Хороший юбилей. Варфоломеев Иван Павлович Ташкентцы

Варфоломеев Иван Павлович, доктор филологических наук, чл.-корр. АПСН, профессор
Биография-исповедь

Как я не стал богачом

Родился в феврале 1928 года – 80 лет назад. То был мой «год великого перелома». И корежила меня судьба по законам этого величия.

Мой отец — Варфоломеев Павел Михайлович – из очень богатых уральских казаков. Одной только пахотной земли было 70 гектаров, да большой лесной колок (массив) с выпасными лугами и голубым прудом, богатым карасями, окунями да щуками. В селе Берлин Троицкого района, где я появился, до сих пор этот благодатный клин называют Заимкой Куприяна (по имени моего прадеда Куприяна). Родословная нашего богатства — причина раскулачивания. Опережая такие трагические события, бросив все богатство на разграбление, родители бежали со мной шестимесячным. И многие годы – бедствия, скитания по стране в поисках надежного убежища: Украина (с. Кушугум), Подмосковье (ст. Бурмакино), где-то еще и еще… Осели в г. Керчь Крымской области – но не прижились. В 1935 году уехали в Ташкент – подальше от Лубянки. Счастливое это было время – мое детство: дружеское тепло узбекской детворы, бескорыстная забота о нас – беженцах – со стороны соседей-узбеков, доброе отношение рабочих к моему отцу, который работал слесарем на заводе РМЗ (тогда «Сарез»). Работал много, но оставались в бедности …

Конец безмятежного детства

В нашу жизнь безжалостно вмешалась… малярия. Аксакалы помнят: то было время большой беды. Мою мать Любовь Матвеевну в 1940 году надо было спасать. Мы выехали в знакомый уже город Керчь. Здесь через год застала война. Нас, ребят и девчонок 6 – 9 классов вывезли на все лето в деревни – собирали колоски, скирдовали солому, возили сено на скотные дворы. Отец и моя старшая сестра Людмила ушли на фронт защищать Родину, которая лишила нас богатства и «одарила» беспросветной бедностью. Отец погиб под Ленинградом, похоронен на Пискарёвском кладбище (братская могила № 65) среди 790 тысяч погибших героев – время сглаживает обиды…

А мне уже 14, когда Керчь захватили фашисты. И детство навсегда кончилось. Наступило трудное отрочество – жуткие «мои университеты». Два с половиной года оккупации перевернули мое сознание, мои представления о жизни. Сполна познал дикую, варварски унизительную, насильственную европеизацию моего скифского сознания. Оккупация тоже для меня «переломные годы» — лживые, жестокие, циничные, но в известном смысле полезные – полезные в том, что уже тогда, в свои 14-16 лет, я познал и унижение, и брезгливость ко мне со стороны оккупационных «освободителей». И жестокость – ночная стрельба по аджимушкайским партизанам, утренние виселицы стали привычными, хотя можно ли привыкнуть к полицаям-предателям или мертвецам в петлях? Одним словом, тогда было все, что испытали мы в 90-е годы ХХ века. Впрочем, об этом разговор особый. Только замечу, вывихи рыночных отношений в обществе я познал более предметно ещё за 50 лет до этого. В оккупации за булку коммерческого черного хлеба платили 400-600 рублей; за одну немецкую марку шли 10 рублей советских… Самое страшное – страшней войны, бомбежек – был голод: хлеб снился по ночам, а есть мучительно хотелось всегда, даже во сне. И томительно ждали возвращения наших – своих, советских: самых дорогих и понятных…

Сладкая горечь – энтузиазм!

И когда они – дорогие сердцу и разуму – наши вернулись с боями в мае 1944 г., я через два или три дня подал заявление в комсомол: «Прошу принять меня в комсомол, так как я хочу…» и далее по тексту. Просил по твердому убеждению и с трепетным восторгом. И – работал! Много, как все работали – с упоением за хлебную карточку, за таблетки сахарина для морковного чая и – для грядущей победы.

Современной молодежи в дубленках, при компьютерах, интернете, телевизорах, на экранах которых день и ночь нервически корячится В. Леонтьев и вихляет всеми частями тела Петросян, – не понять того душевного подъема, с каким мы работали, восстанавливая разрушенное войной. К примеру, в 1944 году, когда война откатилась от Керчи на запад, город был разрушен на 96%. Лишь на окраине часть домов относительно уцелела. Лежали в развалинах заводы и фабрики, морской порт и железнодорожный вокзал. И мы, люди, в основном женщины и искалеченные фронтовики расчищали развалины для новых фундаментов, возводили стены будущих заводских цехов.

Рассказать о том энтузиазме невозможно, еще не придумали таких слов, все это надо было пережить. И пережили! И зарядились навсегда таким неизлечимым вирусом самоотверженного труда. Всю оставшуюся жизнь я торопился, вечно боялся опоздать, не успеть, чего-то не сделать или не доделать. Торопился, как все, как вся страна – чтобы не отстать. А прибежал в 90-е годы ХХ столетия, чтобы пережить кошмары развала и разгрома великой страны Советов, разрушения всего того, что кровью и потом было создано всеми народами великой страны – СССР.

«И вечный бой…»

Не было у меня и часа покоя с того самого времени, когда меня приняли в комсомол, когда я, участник трудового фронта, работал, восстанавливая разрушенное войной. Потом была армия длинною в 10 лет (1950-1960). Служил в морской истребительной авиации на Дальнем Востоке – служил, пока был нужен. В 1960 году морская авиация Дальнего Востока по чьему-то злому умыслу стала не нужна. Самолёты со слезами на глазах порезали на металлолом, часть продали китайцам за гроши, а нас, тысячи офицеров, в том числе и меня, отправили на «гражданку». Был офицером, стал студентом-филологом Ташкентского госуниверситета им. В.И.Ленина; потом – аспирантура (заочная) и работа в газетах «На посту», «Ташкентская правда», «Фрунзевец». В 1967 году покинул журналистику: надоело, осточертело писать не о том, что волнует, а о том, что велят – и как велят! Помнится, в 1963 году опубликовал материал «Невероятно, но факт» о нарушении соцзаконности ташкентской милицией. И тут такое началось: «как ты смел без согласования?», «как ты мог оклеветать милицию!», «там служат доверенные и проверенные люди!» Чуть было с работы не выгнали. Хорошо секретарь горкома вступился – двух офицеров-нарушителей соцзаконности всё же сняли с руководящих постов, а меня оставили в покое. И если бы это был единственный случай…Вот уж воистину «И вечный бой, покой нам только снится».

Но ушёл из журналистики сам, как говорится, по собственному… Работал редактором в издательстве «Внешторгиздат», потом назначили заместителем главного редактора издательства «Укитувчи» («Учитель»). Здесь же писал диссертацию «Историческая романистика и Явдат Ильясов» — о творчестве талантливого писателя-самородка, охотно издаваемого и широко читаемого, но упорно не признаваемого местной элитой.

И снова «бой» — за признание талантливого писателя. Эстетическую ценность повестей Явдата Ильясова («Согдиана», «Золотой истукан», «Заклинатель змей», «Чёрная вдова» и др.) по моему представлению учёные Москвы встретили, так сказать, аплодисментами. Коллектив литературной кафедры МОПИ им. Крупской (зав. кафедрой проф. Власов Ф.Х.) выразил удивление тем, что на периферии творят такие таланты-самородки, и высказал мнение, что о них надо писать монографии и диссертации. И тема моей диссертации была одобрена. В 1970 году состоялась её защита, а Явдат Ильясов получил всеобщее признание в научном мире России.

Терпимо отнеслась к этому факту узбекская интеллигенция, хотя и оценила мой поступок как дерзкий. И снова «покой нам только снился» — русскоязычная интеллигенция Ташкента мучительно переживала тот факт, что русский Иван с родословной печного наездника Емели («По щучьему велению») посмел въехать в царство их познания всего сущего. Чуть больше года заведовал отделом в институте (УзНИИПН) педагогических наук; затем прошёл по конкурсу на заведование кафедрой русской и зарубежной литературы Сырдарьинского госпединститута (СГПИ) им. Г.Гуляма.

Попутно замечу: какое-то время я был на кафедре единственным кандидатом наук. Через 5 лет на кафедре было уже 6 кандидатов наук, двое из которых непосредственно подготовлены мной. Все они защищали свои диссертации в Москве – в МГПИ им. Ленина. И я бесконечно благодарен таким учёным МГПИ, как светлой памяти проф. Клабуновский, проф. Друзин В.П., проф. Шешуков С.И., проф. Терновский А.В., проф. Лазарев В.А. и ныне здравствующий проф. Агеносов В., которые приняли самое активное участие (в порядке творческих связей, сложившихся после моей защиты кандидатской диссертации) в подготовке специалистов высшей квалификации для СГПИ им. Г.Гуляма – Доли Т.Д., Миркурбанова Н., Ивановой Т., Рустемовой Л., разумеется, и меня, Варфоломеева И. и Каттабекова А.. Этот факт не отношу себе в заслугу. Просто на кафедре оказались талантливые преподаватели, они были готовы к исследовательской работе, им нужен был хороший толчок, их надо было направить, что я и сделал…

О том, как я не стал доктором

Как-то в частной беседе профессор Сергей Митрофанович Петров обронил мысль о том, что невозможно глубоко исследовать усложненную за последнее столетие поэтику жанрово-стилевой природы исторической романистики, опираясь на ее тематические признаки. Здесь нужен иной инструментарий. Помнится, в ту пору входила в моду парадигма типологического исследования литературы. Я внял голосу крупнейшего знатока исторической романистики и вплотную занялся этой проблемой, широко опираясь на парадигму типологического принципа исследования, отказавшись от «малопродуктивных» тематических признаков. Более трех лет изучал историческую романистику в русле этой новой парадигмы и в 1976 году опубликовал в Москве в ИНИОНе монографию «Жанровая структура исторической романистики». А в 1974 году, еще работая в СГПИ им. Г. Гуляма, представил научную тему «Историческая романистика. Проблемы типологии и поэтики» на кафедру русской и зарубежной литературы авторитетного Республиканского педагогического института русского языка и литературы (РПИРЯиЛ) для одобрения и утверждения в качестве темы докторской диссертации. Но и.о. зав. кафедрой доц. Гурвич И. с порога отверг её: «Исторический роман – это лишь тематическая разновидность романного жанра, — сказал он, — и в специальном изучении не нуждается. Сама тема мелкая и для науки не представляет никакой ценности».

Строптивый, непокорный и упрямый Иван поехал в Москву на кафедру русской литературы МГПИ им. Ленина и предложил для одобрения эту тему. Зав. кафедрой профессор Шешуков С.И., помнится, сказал: «Тема интересная. Надо убедить научный мир, что поэтика исторической романистики совершенно не изучена. Исследуй её жанрово-стилевую природу, о которой спорят со времён Пушкина и Белинского. Выставляй тему на заседании кафедры. Защитишь – в добрый путь…» И тема была одобрена. С протоколом кафедры МГПИ представил её Учёному совету РПИРЯиЛ, который не посмел спорить с Москвой и утвердил её в качестве докторского исследования. Этот «бой», конечно, я выиграл, но…

Однажды В.Маяковский с душевной болью сказал: «… если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно». Видать, дожали «плевками» недоброхоты великого Маяковского, если он позволил себе так о них, неведомых, сказать: «Послушайте!» Нет, не послушали! Не прислушались к здравому смыслу – зажигали и зажигали «плевки»-«звёзды», пока – не чета им! – он не сгорел в их зловещих «жемчужинах». И «… вечный бой»! Я не сгорел, ибо не великий, а скромный, упрямый и дерзкий в своих поступках работник науки и просвещения, я принял «бой» с моими недоброхотами. Я не преувеличиваю того, что сделал в научно-педагогической системе, но страстно и всегда сопротивлялся инфляционным попыткам девальвировать мой человеческий и научно-педагогический статус. Всю жизнь боролся с «зажигателями звезд-плевков», боролся с самим собой, со своим сердцем – чтобы устояло. И не всегда побеждал. Трудно побеждать, когда против тебя «ЛГ» с ее другом Оскоцким, с ее главным редактором А. Чаковским. В 1979 году, кафедра советской литературы МГПИ им. Ленина рекомендовала мою докторскую диссертацию к защите, а спустя некоторое время (я уже заведовал кафедрой в РПИРЯиЛ) в том же году «ЛГ» публикует разгромную пасквильную статью В. Оскоцкого «Семь раз отмерь…». Меня, огорченного, обескураженного, удивили два момента в этой грязной истории: кто такой этот русский Иван из далекого от Москвы Ташкента, что А. Чаковский помещает эту статью на открытие полосы с огромным броским заголовком. Сколько выходило у нас в стране книг с множеством «блох» даже в работах маститых ученых. «ЛГ» была равнодушна к таким фактам. К моей монографии «Типологические основы жанров исторической романистики» — особый счет: дерзость Ивана – непозволительная роскошь. Ату его! Ату его, дерзновенного! Надо же! Свою дорогу пытается проложить этот Иван в наш храм – храм мировой науки, где иным не место. Здесь и без того тесно. По крайней мере об этом открытым текстом заявили мои ташкентские недоброхоты. Как только пришел к нам этот номер «ЛГ», сразу же разыгралось такое «торнадо», что дышать стало нечем. Звонит мне домой доцент Ульрих Л.Н., которая двумя-тремя годами раньше провалила свою докторскую на защите в МГПИ им. Ленина: «Очень правдивый и честный материал. Вы не огорчайтесь, Вам надо еще много работать над собой…»

Главный редактор издательства «Фан» З. Мильман, изображая неловкость (он отдал рукопись на редактирование непрофессионалу, историку А. Михеревой, которая торопилась с отъездом в Польшу), пригласил меня к себе, и разговор был коротким: «Напишите объяснительную записку на имя директора, возьмите в ней все допущенные ошибки на себя. Там их не так уж много – 7-8. А я напечатаю вкладыш «Опечатки», пока тираж у нас на складе. И конфликт будет исчерпан». «Не бери все на себя, Иван Павлович, — говорили мои друзья. — За издательские ошибки пусть они и отвечают». Не послушался, не прислушался к здравому смыслу – написал объяснение, все взял на себя. И Мильман З., улыбнувшись дружески, сказал: «Хорошо! Позвоните мне завтра…» А «завтра» этот мой звонок уже был лишним: Мильман просто отмахнулся: «Не звоните больше. Никто Вам «Опечатки» не сделает…» Так я, Иван, остался с носом. И никто никогда не узнает, кто истинный виновник допущенных ошибок и почему они появились…

Потом И. Гурвич предлагал и.о. ректора Салиеву С. организовать широкое обсуждение этой статьи на большом ученом совете института. Предложение не прошло: ректор понимал, зачем «звезды зажигают…» А в Москве профессора С. Шешуков и В. Лазарев советовали: «Опасно выходить на защиту после этой публикации. В «ЛГ» ничего случайного не бывает. Потерпи, опубликуй еще что-нибудь солидное».

Доверчивый, простодушный, неопытный в околонаучной суете, верил в святость и непорочность науки; мятежный в своих замыслах, я тяжело пережил этот жестокий удар. Но не дрогнул; опираясь на поддержку друзей и руководства института, опубликовал в 1984 году монографию «Советская историческая романистика. Проблемы типологии и поэтики». Благополучно, единогласно защитил докторскую диссертацию в МГПИ им. Ленина в 1984 году.

Но доктором тогда я не стал.

«Если звезды зажигают…»

Не стал – формально. А фактически я уже был доктором филологических наук: меня признал специализированный совет по защите докторских диссертаций по специальности 10.01.02 – советская литература. Более двадцати ученых крупнейшего, ведущего педагогического вуза страны (МГПИ) сказали единодушное «Да!» моему исследованию. И только «черный рецензент» в ВАКе, «добросовестно» следуя «заветам» «ЛГ» и её порученца – кандидата филологических наук, доц. В. Оскоцкого, проф. Ч. Гусейнов поверхностно зная проблемы исторической романистики и бегло ознакомившись с содержанием диссертации – зажег свою (свою ли?) зловещую «звезду», в огне которой «сгорела» моя степень доктора филологических наук. Вам не приходилось держать ответ на заседании экспертного совета ВАКа? Тогда Вам крупно повезло, ибо когда заходишь в зал, где заседают самые мудрые, седовласые мужи большой науки, то, поверьте, ноги становятся ватными, голова – в бешеном круге смятений и догадок: что спросят и как отвечать… Особенно угнетало сознание того, что твоя научная судьбе предрешена, раз уж тебя вызвали на этот судейский ковер. Вопросы, естественно, задавал мне проф. Ч. Гусейнов. Я мужественно сражался. На три его вопроса я ответил профессионально. Отвечая на его четвертый вопрос – каверзный — сплоховал, не выдержали нервы. Я сказал: «Полагаю, что такие крупные исторические личности, как Петр Первый, Наполеон, Темур, Баязет, не требуют типизации, ибо они нетипичны, выпадают из традиционного круга типизации». На этом все и кончилось. Меня отпустили, а вместо докторской степени – круглую фигу. Годы прошли, рухнула парадигма соцреализма, а с ней – и проблемы типизации. И кто знает, если бы я сейчас сказал так, как тогда о проблеме типизации, наверное тот мой «неудачный» ответ прозвучал бы совсем по-другому. Впрочем, это к слову…

«И вечный бой..!» — спасибо моему вдохновителю – А. Блоку. Я не сдался, не опустил руки, не раскис, а, закусив удила, ринулся «в бой» против решения ВАКа – вопреки здравому смыслу: нельзя обухом топора разрубить наковальню. Трудное это было время для меня, подружился с валидолом и валерьянкой, но не успокоился, для меня всегда – и в яркие дни жизни и в черную её полосу – «покой только снился», тем более, что мои консультанты проф. С. Шешуков, проф. В. Лазарев, проф. У. Гуральник, проф. А. Хватов, утешая меня, говорили: «Вашу теоретическую базу, Вашу концепцию жанрово-стилевой природы исторической романистики никто не опроверг». И они были правы. Даже у таких крупных, известных знатоков историко-художественной литературы, как В. Оскоцкий, Ю. Суровцев, Ю. Андреев, Ю. Поляков, Л. Александрова и др. не нашлось веских аргументов опровергнуть мое исследование, впрочем, они и не пытались искать такие аргументы, они просто покрыли мои научные изыскания фигурой умолчания, видимо, полагая, что пасквильного материала в «ЛГ» вполне достаточно, чтобы вышибить меня из седла, чтобы я поверил в свою «бездарность» и – скис навсегда.

Просчитались. Тяжелую полосу борьбы против своих недоброхотов пережил я («ЛГ», В. Оскоцкого, И. Гурвича, Л. Ульрих, Ч. Гусейнова и др.). На 30 страницах печатного текста опроверг измышления «черного рецензента» Ч. Гусейнова; нечто подобное я направил в «ЛГ»; в монографии «Советская историческая романистика. Проблемы типологии и поэтики» в первой главе «История и художественное творчество (к вопросу о жанровой и образной природе исторической романистики)» аргументировано доказал несостоятельность «учения» В. Оскоцкого о тематической разновидности исторического романа; дважды приезжал в ВАК в отдел гуманитарных наук, беседовал с начальником этого отдела проф. Мельниковым; наш институт прислал ему характеристику о моей научно-педагогической деятельности.

Все это и многое другое сработало – еще как сработало! При последней встрече Мельников сказал: «Нам все понятно – ошибся эксперт Ч. Гусейнов, но Вы поймите меня – ну, как я пойду к председателю ВАКа, академику Кириллову-Угрюмову, чтобы сказать: мы ошиблись. Это невозможно. Мой Вам совет – выходите на вторую защиту в том же совете с теми же оппонентами, с тем же содержанием диссертации. Я обещаю, в ВАКе вы получите зеленый свет».

Я бесконечно благодарен Мельникову за то, что он сдержал свое слово. Второй раз я также успешно защитил свое диссертационное исследование, в том же спецсовете, с теми же оппонентами… 27 июня документы с диссертацией поступили в ВАК, а 30 августа его экспертный совет уже дал свое добро, а еще через месяц я стал доктором филологических наук. Случай уникальный! И наверное единственный…

Все богатство нашей семьи, навсегда потерянное в 1928 году, вернулось мне. Я в роду Варфоломеевых стал самым богатым человеком. Только мое богатство иного свойства – не материальное, хотя Заимка Куприяна и добротный дом в восемь окон и поныне есть в селе Берлин Челябинской области – есть, но не мои. Мое богатство не материальное, а духовное: четыре монографии, три учебника, два учебных пособия, четыре сборника научных трудов кафедры русской и зарубежной литературы УзГУМЯ; 16 кандидатов филологических наук, мной подготовленных (в качестве научного руководителя), не считая научные статьи, материалы научно-теоретических конференций (см. список публикаций). Кроме всего прочего, так сказать, на финише жизни являюсь научным консультантом двух докторантов – Алламуратовой Айсанем с диссертационной темой «Нравственно-духовные искания в русской и узбекской поэзии 60-90-х годов ХХ века»; Рахмановой Альбины с диссертационной темой «Художественное постижение истории русской и узбекской литературами ХХ века». И самое мое уникальное богатство – мои 65 трудовых лет, и в том числе 10 лет службы в Советской армии.

Источник (ЖЖ дочки юбиляра)