерации Зураба Соткилавы:
— Это была великая команда… Случившееся стало трагедией всех спортсменов всего мира…
И снова тассовец Александр Горбунов:
— Нам телефоны тогда оборвали все международные агенства… мы, как идиоты, вынуждены были отвечать, что ничего не знаем…
И вновь Зураб Соткилава:
— Я присутствовал на первом матче после этой трагедии. В Тбилиси играл Ташкент, и я никогда не забуду, как одновременно все тридцать тысяч болельщиков без возгласов, без призывов встали и почтили минутой молчания…
По траве ветерок, ветерок…
Жители села Куриловка каждый год в день гибели нашей ташкентской команды накрывают поминальный стол в том месте, где давно уже должен был стоять памятник ребятам из «Пахтакора».
По траве ветерок…
И вот же незадача. Когда я монтировал документальный фильм к двадцатилетию гибели наших футболистов, то выяснилось, что ни в Ташкенте, ни в Москве, ни в Киеве, ни в Минске нет ни одного документального кадра об их прекрасной игре. Ни на видео, ни в кино, нигде. Даже на нашей студии все вырезано. Хорошо, что от прощального матча Абдураимова осталось около минуты с их участием. Все остальное уничтожено, сожжено, вроде и не было вовсе ни Ана, ни Федорова, ни Аширова, ни Покатилова, ни Ишбутаева, ни Собирова…
По траве ветерок…
Да за что же вы, политики тех лет, так безжалостно поступили с командой молодости нашей?
Однако не расстаюсь я с надеждой – вдруг у кого-нибудь, где-нибудь, что-нибудь и сохранилось. И все же надежда эта с горькой досадой смешана.
Однако не мы ли – пацанва ташкентская – сжигали кинопленку, сворачивая ее в рулончики для «лягушек»? Там тоже что-то сгорало навсегда. Но на наших плечах не было звездных погон. Мы были шпаной послевоенной. Вот и все. Да и сгорали там обрывки из трофейных фильмов.
Но вот зачем через много лет взрослым людям при чинах понадобилось делать «лягушек» из живых кинодокументов? Тайна тайн? Да нет здесь никакой тайны. Просто в нашем советском, просто при нашем советском, просто все шик, блеск и красота, прекрасная маркиза. А если еще проще – ее превосходительство Карьера и никаких беспокойств. А по сути – моральное преступление. Перед погибшими, перед их детьми и вдовами. Да и в конце концов перед Высшим Судом Совести. Кстати, не это ли самый страшный суд?
Я говорю об этом в преддверии праздника не потому, что хочу омрачить его. Просто во время любого торжества мы должны помянуть тех, кто до него не дожил. И пусть, когда огни праздничных ракет взовьются в наши праздничные небеса, там же, в этих небесах, вспыхнут поминальные свечи по Идгаю Тазетдинову, Михаилу Ану, Владимиру Федорову, Олиму Аширову, Равилю Агишеву, Константину Баканову, Юрию Загуменных, Александру Корченову, Николаю Куликову, Сергею Покатилову, Владимиру Макарову, Виктору Чуркину, Сироджиддину Базарову, Шухрату Ишбутаеву, Владимиру Собирову, Мансуру Талибжанову, Владимиру Чумакову.
Пусть полыхают свечи в память об этой родной команде. В небе полыхают. Там их никому не загасить.

Ну что, механик? Передохнул?..
Тогда крутани-ка в лето 1972-го. Ага. Стоп. Вот отсюда.
Середина июля… Чилля… Ох, чилля!.. Жарища. Пустыни дворов вокруг четырех- и девятиэтажных домов безмолвны. На спортплощадках ни души.
Я, очумевший от такого Цельсия, беспомощен на своем восьмом этаже. Обессилен и нем.
Но вдруг слышу снизу:
— Ножи, ножницы точить!..
Воскресаю. Шлепаю босиком на балкон.
— Ножи, ножницы…
Словно из тенистых двориков детства, от журчащей в арыках воды:
-Ножи, ножницы…
Под жутким безжалостным солнцем медленно движется человек в широкополой тряпочной шляпе. На плече его – точильный станок.
— Ножи, ножницы…
Никого. Ноль. Пустыня.
Я со своего балкона смотрю на него и обалдеваю.
Наконец точильщик. Он снял с плеча станок, поставил его на землю и стал медленно оглядывать наши высотки. А оглядев, как гаркнет во всю свою глотку:
— Понастроили, твою мать!
Я мгновенно покидаю раскаленный балкон и уже в ванной даю волю смеху и слезам.

А вот тогда… Да, тогда вспыхнули, заискрились наши азартные глаза, как только с экранов первых телевизоров прозвучало: «Берите в руки карандаш. Мы начинаем праздник наш…». Его величество КВН.
Ну вспомни, друг мой, молодого Маслякова. А теперь чуть назад. Вот они – кадры. Актовый зал Ташкентского политехнического института. Ночные репетиции. Команда КВН Ташкента после победы над Симферополем готовится к полуфиналу. И с кем?! С Ригой! С блистательным капитаном из их авиаинститута Юрием Радзиевским. В него – телегеничного – весь Союз был влюблен. Задачка не из легких. Но надо, надо. Готовим разминку, домашнее задание. Короче, к бою готовимся. А в нашей команде была прелестная Зуля Насретдинова – дочка Председателя верховного Совета нашей республики.
И вот Шаболовка. Игра пошла. В ложе судей тогдашний делец от ЦТ Гульбикян, с ним редактор журнала «Наука и жизнь» и пр., и пр., и пр.
Ташкент выигрывает. Но судьи присуждают победы Риге. Сами рижане-игроки подбегают к ташкентцам и дрожащими губами говорят:
— Ребята, мы ничего не понимаем. Вы же нас, как детей, делаете. А победы нам дают. Мы не виноваты. Что происходит?
Гульбикян играет восторг, слыша плоские шутки Рижан. Что это? И вдруг бледный от страха Масляков влетает в судейскую ложу и к Гюльбекяну. Все. Кранты засуживанию. Наш капитан выигрывает конкурс у непобедимого дотоле Радзиевского. Домашние задания – 9 : 9. Ничья. В конце концов официальная победа все же за рижанами. На три очка. Так почему же не на тридцать, как планировали, видимо, эти судьи? А потому что мама Зули Насретдиновой, смотревшая на своей правительственной даче эту передачу КВН, возмутилась судейской несправедливостью и позвонила по своей всемогущей вертушке в Кремль. Теперь все понятно?
А по сути Ташкент победил тогда. Рижане к нам в гостиницу приходили. Керамику приносили со своим бальзамом. Однако дело было сделано. И мы улетели. Официально проигравшие. Но с тех пор и до сегодня не покидает меня досада от торжествующей несправедливости. Я вижу растерянные лица Шахбоза, Саши, Пети, Лорки, Зули, Аньки. За что?
И сейчас, когда Масляков ведет передачи нового клуба КаВээН, когда этот прекрасный клуб имеет возможность раскатывать по всему миру, горечь меня берет. За тех, первых, умных, веселых, находчивых, которым не повезло из-за бесчестного жюри. И от этого больно слышать современное «Мы начинаем КВН. А зачем? А затем».
Кстати в команде у нас был Саша Титель. Он сейчас главный режиссер театра имени Станиславского и Немировича-Данченко в Москве. А ташкентцы – живые и ушедшие – Ткачук, Броневой, Ледогоров, Рецептер, Терехова? Это как? А так. Мой город, он щедрый.

Слушай, мастер кинопроекции, ты помнишь, как в начале семидесятых провожал я своего друга Илюшу Люксембурга с женой Ханой и маленькой дочкой Деборой с ташкентского железнодорожного вокзала в Москву? Оттуда они должны были махнуть через Вену в страну Израиль. Не полагал я, что мы когда-нибудь увидимся на этом свете.
А теперь, дружок, вертани на 1998-й.
Вот. Есть.
Ташкент празднует восьмую годовщину независимости Узбекистана. К этому празднику и подгадал в гости Илья Люксембург, двадцать шесть лет назад известный в республике мастер спорта СССР по боксу, а теперь известный в своей стране и на Западе мастер художественной прозы. И жена его Хана, тоже не один год прожившая здесь, прилетела с ним.
Мы идем под праздничными огнями вечерней столицы Узбекистана. В темные небеса взлетают петарды и разноцветные ракеты. А на улицах – пестрые толпы. Со всех сторон музыка. Илюша и Хана изумлены изменившимся Ташкентом, его светящимися высотками, станциями метрополитена, новыми площадями и фонтанами. Илья по Иерусалимской привычке время от времени подносит к губам флягу с водой, а потом снова смотрит по сторонам. И я замечаю, что не ротозействует он, а цепким взглядом художника запоминает незнакомые черты когда-то близкого ему города.
А огни взлетают в небо. Они озаряют молодые лица парней и девушек. Дети с воздушными шарами носятся в толпе. И музыка, музыка, музыка…
Нутро мы вдвоем с Ильей идем по улицам нашей молодости. Он с трудом узнает их. Вдруг он останавливается не дойдя до стадиона «Динамо», возле которого жил когда-то, оглядывается вокруг и растерянно говорит:
Саха…
Так он всегда меня называл.
— Что? – ехидно прищуриваюсь я.
— Так это ж… державная столица.
И я, что редко у нас бывало, на этот раз не спорю со своим другом.
Надо сказать, что с возрастом я вообще все реже спорю с кем-либо. Это «на заре туманной юности», доказывая, что Александр Соженицын чуть ли не мессия, схлопатывал я шишки от партсобраний Союза писателей до отдела идеологии ЦК компартии республики. А теперь до меня, как ответное эхо из той «зари туманной» доносятся слова «подбрюшье России». И это о моем крае сказал тот, кем я когда-то восторгался. И зааплодировали его единомышленники.
Эскьюз ми, сэры и сэрухи. Если земля, на которой я живу, ваше подбрюшье, то что же есть само брюхо? Вятлаг? Краслаг? Таштагол? Якутия? Колыма? Кандалакша? Беломорканал? Весь «Архипелаг ГУЛаг»? Ништяк брюшина. А сердце? Неужели безлагерный Вермонт? Интересно, не нуждалось ли это сердце шунтирования после рассказов Шаламова, что величал Солженицына «лисой Патрикеевной»? Но Бог судья бывшему кумиру моему. Нехай все брюхо встречало его из нобелевской ссылки и хай сам себя он судит. Его право. Дай, Господь, воспользоваться ему правом этим, когда утихнут колокола, в которые он в начале шестидесятых действительно по делу ударил. А в центре, как они выразились, — «подбрюшья» — в моем Ташкенте недалеко от 50-й школы по весне одуванчики покачиваются среди травы, что зеленеет на месте гулаговских канцелярий полувековой давности. И здесь «брюхо» бурлило не менее, чем среди долины ровныя России. И здесь очереди стояли, чтобы нищую передачку отдать осужденным и уже расстрелянным землякам моим.
Так что еще раз эскьюз ми, господа увенчавшие Солженицына лаврами Толстого и Достоевского. Может и не дойдут до вас эти строки. Но нетленное небо, оно в чашечке одного цветка целиком отражается.
Кстати, если мы – подбрюшье, то что же есть Индия, не говоря уж об Австралии?

Ну что, братан? Как с пленкой? Есть еще хоть пара обрывков?
Кинщик отрицательно качает головой.
— Тогда свободен.
Прощально прострекотал его проектор. Метнулся луч по экрану и пропал.
Я один иду по Ташкенту, по моему городу, живущему то напряженно, то расслабленно, то весело, то грустно. Точь-в-точь, как человек. И потому хоть и вот она – годовщина независимости страны, а все равно не бравурные трубы, а строки когда-то написанные мною, не молкнут в душе, не молкнут.

Город милый. Голубая бездна.
Первая улыбка и слеза.
Над провалом черного подъезда
светится зеленая лоза.

В летнем небе над железной крыше
Генкин свист гоняет голубей.
Я еще не знаю, где еще увижу
переулок ближе и родней.

Что еще однажды и навеки?
Только звезды, звезды и луна.
Дом снесли. Но светятся меж веток
Вечерами два родных окна.

Светятся безропотно устало.
Ждут меня, не гаснут на весу.
Где б меня по свету не мотало,
Умирать сюда я приползу.

Вообще-то что касается помереть, то это уж как небесная канцелярия решит. Пока же, слава Богу, я слышу поскрипывание чигирей на окраинах города, как над аэродромами взлетают самолеты. Я рад, что вы живы, мальчики Ташкента, и что вы живы, девочки. Дай вам Господь быть лучше нас, да и жить полегче. Хотя я на время своей жизни не жалуюсь. Просто неостановимо оно и не дает объять необъятное. А необъятное это – мой город, который по полному праву будет скоро только ваш, а потом только ваших детей. Берегите его. Он того стоит. Взгляните на купола его мечетей, на кресты его церквей, на конусы крыш католических храмов. В тяжкие времена под ними были склады. Фрески и орнаменты их стен крушились ломами, кирками, ну и, естественно серпами и молотами. Но и тогда эти святые здания, как в насмешку над варварством, хранили под высокими сводами картошку, уголь, все то, что шло во спасение людей. Пусть не духовного, а физического. Но все же во спасение.
А еще вон… поднимите глаза на ташкентское небо. Быть может, разглядите в нем мой трепещущий бумажный змей… Пока, ребята. С праздником вас!
И тебя с праздником, столица! Живи всегда. А то ведь знаешь, хоть и огромен мир, без тебя не мне одному деваться будет некуда.
Александр Файнберг.