Мой папа Искусство Ташкентцы

Автор — Ася Хаит, Израиль

Сколько бы ему было сейчас?
Моему отцу.
Кажется, сто тринадцать.
Не дожил еще до 120-ти.
Дай Б-г, доживем вместе.

Папа никогда не уходил от меня — это я его провожала. Долго сидела рядом в реанимации за ширмой, куда друзья-врачи меня тайком посадили. А когда он пришел в себя, доктор с надеждой спросил: «Семен Яковлевич! Вы меня слышите? Чего бы вам сейчас хотелось?»

Отец еле выговорил:

— Увидеть Асю.

А мне не разрешили его увидеть. Боялись навредить. Я сидела за ширмой.

Это был очень красивый человек. И когда мне говорят, что я на него похожа, — я надуваюсь от гордости.

Со временем вижу, что и брат мой повторяет папу во многом. Невысокий, продолговатое лицо, огромные темные глаза за очками, брови вразлет, точеный нос, чувственные губы, разночинная бородка и очень красивые руки.

Это я сейчас так могу оценить, глядя на старую фотографию, где он обнимает меня, маленькую копию, и совсем непонятно, кто это? Дедушка или какой-то сионский мудрец?

Мы были у родителей поздними детьми. Я вместе с ними прошла войну, вместе <служила> в госпитале. Говорят, я там бегала, развлекала раненых.

Мама рассказывает, что она долго несла меня, контуженную после бомбежки. И когда я все-таки очнулась, первое, что выговорила:

— Где папа?

Они тогда потерялись.

Вот такая была у нас с ним астральная любовь.

Потом родители нашли друг друга, и уже в далеком городе Бухаре родился мой брат.

Сейчас трудно даже представить, что главным юрисконсультом этого города был интеллигентный еврей — красавец Семен Яковлевич Левин. Он сидел в огромном кабинете, ему кланялись узбеки и другие народности. Приглашали пить чай и даже пекли ему лепешки «с уважением».

Правда, это было недолго, потому что мой братик подрался во дворе с сыном энкавэдэшника. Папу сразу же заподозрили в сокрытии от партии свого буржуазного происхождения.

Как это?! Окончил два института? Еще чего? Юрист и лесной инженер? К тому же и школа с отличием?!

Всем было ясно, что он эксплуататор угнетенного русского и узбекского народов и что его надо гнать из священных рядов партии. И из этого кабинета, разумеется.

Смешно и страшно сейчас представить, как этот идеалист, для того чтобы доказать свою невиновность, берет семью — жену и двух маленьких детей (все-таки понимал, что оставлять нас страшно) — и едет на другой конец географии в городок Сосницы, на Украину, искать старожилов, которые бы подтвердили, что он не был эксплуататором и никого не гноил.

Удивительно, но нашлись такие люди. Целых четырнадцать человек. Они все подписались под петицией, он с гордостью вернулся в свой исполком города Бухары и вручил все это властям. Его сразу же исключили и выгнали отовсюду и еще сказали, чтобы благодарил своего Б-га, что ходит по земле на свободе. Папа благодарил Б-га всю оставшуюся жизнь.

Я тайком наблюдала, как он закрывал дверь на ключ и накидывал красивый огромный шарф, белый с черными полосками. Накручивал тонкие ремешки на руки и, раскачиваясь на восток, тихо кулаком ударял себя туда, где сердце, произнося что-то совсем непонятное. Он знал иврит.

Когда умер вождь всех народов и мы всей школой хоронили его памятник, папа особенно долго раскачивался и, вытирая мои горькие слезы, попросил быть <ну хоть на капельку умнее — если получится>.

Мама еще оставалась в «священных рядах», и я помню, как она пришла с закрытого заседания и, захлебываясь, что-то рассказывала папе. Они сидели в коридоре на узбекском сундуке, и я все время слышала странное слово «культ», «культ»:

Папа, увидев в щели мой любопытный взгляд, перешел на идиш, чтобы я, не дай Б-г, не узнала чего-то лишнего раньше, чем я «хоть на капельку поумнею». Потом я узнала, что папе прислали какое-то письмо и торжественно объявили о реабилитации, а он взял и отказался. Не захотел. И все.

В те времена это был поступок. И он совершил его, раскачиваясь на восток.

Я никогда в детстве не слышала еврейской музыки. Вокруг звучали узбекские мотивы, и когда по радио слышалась молдавская музыка, папа замирал, потом крутил в воздухе своей красивой рукой и вздыхал: «Очень похоже: Конечно, не то. Но похоже: Очень»…

Я часто думаю, как бы он был счастлив при виде того, что нас не устраивает. Как бы он радовался каждой субботе. С каким благоговением дотронулся бы до Стены Плача и как бы он своим маленьким кулачком бил по груди, что сколько упущено, сколько не сделано, сколько не сказано.

Как бы он переживал, что все это не он посадил, не он построил и не его сын стоит тут с автоматом.

Это не красивые слова. Я точно знаю, о чем он мечтал, хотя говорил со мной редко, боясь, что не пойму.

Он и маме ничего не рассказывал, только раскачивался, глядя на восток. А в праздник Песах посылал меня открывать дверь, чтобы ангел испил из рюмки, стоящей на столе. Я с замирающим сердцем смотрела во все глаза — не уменьшается ли вино в этой рюмке, и повторяла за отцом какое-то волшебное слово: «Лехаим!» Теперь-то я точно знаю, что это значит «За жизнь!»

Когда я после многих лет приехала из Израиля в Ташкент, первое, что было необходимо, — кинуться к нему. Вокруг все стало другим, чужим и непонятным. Я была бесконечно благодарна моей бывшей студентке, которая поехала со мной на кладбище. Заросли кустов, деревьев, брошенных неухоженных еврейских могил… В холодном поту я бегала вокруг, с ужасом понимая, что не могу найти папу. Ниночка бежала следом и успокаивала: «Найдем, найдем, что вы?!»

Я читала выцветшие надписи, а той единственной не видела. И вдруг под громадным кустом из четырех деревьев на меня глянули родные глаза с фотографии, которая прекрасно сохранилась. Папа смотрел испытующе и как всегда спрашивал: «Ну, как?» Я ему молча все рассказала, поймав себя на том, что раскачиваюсь. И тут русская девочка Нина с крестиком на шее тихо попросила: «Можно я спою?» Я замерла.

«Адон олам» — неправдоподобно зазвучало на узбекско-еврейском кладбище. «Адон олам» — не то мелодия, не то молитва.

Ни папа, ни все, кто здесь лежал, никогда такого не слышали.

Нина, подняв голову к небу, пела. Слова летели высоко и с улыбкой несостоявшегося обрушивались на нас.

«Адон олам, а шер малах, бэ терим коль, яцир нивра», — пела Нина на языке моих предков.

Шофер, который привез нас, удивленно присел на край плиты, потом поднялся и замер.

Адон олам - Господин мира!
В тебе вся сущность всего!
Ты создал все!
Ты создал меня, мой Господин мира!
Мой отец! Благодаря тебе, папа, я дышу.
И, даст Б-г, доживем вместе до ста двадцати.