Путешествие с нигилистом Искусство

Элеонора Шафранская

«НАХАЛКИКАНЕЦ ИЗ-ЗА ТАШКЕНТУ»: СЕМИОТИКА ВОСТОЧНОГО ТОПОНИМА В РАССКАЗЕ Н. С. ЛЕСКОВА «ПУТЕШЕСТВИЕ С НИГИЛИСТОМ»

Сопоставляя прецедентные тексты/выражения русского фольклора и литературы XIX и ХХ – XXI вв., отсылающие к топонимам, обнаруживаешь загадочные и не всегда понятные смыслы. Совершенно очевидно, что писатели XIX в., говоря о Ташкенте и ташкентцах в одиозном ключе, рассчитывали на понимание современника. Для этого, вероятнее всего, были основания, «разбросанные» в виде баек, пересудов, сплетен, слухов, к сожалению, не зафиксированных в виде тогдашнего фольклора, но, тем не менее, находимых сегодня в отдельных репликах, в подтекстах и контекстах литературных произведений.

В рассказе Н.С. Лескова «Путешествие с нигилистом» (1882) кульминации и одновременно развязке, где псевдонигилист (читай: разбойник) оказывается, по карнавальной эстетике святочного рассказа, фигурой с противоположным социальным знаком – прокурором судебной палаты, предшествует фрагмент с интенцией интриги, нагнетания, выполняющий роль ретардации, чтобы неожиданность развязки была воспринята если и не как рождественское чудо («Случилось провести мне рождественскую ночь в вагоне, и не без приключений» – такова экспозиция рассказа [Лесков 1989: 169]), то непременно травестийно – что является непременным свойством всех лесковских святочных рассказов.
«Дьякон… привел… несколько любопытных историй, которые он знал от своего брата, служащего где-то на таможне.
Через них, – говорил он, – раз проезжал даже не в простых перчатках [речь идет о «нигилисте», вернее, о том образе нигилиста, который был популярен в российской повседневности 1970–80-х гг. – Э.Ш.], а филь-де-пом, а как стали его обыскивать – обозначился шульер. Думали, смирный – посадили его в подводную тюрьму, а он из-под воды ушел.
Все заинтересовались: как шульер ушел из-под воды?
– А очень просто, – разъяснил дьякон, – он начал притворяться, что его занапрасно посадили, и начал просить свечку. “Мне, говорит, в темноте очень скучно, прошу дозволить свечечку, я хочу в поверхностную комиссию графу Лорис-Мелихову объявление написать, кто я таков, и в каких упованиях прошу прощады и хорошее место”. Но комендант был старый, мушкетного пороху, – знал все их хитрости и не позволил. “Кто к нам, говорит, залучен, тому нет прощады”, и так все его впотьмах и томил; а как этот помер, а нового назначили, шульер видит, что этот из неопытных, – навзрыд перед ним зарыдал и начал просить, чтобы ему хоть самый маленький сальный огарочек дали и какую-нибудь божественную книгу: “для того, говорит, что я хочу благочестивые мысли читать и в раскаяние прийти”. Новый комендант и дал ему свечной огарок и духовный журнал “Православное воображение”, а тот и ушел.
– Как же он ушел?
– С огарком и ушел. < …>
– Да что же ему огарок значил?
– А черт его знает, что значил! Только после стали везде по каморке смотреть – ни дыры никакой, ни щелочки – ничего нет, и огарка нет, а из листов “Православного воображения” остались одни корневильские корешки. < …>
– А кто же он такой был?
– Нахалкиканец из-за Ташкенту. Генерал Черняев его верхом на битюке послал, чтобы он болгарам от Кокорева пятьсот рублей отвез, а он, по театрам да по балам, все деньги в карты проиграл и убежал. Свечным салом смазался, а с светилем ушел» [Лесков 1989: 172].
«Нахалкиканец из-за Ташкенту» – это загадочное словосочетание и станет объектом рассмотрения.
Известна особенность Лескова по «выведению» особой лексики, «вкладываемой» автором в уста рассказчика: это слова, словечки из рода якобы народных, обиходных, просторечных. Чаще всего это некие гибриды – с одной стороны, род авторского комизма, с другой – проекция простонародной ментальности. Так не говорили (скорее всего), но так вполне могли бы говорить: плакон: «плакать» и «флакон» («Тупейный художник»), нимфозория: «нимфа» и «инфузория», долбица умножения: «долбить» и «таблица», Аболон полведерский: «Аполлон» – «баллон», «Бельведерский» – «полведерский», где непонятное нерусское слово созвучно с понятным русским («Левша») и т. д. В этой же парадигме и генезис слова нахалкиканец: «нахал»1 и «ахалтекинец»2. Смысл слова нахалкиканец понятен из контекста вышеприведенного отрывка: быстрый, шустрый, хитрый, наглый, ловкач. С одной стороны, нахалкиканец – это тот арестованный, который всех провел, исчезнув каким-то нереальным способом из тюремной камеры, с другой стороны, нахалкиканец – это тот самый реальный субъект, который прокутил государственные деньги, упоминаемый лесковским рассказчиком для сравнения; с третьей стороны – мотивация рассказа о нахалкиканце отсылает к завязке лесковского текста.
В вагоне поезда собралась случайная компания попутчиков, рассуждающих о дорожных перипетиях, о составе проезжающих: «А если, например, нигилист, да в полном своем облачении, со всеми составами и револьвер-барбосом» [Лесков 1989: 170]. «Нигилист» здесь и далее в лесковском тексте выступает как синоним «разбойника с большой дороги», проходимца. Вероятнее всего, что в повседневности второй половины XIX в., в фольклорной действительности, именно такая коннотация была закреплена за словом «нигилист». В очерках М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа ташкентцы» писатель воспроизводит подобный контекст, сложившийся вокруг нигилизма и нигилистов. «…Ольга Сергеевна еще за границей слышала, что в Петербурге народились какие-то нигилисты, род особенного сословия, которого не коснулись краткие начатки нравственности и религии и которое, вследствие того, ничем не занимается, ни науками, ни художествами, а только делает революции» [Салтыков-Щедрин 1970: 99]; «Люди вообще коварны, а нигилисты – это даже не люди… это… это злые духи, – et tu sais d’apres la Bible ce que peut un esprit malfaisant [а ты знаешь по Библии, что может злой дух]» [Там же: 100]; «Что касается до нигилистов, то я думаю об них так: это люди самые пустые и даже – passez-moi le mot [простите за выражение] – негодяи» [Там же: 101].
Для того чтобы проиллюстрировать фольклорные стереотипы повседневности второй половины XIX в., сложившиеся вокруг «нигилизма», можно обратиться и к другим литературным источникам. Отсылка же к Салтыкову-Щедрину неслучайна.
Книга «Господа ташкентцы» («Картины нравов») публиковалась в течение ряда лет на рубеже 60–70-х гг. XIX в. Заглавие очерковой книги напрямую связано с политическими событиями – завоеванием среднеазиатских земель, в частности, взятием в 1865 г. Ташкента и присоединением его к Российской империи, – бурно обсуждавшимися российской прессой и нашедшими отклик в художественной литературе. В романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» Вронский после неудачного самоубийства и крушения, как ему казалось, личной жизни готовится отбыть в Ташкент для участия в военных действиях. В его кругах – высшего петербургского света – это было «лестное» предложение и в то же время «опасное» назначение: «Алексей Вронский есть олицетворенная честь, и он уезжает в Ташкент» [Толстой 1934: 445], – говорит о нем Бетси Тверская, выражая мнение света. В той же тональности исполнена мемуаристика, посвященная событиям той поры: «В 1864–1865 гг. во главе небольшого отряда в 2000 ч., прославившегося боями… Михаил Григорьевич [Черняев. – Э.Ш.], подступив к Ташкенту, собирался взять штурмом стотысячный город, защищаемый 63 орудиями и обороняемый 30 тыс. человек гарнизона. < …> Положив приказ в карман, он с горстью людей и на медные деньги покорил к подножию России одну из богатейших наших окраин, упрочив наше положение в Средней Азии “согласно силе и могуществу России”. Расходы же на всю эту экспедицию не превысили 250 000 руб. < …> Назначенный военным губернатором и живя в наскоро сложенной солдатами землянке, он воспользовался местным самоуправлением и, работая не покладая рук, управлял краем при помощи всего шести гражданских чиновников и четырех переводчиков» [Михайлова 1906: 5–6].
Как первая ссылка (на Толстого), так и вторая (публицистическая) исполнены патриотического пафоса, гордости за русскую доблесть.
Совершенно иные – противоположные – интонации содержатся в щедринских «Господах ташкентцах». Если официальный дискурс приписывает этой операции «экономность», как людскую, так и материальную, то Салтыков-Щедрин придерживается противоположного мнения, создавая ряд совершенно разных персонажей, но объединенных в один тип – ташкентца – по алчности, безнравственности, хапужному инстинкту, устремившийся в новый край – Ташкент – для утоления своих аппетитов. Как пишет Салтыков-Щедрин, «ташкентцы» – имя собирательное, «Истинный Ташкент устраивает свою храмину в нравах и в сердце человека» [Салтыков-Щедрин 1970: 28], «Ташкент может существовать во всякое время и на всяком месте», будучи отвлеченной страной [Там же: 32]. «Тут есть какое-то волшебство. Злой волшебник превратил в Ташкент Рязанскую губернию… Рязанскую или Тульскую?!» [Там же: 33]. Явление «ташкенства» (его тонко воссозданный генезис – в воспитании, образовании, нравах российских), по Щедрину, далеко не географическое. Ташкент существует не только в российских столицах и глубинках, но и во Франции, в частности. Сама реальная ташкентская кампания лишь стала ярким толчком и послужила поводом для филиппик Щедрина. Не повезло реальному топониму и его жителям. К их счастью, имя нарицательное не прижилось, сегодня обыденное сознание вряд ли наделяет Ташкент и ташкентцев тем щедринским смыслом. А во второй половине XIX в. негативная коннотация Ташкента имела место. Лесковский «нахалкиканец из-за Ташкенту» – тому подтверждение. В щедринских «Господах ташкентцах» опосредованно присутствует оппозиция между нигилистами и «ташкентцами» – по принципу: нигилисты – люди мысли, дела, убеждений, «ташкентцы» – люди, в любой сфере деятельности озабоченные прежде всего рвачеством. Но повседневность уравняла нигилистов с «ташкентцами», вопреки щедринским установкам. «Имя Ташкента перешло из победных военных реляций в рубрики уголовной хроники. Эпизод ташкентской службы становится довольно частой подробностью в биографиях уголовных преступников и скандалистов. “Читали вы о том, как полупьяный капитан, из Ташкента, дрался с полицией, расквасил кой-кому носы, своротил рыла и жалел, что нет под рукой шашки, а то бы снес с плеч дурацкие головы дворников и полицейских”, – спрашивал в феврале 1873 года в одном из писем К.Д. Кавелин» [Турков 1970: 664]. «…Современная Салтыкову пресса, охотно подхватив изобретенную им кличку, ограничивалась самой узкой ее трактовкой, приурочивала ее исключительно к событиям и героям скандальной уголовной хроники» [Там же: 665].
Потому пассажиры поезда из лесковского рассказа называют странного, загадочного типа одновременно и нигилистом, и нахалкиканцем из-под Ташкенту.
Аллюзивно-реминисцентный слой с отсылкой на Салтыкова-Щедрина обнаруживается в повествовании Лескова и в других деталях. Процитированный вначале фрагмент из рассказа Лескова содержит упоминание о курьере, промотавшем чужие деньги. В примечаниях Б. Бухштаба к двенадцатитомному собранию сочинений Лескова сказано о реальном факте посылки денег через генерала Черняева, правда, не в Ташкент, а болгарам – опять свидетельство того, что «ташкент» – понятие условное. В «Господах ташкентцах» Салтыков-Щедрин воспроизводит аналогичную историю, которая по времени написания и опубликования предшествовала лесковскому рассказу: «Целый день я получал деньги. < …> …денег потребовалась куча неслыханная, ибо я, в качестве ташкентского гвардейца, кроме собственных подъемных, порционных и проч., получал еще и другие суммы, потребные преимущественно на заведение цивилизующих средств… < …> Я считал деньги с утра и до пяти часов. < …> Я помню, что в этот день я все помнил. Я помню, что на другой день я отправился на железную дорогу и взял место в спальном вагоне второго класса. Я помню, что был одет в хорошее платье, что ел хорошее кушанье, что старая ополченка была спрятана в чемодан. Через плечо у меня висела дорожная сумка, в которой хранились казенные деньги. Все это я помню… Но каким образом я очутился в Ростове-на-Дону?!! И не в хорошем платье, а в моей старой ополченской поддевке?!! Где моя сумка?!! < …> Я помню: я ехал… Я ехал, я ехал, я ехал… Я ехал. Вероятно, по дороге я засмотрелся на какую-нибудь постороннюю губернию и… Господи! Тут есть какое-то волшебство. Злой волшебник превратил в Ташкент Рязанскую губернию… Рязанскую или Тульскую?! Я помню: я пил… В Таганроге меня арестовали. – Откуда? куда? – спрашивали меня. – Я помню: я ехал… – Где казенная сумка? – Я помню: я пил…» [Салтыков-Щедрин 1970: 58–59].
Лесковский дьякон, один из пассажиров поезда, рассказавший историю о нахалкиканце, характеризуется повествователем-рассказчиком как человек «весьма просвещенный», хотя сам сюжет дьяконова рассказа выглядит алогично. Именно с подачи этого дьякона, смутившего всю компанию, и началась антинигилистическая «обструкция» в адрес индифферентного ко всем пассажира: дьякону не понравились «“рукава с фибрами”, за которыми непременно спрятан револьвер-барбос или бинамид» [Лесков 1989: 170], «грефовские круглые очки, неблагонамеренная фуражка… на плечах типический плед… его лицо. …щуковатое, так сказать фальсифицированное… < …> волосенки цвета гаванна, лицо зеленоватое, а глаза бегают как метроном…»3 [Там же: 171]. Когда травестийная святочная картинка обнажилась – «маскарадные костюмы» были сняты, все участники этой мистификации стали искать главного «координатора». «Но все напрасно оглядывались… дьякона уже не было; он исчез, как нахалкиканец, даже и без свечки. Она, впрочем, была и не нужна, потому что на небе уже светало и в городе звонили к рождественской заутрене» [Там же: 175], исчез, как нечисть – при первом луче солнца, крике петухов, колокольном звоне. Определение «просвещенный» также травестировано по законам святочной эстетики, с одной стороны, с другой – по родству с щедринским текстом. Преамбулой к «Господам ташкентцам» стал у Салтыкова-Щедрина этюд о фонвизинском Митрофане – эмбрионе «ташкентства». «Просветительная миссия – это идеал Митрофана, это провиденциальное его назначение. С штофом в руке, с непреоборимым аппетитом в желудке, он мечется из угла в угол, обещая все привести к одному знаменателю (к какому – он сам того не знает)…» [Салтыков-Щедрин 1970: 22]; «“Ташкентец” – это просветитель. Просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и притом просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим, ибо наука, по мнению его, создана не для распространения, а для стеснения просвещения» [Там же: 23].
Лесковский дьякон вслед за щедринским ташкентцем – «просветителем», «цивилизатором», «реформатором», «который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет…» [Там же: 267], своим «просветительством» ничего путного не произвел, зато, как «нахалкиканец из-под Ташкенту», обнажил свои и своего окружения косность, ретроградство, ксенофобию.
Таким образом, лесковский топоним, безусловно, возник из контекста повседневности 60–80-х гг. XIX в., которую прописал и беллетризовал М.Е. Салтыков-Щедрин.

Примечания

1 «Читатель может спросить меня: кто допустил нас таким образом нахальничать? чего смотрело начальство?» [Салтыков-Щедрин 1970: 78] (выделено нами. – Э.Ш.) – думается, что лесковский «нахал» возник не без помощи Салтыкова-Щедрина.
2 Ахалтекинцы (тюрк.) – ахалтекинская порода; верховая порода лошадей, выведенная в древности в ахалтекинском оазисе, который находился в 45 км северо-западнее нынешней туркменской столицы Ашхабада; резвые, выносливые животные с крупным, но изящным телосложением и пластичными движениями [Новейший… 2002: 102].
3 «Я лично был в таком энтузиазме, что, подходя к Палкину трактиру и встретивши “стриженую”, которая шла по Невскому, притоптывая каблучками и держа под мышкой книгу, не воздержался, чтобы не сказать: – Тише! Ммеррзавка!» [Салтыков-Щедрин 1970: 62]. «К мнению издателя “Московских ведомостей” M.H. Каткова, видевшего в “мерзавках-стрижках” “корни смуты”, вскоре присоединилась полиция и широкие круги обывателей, для которых синие очки, короткие волосы, а также отсутствие кринолина у женщин интеллигентского круга стали своего рода признаком политической неблагонадежности – особенно после того, как комиссия для обсуждения мер по рескрипту царя кн. П.П. Гагарину предложила принять решение относительно ношения нигилистами “наружных признаков” их учения или “эмблем”. Мужчинам запрещалось носить длинные волосы и синие очки, женщинам – короткие волосы, а также выходить без шиньонов и кринолинов. Нарушителей этого постановления предписывалось забирать в полицию» [Ланской 1970: 694].

Литература

Ланской, Л.Р. Господа ташкентцы: Комментарии / Л.Р. Ланской // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч.: В 20 т. – М: Худож. лит., 1970. – Т. 10.
Лесков, Н.С. Собр. соч.: В 12 т. / Н.С. Лесков. – М.: Правда, 1989. – Т. 7.
Михайлова, А. Михаил Григорьевич Черняев: Биографический очерк / С приложением выражений общественнаго к нему сочувствия / А. Михайлова. СПб.: Типо-Литография Б. Абидона, 1906 //https://mytashkent.uz/chernyaev-m-g-biograficheskiy-ocherk/1906
Новейший словарь иностранных слов и выражений. – М.: Издательство АСТ, 2002.
Салтыков-Щедрин, М.Е. Собр. соч.: В 20 т. / М.Е. Салтыков-Щедрин. – М.: Худож. лит., 1970. – Т. 10.
Толстой, Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. / Л.Н. Толстой; под общ. ред. В.Г. Черткова. – М.; Л.: Худож. литература, 1928–1958. – Т. 18. – 1934.
Турков, А.М. Господа ташкентцы: Вводная статья / А.М. Турков // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч.: В 20 т. – М: Худож. лит., 1970. – Т. 10.