Избранные места из медицинской карты полковника Ядыкова, часть 3 Искусство

Автор Александр Бизяк. часть 3

Как любой матерый фронтовик, Ядыков до отказа был набит военными историями. Точно вещмешок бывалого солдата.
Но фронтовые байки полковника Ядыкова были уникальны тем, что каждая из них непременно пропускалась через призму медицины. Любой его военный эпизод являлся биографией того или иного шрама, рубца, царапины, увечья, контузии, ранения, полученных на фронте.
Мы были в курсе всех его наград: 6 орденов, 11 медалей, 5 нагрудных знаков, 17 благодарностей начальства – письменных и устных, 2 пары часов – наручные от маршала Еременко, карманные – от генерала армии Петрова

Но гораздо компетентнее мы разбирались в травме его левого голеностопного сустава, в дистрофии правой почки, в камнях мочевого пузыря, в венозном расширении сосудов, в прогрессирующей глухоте (результат контузии, полученной под Веной), в пониженных эритроцитах в крови, в смещении межпозвоночных дисков, в хроническом бронхите, в деформации четвертого правого ребра…
Мы изучили все 9 хирургических вмешательств в организм полковника: трепанация височной части черепа, ампутация фаланги пальцев на руке и половины пальца на ноге, удаление 12-перстной кишки, 34 забора крови (Ядыков подсчитал, что в общей сложности он отдал Родине 28 литров крови).
Мы знали об анамнезе полковника буквально все. Его амбулаторная карта состояла из двенадцати томов. Плюс четыре вкладки с результатами анализов мочи и крови и рентгеновскими снимками.
В организации учебного процесса полковник активно использовал наглядные пособия: диаграммы, схемы, графики, таблицы. Но охотнее и чаще демонстрировал собственные рентгеновские снимки военных лет. Осколок минометного снаряда, извлеченный из правого бедра. Разрывную пулю, которая, к счастью, так и не разорвалась в области левого предплечья. (Кстати, любопытно роковое совпадение: ранение левого предплечья он получил на левом берегу Днепра, а увечье правого бедра случилось на правом берегу Десны).
С особым трепетом мы относились к экспонату, извлеченному из паховой области полковника во время третьей, самой серьезной операции. Нет, не боевой, а хирургической. Операцию сделал сам Бурденко. Лично. В полевых условиях, под Минском. Это был кусок легированной стали, прокатанной на заводах Круппа. Сталь самой высочайшей пробы. А немцы знали толк в металлургии…
Все эти уникальные вещдоки, опаленные войной и смоченные кровью, вызывали в нас чувство гордости за нашего наставника.
В шутку кто-то предложил открыть на кафедре музей и назвать его «Военно-анатомический театр полковника Ядыкова».
Неожиданно для нас Ядыков эту дикую идею поддержал. И вовсе не для возвеличивания собственной персоны, а во славу исторической Победы.
– Нет, весь я не умру! – вслед за Пушкиным восторженно восклицал полковник. И этим, кстати, снискал у нас, филологов, особую симпатию. Правда, дальше этой строчки Ядыков не пошел и закончил пошлой отсебятиной:
– Пусть осколки моего израненного тела останутся потомкам!
Так из неосторожно брошенной бредовой искры по поводу музея возгорелось нешуточное пламя. Воспаленный мозг полковника выбрасывал все новые идеи. Одна безумнее другой.
Задуманный музей стремительно пополнялся единицами хранения. Ядыков щедро открывал всё новые сокровенные запасники.
Запасники обнаруживались в самых неожиданных местах. Помимо ящика стола, жестяной коробки из-под монпансье, дальнего угла комода, заветной фляжки, с которой Ядыков прошагал дорогами войны, командирской кожемитовой планшетки, подкладки фронтового кителя — самый заветный запасник располагался у Ядыкова в спине. Под лопаткой. За все пятнадцать послевоенных лет этот запасник полковник ни разу не вскрывал. Экспонат хранился как у Христа за пазухой. Никто не выкрадет, не затеряется при частых переездах с квартиры на квартиру.
Подлопаточный кусок свинца Ядыков почти не ощущал. Привык к нему, сроднился. Вспоминал о нем в парилке, когда тот превращался в раскаленный уголек. Свинец обжигал не только тело, но и память. Еще бы! Ведь он получил этот осколок в самом конце войны. «Последний сувенир войны» – так любовно называл его Ядыков.
Имелась у Ядыкова еще одна реликвия. Она хранилась глубоко под кожей ладони правой руки. Это был ощепок древка полкового знамени. Ядыков подхватил его из рук убитого солдата в бою под Харьковом. Старая заноза так и осталась темным фиолетовым пятном на жесткой полковничьей ладони.
Однажды на какой-то лекции в окружном доме офицеров Ядыков услышал фразу: «Пепел Клааса стучит в моем сердце». Кто такой Клаас, Ядыков так и не узнал. Но образ сердца с колотящимся в нем пеплом ему понравился. Афоризм взял на вооружение, но по-своему переиначил. Отныне, выступая в воинских частях или на офицерских сборах, он неизменно демонстрировал ладонь и при этом громко декламировал: «Пепел боевого знамени стучит в моей ладони!». В политуправлении ТуркВО его одернули: «Боевое знамя вечно и никогда не превратится в пепел!». Отныне на презентациях ладони полковник декламировал: «Частица боевого знамени стучит в моей ладони!».
Ладонь с боевой насечкой имела потрясающий успех. О ней узнали во всех частях ТуркВО. На ее патриотическом примере воспитывались молодые воины
Старшина-сверхсрочник Федор Болдырев написал поэму, которую напечатала «Красная звезда».
В далеком Благовещенске на стихи откликнулся композитор – самоучка майор интендантской службы Михаил Хвостун. На 3-м всеармейском смотре художественной самодеятельности сюита «Легендарная ладонь солдата» впервые прозвучала в исполнении ансамбля Краснознаменного Балтфлота и получила почетное второе место.
По такому случаю Ядыков согласился вскрыть тайник, а сокровенную реликвию-ощепок передать на вечное хранение музею.
Во имя великих целей полковник был готов к полному разминированию собственного тела. А сам «Военно-анатомический театр», к нашей всеобщей гордости, приобретал статус единственного в мире.
Что говорить, перспективы были грандиозные и захватывали дух.
Наше воспаленное сознание уносило нас все дальше в сюрреалистические эмпиреи. Нам было уже тесно в рамках собственной военной кафедры. Да и всего ТуркВО. Мы грезили выйти на международную арену. Завязать контакты с военными музеями стран народной демократии. А там, чем черт не шутит, выйти на антифашистов Западной Германии! Хотя бы на шахтеров Рура. Мы не сомневались, что рабочий класс враждебной нам страны нас обязательно поддержит и откликнется.
Нам грезились обменные передвижные экспозиции. Мы им – боевые реликвии полковника Ядыкова, они, в ответ, – листовки антифашистского подполья. А может быть, мечталось нам, даже что-нибудь из гардероба самого Эрнста Тельмана. Знаменитая кепка вождя немецких коммунистов или, на худой конец, хотя бы авторучка или носовой платок.
Музей захватил нас целиком и полностью. Забросив учебу, мы занимались только тем, что спорили до хрипоты о концептуальных принципах музея, его методологии и практике.
Мы вынашивали планы создать при нашей университетской поликлинике специальный научно-медицинский центр. Ну, пусть не центр, а хотя бы небольшую группу врачей-энтузиастов, патологоанатомов, антропологов, которые смогли бы пядь за пядью скрупулезно изучить все участки нафаршированного ядыковского тела. Мы не сомневались, что оно таит в себе еще немало белых пятен и таинственных загадок. Человеческая память, тем более Ядыкова, далеко не безупречна. Ведь речь идет о фронтовике с серьезной головной контузией.
Кто знает, сколько безымянных фронтовых зарубок обнаружат следопыты-медики на теле старого солдата?.. Мы свято верили, что впереди у нас еще множество неопознанных предметов и самых удивительных открытий.
Ядыков, вовлеченный в круговорот событий, захваченный масштабами начатого дела, стремительно помолодел. А может быть, впал в детство. Во всяком случае, на его щеках выступил румянец. В походке появилась легкость. Но главное, что не на шутку настораживало нас, – к месту и не к месту его заливчатый ребячий смех.
Как-то, освещая тему отступления под Вязьмой, он вдруг неожиданно расхохотался. Чем вызвал в нас нешуточную панику. Оказалось, он вспомнил, как под проливным дождем, на осклизлой почве, он растянулся и здорово ударил копчик. Двое суток, как героя, однополчане перетаскивали молодого лейтенанта на плащ-палатке. Корреспондент фронтовой газеты под снимком сделал подпись: «Успешное наступление наших войск под Вязьмой. Раненого командира бойцы выносят с поля боя». Газета попала в руки политрука Комольцева. Тот сходу представил Ядыкова к награде. Слава Богу, вовремя разобрались.
Как-то на уроке по стрелковому оружию мы изучали пистолет Макарова. Отрабатывали сборку и разборку. Ядыков так увлекся пистолетом, что не выпускал его из рук до самого конца урока. Точно ребенок, получивший новую игрушку.
С развитием музейной эпопеи в поведении полковника появлялись все новые тревожные симптомы. Дело приобретало суровый оборот. Мы поняли, что в своем идиотизме зашли слишком далеко.
И тут разразился грандиознейший скандал. Нас, зачинщиков всей этой музейной ахинеи, потащили к полковнику Хушбекову.
Помню, как глаза Хушбекова налились кровью, а смуглое узбекское лицо сделалось стерильно белым.
Одного из нас он выставил за дверь:
– Постой на карауле. Будут мимо проходить, дай знать. А то, когда я нервничаю, я громко матерюсь.
Как только дверь закрылась, Хушбеков разразился таким отборным русским матом, какого мне не доводилось слышать никогда. Ни в поздней юности, ни в раннем детстве. Причем мат Хушбекова имел одну неповторимую особенность – налет восточного акцента.
И вдруг Хушбеков замолчал. Его узкие узбекские глаза до предела сузились. Он в упор уставился на меня.
– Снова ты?!
Подбежал к двери, громко крикнул в коридор:
– Немедленно Зверко ко мне!
Прибежал Зверко. Узнав меня, с готовностью спросил Хушбекова:
– Мацу позвать?
– Зови!
Через минуту в кабинете был Маца. Расплылся в издевательской улыбке:
– Снова сексуальный рецидив?
– Хуже! – сказал Хушбеков.
Я застыл по стойке «смирно». Локоны волос до плеч, модные зауженные брюки, штиблеты на платформе, яркая цветастая рубашка и узкий, как селедка, галстук с финиковой пальмой. Я застыл по стойке «смирно» и понимал, как был нелеп в подобной позе.
– В каком виде вы являетесь на военные занятия? – закричал Хушбеков. – Стиляга! Чучело! Тарзан!
– Педераст филогический, – поддержал Маца. – Все они такие.
Филологов на военной кафедре традиционно презирали.
– Обрить наголо и переодеть в солдатское! – приказал Хушбеков. – Здесь не танцплощадка, а кафедра военной подготовки!
Инициатива полковника Хушбекова Маце понравилась. Особенно с бритьем.
– И голову обрить? – уточнил майор.
Хушбеков не понял сексуальной изощренности Мацы.
Я смотрел в глаза майору и лихорадочно соображал, как и где я прикончу этого подонка. Не сейчас, конечно. А когда-нибудь потом. Когда закончу университет. Специально призовусь на воинскую службу. Стану лейтенантом. И получу табельный пистолет «ТТ». Убью не где-нибудь, а непременно в классе самоподготовки. Предварительно заставив прочитать Мацу – вслух и с выражением – строевой устав Советских вооруженных сил. А на дверях выставлю Зверко. На всякий случай. Чтобы никто не помешал.
В ближайшей парикмахерской нас наголо обрили и наодеколонили.
А в следующий вторник на военной кафедре нас ждал сюрприз. Явившись на занятия, мы обнаружили сваленное в кучу хламье.
Во исполнение приказа полковника Хушбекова из соседней воинской части срочно привезли б/у: списанные гимнастерки, шинели с отпоротыми погонами, солдатскую разбитую кирзу, серые вонючие ушанки.
Теперь каждый вторник, прибывая на военные занятия, мы должны были переодеться и переобуться во все солдатское. Этим самым, по мнению начальства, повышалась дисциплина и укреплялся армейский дух.
Дух от тряпья действительно исходил густой. Сколько пота и запахов солдатских тел хранилось в этих одежках и обувках!
Мы с особой осторожностью приблизились к навозной куче.
Я брезгливо отшвырнул стоптанный сапог. Тут же, как из-под земли, возник Зверко.
– Ты побросайся амуницией! Давно на самоподготовке не был?
Я напялил на себя шинель. Полы шинелишки едва доставали до колен. Эдакий солдатский пеньюар из шинельного сукна. Я сделал книксен. Мужики заржали.
Подошел Маца:
– Коротка шинелька-то! Помидорчики застудишь!
Когда мы кое-как оделись и обулись, нам стало не до смеха. Картина получилась жуткая. Подобный маскарад может присниться только после черной пьянки.
С чужого плеча шинель, с чужой ноги сапог, с чужой башки ушанка. Вместо портянок наматывали на ноги старые газеты. Потихаря в красном уголке распотрошили всю подшивку окружной газеты «Фрунзевец».
Наши командиры сохраняли каменные лица.
Пришел Хушбеков. Полюбовался. Сплюнул Матюгнулся на узбекском языке. Развернулся и ушел.
– Этим оборванцам только генеральских лампасов не хватает… – сказал Зверко.
– Педерастики филфакостные – откликнулся Маца.
Появился Ядыков. Поначалу отшатнулся. Затем внутренне собрался. Прошелся вдоль шеренги. Проверил амуницию.
Возле меня остановился. На отвисшую подметку сапога никак не отреагировал. Ограничился мелким замечанием:
– На шинели пуговку пришей.
Потом о чем-то долго совещался с Мацой и Зверко. Наконец скомандовал:
– Товарищи студенты! Сейчас мы отправляемся на стрельбы. Требую – соблюдать в пути дисциплину и воинский порядок. Не забывайте – впервые в жизни вы надели форму советских вооруженных сил! Будьте достойны этой формы. Она досталась вам в наследство от ваших старших братьев из воинских частей и подразделений.
Нас погрузили в открытый грузовик.
– Может быть, прикрыть их тентом? – спросил Зверко. – Как бы в дороге людей не распугали.
– Прикрой, – сказал Ядыков. – От греха подальше.
Нас пересчитали. Вместе с офицерами нас оказалось двадцать восемь человек.
– Символическая цифра! – с пафосом произнес Ядыков. – В сорок первом у разъезда Дубосеково двадцать восемь панфиловцев-героев стояли насмерть на ближних рубежах Москвы! После боя их осталось только трое.
Нас, после стрельб в живых могло остаться двадцать семь. По трагической иронии судьбы наши стрельбы проходили тоже у разъезда. Правда, разъезд назывался не Дубосеково, а Сергели и находился на ближних подступах к Ташкенту.
Смертью храбрых на учебных стрельбах мог пасть майор Маца. Виновником трагедии оказался я. Случилось это так.
По приказанию Ядыкова я залег на берегу арыка. Учебную стрельбу должен был вести по старому засохшему карагачу, в пятидесяти метрах от моей позиции. Я растранжирил всю обойму, но в дерево никак не мог попасть. Свою мазню объяснил принципами гуманизма: я не мог стрелять по дереву, хотя оно и было мертвым.
Измученный Ядыков приказал Маце заняться мною лично.
Антисемит Маца только этого и ждал. Он давно испытывал ко мне патологическую злобу. Я отвечал майору тем же.
– Ну что, дохлятик ? – ласково сказал Маца. – Долго будешь мазать?
Я лежал на животе, лицом уткнувшись в жухлую, осклизлую траву.
– Гусеница мокрая, – Маца брезгливо развернул меня ногой на левый бок. – Расстегни шинель!
Я послушно расстегнул.
– Раздвинь пошире полы!
Я раздвинул.
Маца посмотрел на мою застегнутую ширинку. Ухмыльнулся.
– Надо же! Не балуешь, держишься. Молодец. А я гляжу, ты скорчился. Думаю, ну все, снова рецидив. Потерпи до вечера. В Ташкент вернемся, так и быть, отведу тебя на самоподготовку.
Я не проронил ни слова. Майора это разозлило. Словно дождевого червя, он поддел меня ногой:
– Задрай шинель!
Я послушно застегнулся.
Рядом с моим лицом торчал хромовый сапог, начищенный до глянцевого блеска.
И вдруг глянцевый носок хромового сапога осторожно прикоснулся к моей щеке и медленно ее погладил. Словно утюжком. Сначала вверх – к виску, потом вниз – к подбородку. Я вздрогнул.
– Какой же ты колючий – произнес Маца. – А по уставу военнослужащий обязан бриться ежедневно. Даже офицер запаса. Щекотки не боишься?
Я ощутил влажность кожи и острый запах ваксы.
Я убью эту ногу в начищенном хромовом сапоге, поклялся я.
– В следующий раз проверю лично, – сказал майор. – Попробуй только не побриться! А теперь я научу тебя стрелять.
Маца направился к карагачу.
– Чтобы попасть в эту точку, мушку возьми чуть ниже! – прокричал Маца. – Спусковой крючок отпускай медленно и плавно. Тебе понятно?
– Понятно, – ответил я.
– Так и стреляй! – прокричал Маца и стал отходить от дерева.
Я прицелился. Но не в ствол карагача, а в сапог Мацы.