Североморск, борт крейсера «Мурманск». 17 ноября, ДМБ История

Фахим Ильясов.

17 ноября. За бортом крейсера, стоящего на рейде в Кольском Заливе, был холодный, снежный и метельный день, а внутри меня кипела весна как наваристый флотский борщ на камбузе.
Моя физиономия светилась ярче северного сияния.
В этот незабываемый день, на утреннем построении личного состава корабля, командир нашей радиотехнической службы (РТС), капитан третьего ранга В. А. Криницкий вручил мне обходной лист. Меня окружили ребята и начали поздравлять с увольнением в запас. Под шумиху поздравлений, человек пять увольняемых в запас моряков вручили мне свои обходные листы. Они знали о моей дружбе с «секретчиком» корабля, старшим матросом Володей Ермаковым. «Секретчик», он же «Дьяк» корабля, никогда не отказывал нам в просьбе по скорейшему продвижению заявок на запчасти, а иногда даже на спирт для технических нужд.
Господи, вот и дождался этого дня. ДМБ, ДМБ неизбежно, пел внутренний голос, ему подпевали ледяные волны Северного Ледовитого Океана, морские чайки и косяки рыб. Тело всё ещё было на корабле, а душа уже вырвалась из промозглого Североморска в теплый Ташкент.

Осталось собрать около десяти подписей и ВСЁ, ДМБ, конец воинской службе. Прощай флагманский корабль Северного Флота.
От радости, что мне вручили обходной лист, задрожали коленки, руки и поджилки. Почему — то, внутри появился страх, что могу не успеть собрать за день все необходимые подписи.
Ведь в корабельной канцелярии могли задержать приказ об увольнении, а корабельный «секретчик» , он же референт печатающий все приказы командира корабля, мог уйти на катере или баркасе в штаб Северного Флота за почтой. А я, честно говоря, больше не мог оставаться на борту корабля, слишком долго ждал этого дня. Нервы напряглись как корабельные канаты во время шторма. Хотелось только одного, вечерним катером сойти на берег и уехать из Североморска в Мурманск. А о том, что будут ли билеты на поезд или придется ждать сутки, а может больше и не думал. Готов был провести всю ночь на вокзале или даже в гальюне мурманского вокзала, лишь бы не на корабле. Хотелось свободы, хотелось поскорей вернуться хотя бы в частицу той, доармейской жизни, хотя и понимал, что период беззаботной жизни уже не повторится.

Но тем не менее, мои несбыточные мечты и воспоминания о ташкентской жизни, помогали скрашивать службу во время ночных вахт в долгих морских походах по нескольким океанам.
Ещё одну ночь на «коробке» (корабль, на морском слэнге) я бы уже не выдержал. Долгих три года, ежедневно, ежечасно, ежесекундно, грезил о ДМБ. Последние два месяца, после опубликования в СМИ приказа Министра Обороны СССР о нашей демобилизации, «годки» ( «старики» по флотски), практически не спали. Парадокс заключался в том, что после призыва на службу три года тому назад, мы, салаги, в первые несколько месяцев службы, никак не могли выспаться из-за своего раздолбайства. Мы убирали плац, чистили картошку на камбузе, драили шваброй палубу и гальюн в ротном помещении до двух часов ночи, отрабатывая внеочередные наряды полученные от старшины роты.
А будучи «годками», мы могли позволить себе спать по восемь — девять часов в день, да ещё использовать законный, послеобеденный, «адмиральский час» на сон с 13.00 до 15.00.
Однако, мы часто не расправляли постель сутками, просиживая ночами в прокуренных рабочих помещениях, обсуждая с ребятами планы на будущее. А из-за чрезмерного перевозбуждения от предстоящей демобилизации спать вообще не хотелось. Будущая гражданская жизнь имела, только, розовый цвет. В течение трех лет ребята с любовью пели на мотив «Московских окон негасимый свет «, — «Не забудем долго мы, тот флотский борщ и вкус котлет, и североморский пламенный привет».
Но в последние недели службы не хотелось ни флотского борща, ни флотских котлет с макаронами. А заполярному Североморску хотелось послать пламенный привет из Ташкента, желательно сидя в кафешантане на сквере.

Чемодан для ДМБ ( по солдатски «дембель») был приготовлен ещё пару месяцев тому назад. В нем лежали альбом с фотографиями, две грамоты от корабельных командиров, рекомендательное письмо командира корабля в ВУЗ и комсомольская характеристика — рекомендация, также для поступления в ВУЗ, какие-то заморские сувениры для мамы, «голландка» ( летняя верхняя форменная одежда белого цвета), пара тельняшек для отца (окажутся малы ему), а также пошитые на заказ гражданские брюки. Брюки, для тех кто демобилизовывался, по большому блату, кроил и шил корабельный «Карден», он же старшина второй статьи Карпухин, он же Боня, интеллигентный парень из Вологды.

А поверх вышеперечисленных вещей, была сложена морская парадная форма для увольнения в запас (суконка, брюки и гюйс), вот пожалуй и всё, что имелось в чемодане. Сам чемодан, был куплен за полгода до ДМБ в универмаге города Североморска.
Бегая по трапам корабля от кубрика до офицерской кают — компании, и от бака до юта, в надежде поймать нужных старпома, замполита, командира РТС и других офицеров, а также баталера, библиотекаря, «секретчика», я первым делом поймал «секретчика» перед самой посадкой на катер. Тот сразу подписал все обходные листы которые были у меня на руках. А нашего уважаемого старпома, я оторвал от завтрака и вытащил из адмиральской кают — компании во время завтрака с вице — адмиралом Н., зам. командующего Северным Флотом. Получив от грозного, но тем не менее, очень отзывчивого капитана второго ранга Скорцова (вскоре он станет капитаном первого ранга и командиром нашего корабля) последний втык за нарушение субординации, я успел до обеда собрать все остальные подписи. Сдав в канцелярию корабля обходные листы шестерых моряков, включая себя, я лагерем встал у его дверей, в ожидании приказа для получения расчета и финасового аттестата. Корабельные чинуши отнеслись к моему нетерпению снисходительно, так как я оформлял обходные листы почти на всю группу увольняемых в этот день.

Расписавшись в первой ведомости, я получил на руки тридцать с чем — то рублей, серьёзные деньги для моряка. Этих денег хватило бы на десять увольнений на берег, чтобы погулять с девушкой, сходить с ней в кафе — мороженое и посидеть в буфете БМК (Базовый Матросский Клуб). Эта сумма накопилась за время нашего последнего двухмесячного похода в Средиземное море. Сверх этих денег, выдали ещё какую — то сумму полагающуюся при увольнении в запас. Также выдали какие — то литерные бумаги для покупки ж/д билетов на плацкартные места ( разницу за места в купе, мы доплачивали сами). Начальник химической службы крейсера, капитан третьего ранга Талаквадзе, пригласил меня на чай в свою каюту. Выпивать абсолютно не хотелось, но отказать бывалому моряку и первому острослову Северного Флота было невозможно. В каюте Талаквадзе уже сидел за фужером коньяка его земляк, старший матрос Гегечкори из боцманской команды или просто Зяма. Зяма тоже увольнялся вместе со мной. Обходной лист и военный билет Зямы были сданы в финчасть, вместе с документами остальных моряков.
В этот день 17 ноября, нас, увольняемых в запас , было человек восемь. Из этих восьми моряков, пятеро были очень заняты, особенно Зяма, он уже с утра сидел в каюте Талаквадзе. Остальные моряки, тоже занималась не менее важными делами, а я носился по кораблю и подписывал вместо них обходные листы. В отличие от Зямы, усидеть на одном месте, в этот день я бы не смог. Вахтенный офицер корабля, старлей Иванов, курил в «Ташкенте» ( это любимое место всех моряков и «курилка» одновременно). Покурив, старший лейтенант Иванов и я пошли в рубку дежурного по кораблю, где он сообщил мне, что построение увольняемых в запас моряков состоится после ужина на юте (корма) корабля. Корабельная курилка «Ташкент» находится в укрытом от ветра месте, на шкафуте корабля. В этом месте всегда дует теплая вентиляция, а девятимесячные полярные зимы и пронизывающие ветра Северного Ледовитого океана, сами толкали всех курильщиков под теплый воздух вентиляционного «Ташкента». После оформления всех документов я спустился в каюту Талаквадзе.
В каюте начальника химической службы корабля Вахтанга Талаквадзе пахло добротным коньяком, сыром «Голландский», грузинскими мандаринами, семгой, икрой, а рядом с морепродуктами стояла вазочка с конфетами «Грильяж». Была атмосфера вольной Грузии. Сразу захотелось перенестись в театр Горького на спектакль «Хозяйка Авлабара», который я видел до призыва на флот.

Вчера, практически, ничего не ел, а сегодня не завтракал и не обедал. Аппетит исчез напрочь. Напряжение последних нескольких суток немного снял мандаринами, лимоном, конфетой «Грильяж» и порцией коньяка КВВК. Грузин Талаквадзе очень любил армянский коньяк. За два часа проведенные с Талаквадзе, Зямой, каплеем (капитан — лейтенант) РТС Гавриловым и особистом Морозовым, близким другом Талаквадзе, я наслушался десяток историй о флоте, о Грузии и о том, какие мы с Зямой отличные моряки. Я, пожизненный любитель нарушать воинскую дисциплину и распорядок дня, человек всё время ругаемый начальником РТС за курение и чтение книг во время несения ночных вахт (читай на рабочем месте), после хорошего коньяка, вдруг вырос в собственных глазах.
Присутствие особиста слегка напрягало вначале, но Зяма сообщил, что он очень хороший человек. Очень хороший человек, за полчаса выпил целую бутылку коньяка, затем исчез и принес целых три бутылки КВВК. В Североморск, иногда, забрасывали выпивку хорошего качества и его разбирали за несколько дней. А в основном, северяне употребляли ужасного качества водку и не менее ужасный питьевой спирт. Мне хватило моей порции коньяка, Зяма вообще не пьянел, Талаквадзе беспрестанно произносил тосты за меня и Зяму, особист Морозов уговаривал нас с Зямой поступать учиться в «Дзержинку». Капитан — лейтенант Гаврилов (гидроакустик от Бога) , за пьяную драку списанный с атомной подводной лодки на наш крейсер, советовал нам с Зямой пойти работать в систему торговли, чтобы всегда иметь «левые» деньги на девочек и выпивку. Я еле увёл Зяму в финчасть корабля для окончательного расчета. Потом мы разошлись по своим кубрикам, где нас ожидали сослуживцы.

За ужином в кубрике, мои подчиненные ( целых три человека), разлили по кружкам водку, мы чокнулись, они пили за мою новую гражданскую жизнь, а я им пожелал успехов в службе и скорейшего ДМБ.
После того, как я выпил водку из кружки, внутри меня образовался комок, во рту стал ощущаться неистребимый вкус прорезиненной водки или пропитанной водкой резины. Слюна начала выделяться в неимоверных количествах как у собаки Павлова. Оказывается, ребята пронесли водку на корабль в новенькой грелке. Матрос Устинов из моего отделения, во время увольнения на берег купил грелку в ближайшей аптеке, и естественно, даже не подумал предварительно сполоснуть её водой, или той же водкой. Грелку, наполненную огненной водичкой, спрятал на животе под брючным ремнем. Зимой, вообще незаметно, что ты там спрятал под шинелью. Ребята, конечно, молодцы, постарались для организации достойных проводов, однако неистребимое послевкусие резины во рту, вкупе с тальком, медленно убивало меня.

Затем в наш кубрик подошли попрощаться ташкентские ребята из БЧ -2 и БЧ — 5(артиллеристы и механики) крейсера. Они все сойдут с корабля немного позже.
Тургун Турсунов уедет домой через неделю после меня, Рахим Рзаев через три недели, а Володя Баландин, женатый на гречанке с Северо — Востока, вернется домой под ёлочку, то есть под Новый Год. Ни с кем из этих ребят я не проходил службу в Севастопольской учебке, они сразу попали служить на корабль минуя учебный отряд, да и призывались мы в разные дни. Других ташкентских ребят на нашем корабле не было. А те несколько ташкентских ребят, с которыми я призывался, подружился и учился в Севастополе, служили на других кораблях и береговых частях Северного Флота. Они также вернутся домой в ноябре — декабре того же года.
Ни один из ташкентцев не захотел связать свою судьбу с разными военными и военно — морскими училищами. Всех тянуло домой, тянуло к своим истокам.

Зяма — Гегечкори на правах старшего по возрасту, с утра объявил всем увольняемым 17 ноября, что ДМБ будет проходить самым медленным поездом. Это была традиция моряков Северного Флота. Моряки нашего крейсера шутили, что когда Зяма случайно спустился с гор в долину за солью, то в этот момент его и сцапал военкоматовский патруль. Военком, недолго думая, в тот же день отправил двадцатитрехлетнего Зяму на Северный Флот. Шутка эта была совсем недалека от истины. Чтобы избежать службы в армии, многие грузинские парни во время осенне — весеннего призывов, отсиживались у родственников в горных деревушках.

Маршрут поездки до Москвы мы выработали следующий: Североморск — Мурманск (автобус или такси).
Зяма вообще хотел чтобы мы из Североморска в Мурманск поехали в одной машине, чемоданы во второй машине, а наши бескозырки в третьей. Но против такого расточительства высказались двое экономных радистов ( БЧ — 4), да и остальные моряки тоже не поддержали накачанного коньяком Зяму. Зяма подчинился мнению товарищей. От Мурманска до Питера решили ехать поездом ( моряки, даже в советское время, всегда называли Ленинград Питером). В Питере целый день подметаем флотскими клешами Невский Проспект, обходим магазины «Гостинный Двор» и «Вина — Коньяки — Шампанское», в последнем продавали выпивку на розлив. На Невском было три магазина «Вина — Коньяки — Шампанское», в которых моряки выпивали коктейль Северное Сияние (сто граммов коньяка и сто граммов шампанского) и закусывали шоколадом.
Там же можно было поесть сосиски с горчицей. Вечером двигаемся на Московский вокзал, садимся в вагон, и в восемь утра прибываем в Москву.
В Москве я должен был остаться на несколько дней у родственников, а остальные мореманы разъезжались по своим городам и весям. Это была наша мечта.

В животе комок сжимался все сильнее и сильнее. Запах резиновой грелки с водкой преследовал меня повсюду. Мне становилось всё жарче и жарче. Во время построения личного состава на юте корабля после ужина, старпом (Кэп — командир корабля был в отпуске) и другие офицеры тепло напутствовали нас на дорогу.
Затем мы сели на катер. По команде дежурного по кораблю, в динамиках громкоговорящей связи корабля, заиграл марш «Прощание славянки». Катер дал круг почета вокруг нашего флагманского крейсера «Мурманск» стоявшего на рейде в Кольском Заливе, мы махали бескозырками стоявшим у борта крейсера ребятам. В душе начало что — то щемить, глаза стали слезиться и плохо видеть провожающих ребят, наверное это от снега с ветром, хотелось думать мне.
Через полчаса мы уже были на пирсе. На пирсе свистела метель, нас сдувало с ног, вместо теплых шинелей, мы были одеты в лёгкие бушлаты и фасонные ботинки, а вместо шапок ушанок на наших головах еле держались легкомысленные бескозырки. Метель так и норовила унести их в море. Пришлось зубами зажать ленточки бескозырок. Нам это было не впервой, справились. Мороз стоял под двадцать градусов, а сильный снежный ветер, как автоматная очередь, насквозь прошивал всю нашу модную флотскую одежду, оставляя на наших телах неизгладимые зарубки Северного Ледовитого океана.

В такси мне серьезно поплохело. Вкус резины, талька и водки осевших тяжелым якорем в желудке, пытался перевернуть его наизнанку. На вокзале я остался с чемоданами, а ребята пошли в кассу за билетами. Из восьми демобилизованных моряков, с корабля сошли шестеро. Двое моряков (механики) не успели оформить документы и задержались на корабле ещё на сутки.
В вагон мы попали в самый последний момент. Мне было очень плохо. Ребята сразу накрыли стол, достали водки и шампанского.
От жары в купе и вида бутылок на столе, мне стало ещё хуже. Проводник — женщина взяла надо мной шефство и принесла кефир с чаем.
А затем и вовсе перевела меня в своё служебное купе, чтобы я не мешал отдыхать и спать другим ребятам, да и к туалету мне было ближе. Под утро ко мне подошел Зяма и сообщил, что он сойдет с поезда в Петрозаводске и останется погостить у одной из проводниц, возвращающейся домой после рейса. Зяма познакомился с проводницей при посадке в вагон, и у них сразу же возникла взаимная симпатия.
У Зямы сразу возникала симпатия при виде пышных, красивых, будто бы сошедших с картин Рембрандта женщин. Когда наш корабль стоял в городе Анаба (Алжир), то Зяму, ни слова не знающего ни по французски, ни по арабски, капитан третьего ранга Талаквадзе с трудом вытащил из публичного дома. Там у Зямы и одной из сотрудниц публичного дома сразу же возникла взаимная симпатия. Переводчица Юля, работавшая в Алжире в одной из советских организаций, помогла найти этот самый дом, где обосновался Зяма. А ребята, которые ходили в увольнение с Зямой (в увольнение на берег заграницей, отпускали группами из пяти человек), никак не могли вспомнить место нахождения этого дома. Девушки из дома свиданий, ни за что не хотели отпускать шутника и балагура Зяму. В те годы в Алжире было очень много домов свиданий, ресторанов и магазинов под номером, по — моему, тринадцать, где торговали выпивкой.

Зяма, и русский — то язык освоивший по настоящему, только, на флоте, как — то легко нашел общий язык с персоналом заведения. Администрация публичного дома подарила Зяме, как первому русскому моряку посетившему их заведение, несколько бутылок французского вина, красивую зажигалку и блок сигарет. Сопровождавшие Зяму моряки выпили всё вино по дороге на корабль. Хорошо, что особист Морозов по просьбе старпома и Талаквадзе замял дело. Зяма простодушно оправдывался, что утром он обязательно бы вернулся на корабль. Зяму даже не отправили на гапвахту, хотя, если честно, то на корабле сроду не было никакой гаупвахты. Зяма получил втыки от старпома, от своего командира, нагоняй от Талаквадзе, и задушевную беседу с коньяком от особиста Морозова. Последний признался Зяме, что и сам мечтал посетить подобное заведение. Потом они втроём, Морозов, Талаквадзе и Зяма занимались искуплением грехов Зямы французскими винами и коньяком. После суток беспрерывного искупления, игумен — Особист отпустил грехи иноку Зяме.
Но через пару дней после выхода в море, старпом всё таки отправил Зяму в машинное отделение промывать котлы, это было серьёзным наказанием. Зяма пару недель даже не выходил в курилку на верхней палубе, не было сил. Чистка котлов, это адская работа.
Зяма, бросивший якорь на несколько дней у проводницы из Петрозаводска, на деле подтвердил свои слова о том, что моряки после ДМБ едут домой самым медленным поездом. Мы обнялись, больше я никогда не видел нашего Зяму, и ничего не слышал об этом добродушном грузинском увальне, откуда — то из под Зугдиди. Зяма, настоящий грузин с чистой и наивной душой, с добрым и отзывчим сердцем. Зяма, это сокращённо от слова Земеля ( Земляк).

Добрая проводница нашего вагона приготовила какой — то раствор чтобы промыть мне желудок. После этих процедур мне стало гораздо легче. Господи, до чего жалостливы и участливы русские женщины, ну кто я был для неё? Незнакомый моряк едущий домой, молодой придурок не умеющий ни пить, ни закусывать. А ведь таких как я она видела десятками за время своих рейсов. Эта добрая и участливая проводница поезда Мурманск — Ленинград, напомнила мне на вид сурового, но на деле добрейшего врача Ашхен, из неоднократно перечитанной книги «Дорогой мой человек» Юрия Германа. А вот нестерпимый запах резиновой грелки будет преследовать меня ещё долгие годы, при первом же прикосновении к рюмке с водкой.
В Питере мы не пошли ни на какой Невский Проспект, на вокзале нас всех встретил офицер в штатском (привет от особиста Морозова и «секретчика» знавших о наших «тайных» планах) и попросил пройти в военную комендатуру при вокзале. В комендатуре, несколько человек рьяно уговаривали нас подать документы в училище или остаться служить на военной службе которую представлял корабельный особист, капитан Морозов.

Офицер в штатском накормил нас обедом, переписал наши домашние адреса и посоветовал хорошо подумать. Потом, уже будучи в Ташкенте, я получил несколько писем из неизвестной мне воинской части Ленинграда и лично от капитана Морозова. Эти письма так и лежат в архивной папке, напоминая мне о флотской службе, о нашем корабле и капитане Морозове. Вырвавшись из комендатуры, мы сразу же купили билеты на вечерний поезд и уехали в Москву. Гулять по Питеру, почему — то, расхотелось.
Невский Проспект вместо нас подметали флотскими брюками клёш другие моряки.

В поезде на Москву не спалось, перед посадкой в вагон я затарился кефиром с коржиками, под коржики захотелось почитать, увы, но ни одной книги в дорогу я не взял. Вот где бы пригодилась библотека нашего корабля, подумал я. У проводника оказались старые номера газет «Правда» и «Известия».
Я взял газету в руки, а мысленно я уже был далеко от поезда, я сидел в привинченном к палубе кресле нашей богатой корабельной библиотеки и перебирал лежащие на столе стопки книг. А небольшая волна за бортом, слегка раскачивающая корабль, настраивала на уютное чтение. Эх, ненадолго же мне хватило свободы после ДМБ.

Вообще — то, наш «Рассейский Флот», дал очень много, и смею надеяться не только мне, а всем служившим на флоте морякам в познании русского языка. Как говорят в Одессе, я просто купался в диалектах, говорах и акцентах матросов и офицеров служивших на корабле. Команда крейсера состояла почти из тысячи моряков со всех концов СССР. С большинством из этих моряков я был знаком, только, шапочно. Но мы все пересекались в курилке «Ташкент», в кубриках и в кают компании корабля во время просмотра телевизора, фильмов и концертов выездных бригад московских и ленинградских театров.
Это были места, как говорил корабельный боцман, где моряки «травили баланду». Тысячи и тысячи разных историй, анекдотов, песен, рассказов и стихов как известных , так и корабельных поэтов, были произнесенны, прочитанны и пропеты в вышеназванных местах. Всё это преподносилось на разнообранейших диалектах русского языка, сдобренного флотскими слэнгами и смачной боцманской ненормативной лексикой.

Великий и могучий, на корабле звучал очень разнообразно. Вологодский говор нашего корабельного рафинированного Кардена, он же Боня, сменяли приблатненные и юморные одесские выражения с еврейским акцентом одессита венгра Альберта Сабо.
Нижегородское оканье моряков боцкоманды разбавляли грузинский и азербайджанский акценты Зямы Гегечкори и Ёлчу Алиева. Над московскими словечками Саши Ибрагимова, Вити Татаринова и Николая Позднякова, подшучивали питерские «блокадники» финн Володя Тяхт, русский Костя Поликарпов и украинец Вадим Коваль.
Над неповторимым латышским произношением двухметрового канонира, абсолютно лишенного юмора Яниса Калниньша, никто даже не улыбался, себе дороже. Характерное гаканье российских южан, также как и полтавчан с харьковчанами, порождало много шуток, особенно среди наших командиров, многие из которых, сами, были выходцами из тех же мест. Офицеры корабля, выходцы с южных и украинских областей, годами боролись со своим говором, который так и норовил вылезти из них, и почему -то, в самые ответственные моменты. Например, при докладе командира боевой части артиллеристов, капитана второго ранга харьковчанина Геккеля о прошедших учениях заместителю командующего Северным Флотом вице — адмиралу Н., потомственному моряку и питерцу чуть ли не в десятом поколении, южный говор Геккеля вырывался из него как ракета пущенная из подводной лодки, курс которой невозможно изменить. Вице — адмирал Н. вежливо выслушивал доклад Геккеля, благодарил его за службу, а затем интеллигентно советовал капитану второго ранга почитать классиков вслух. В обыденной жизни Геккель старался спрятать свой южный диалект, и у него это получалось. Но при волнении и стрессовых ситуациях, харьковское произношение шло впереди паровоза. Но все эти языковые подколы были ироничны и незлобивы. Над говором ташкентских ребят не шутили, ну, а если мы и растягивали немного гласные, то на это не обращали внимания.

В корабельной библиотеке я копался среди книг каждые два — три вечера. Книги помогали мне не свихнуться от мыслей о свободе, о демобилизации.
Мы с ребятами перечитали почти все корабельные книги и журнально — газетные подписки, кроме трудов Ленина и Маркса. Хотя, иногда и перелистывали некоторые тома этих титанов.
Знал бы, что придется изучать труды Ленина в ВУЗе, заранее написал бы все курсовые работы в корабельной библиотеке. Общественный библиотекарь корабля, старшина первой статьи Марсель Закирьянов из глухого городка Елабуга, открыл для нас Анну Ахматову и Марину Цветаеву, великих русских поэтесс. Марсель рассказывал нам о жизни Цветаевой, о её семье, читал её стихи. О том, что Анна Ахматова
во время войны жила в Ташкенте, я узнал от того же Марселя. Жадно впитывая рассказы про Ахматову, Цветаеву и её мужа — разведчика Эфрона, удивляясь огромным познаниям в литературе, этого, почти деревенского парня, мы все думали, что Марсель станет писателем, ну на худой конец профессором истории, а он стал учителем математики в сельской школе под Елабугой.

В Москве меня встретила тетя и повезла к себе домой. На следущее утро выпив чаю, я сразу уехал к Саше Ибрагимову, товарищу демобилизованному на год раньше. Сашки не было дома, он, естественно, с утра уехал на работу. Но родители Саши меня никуда не отпустили, они позвонили моей тете и предупредили её, что я останусь у них. Затем усадили меня за стол, накормили, напоили чаем, показали мне район Филевского парка, улицу Василисы Кожиной где они жили, какой — то небольшой универмаг. Затем они меня уговорили отдохнуть, а отец Саши уехал на работу в ночную смену на хлебозавод. Саша приехал поздно, он работал на стройке электриком. На стройке ему обещали выделить отдельную квартиру. Через пять или шесть лет он получит однокомнатную квартиру в районе нынешнего метро «Красногвардейская».

В Москве, остальных родственников я так и не увидел. Все дни я жил у Саши. Мы с его друзьями гуляли по городу, сидели в разных барах и кафе в районе Арбата.
Мне не хотелось уходить с Калининского Проспекта. По ночам, на проспекте горели рекламы, было светло как днем и стоял дух тлетворного Запада. Гомон тысяч и тысяч прогуливающихся людей радовал меня после тишины ночных вахт. Я мог без устали бродить по этим местам с утра и до ночи. После однообразия морских пейзажей, светящийся и новенький Калининский Проспект произвел на меня такое же впечатление, как старая банка из под консервов на дикаря из племени Мумбо — Юмбо. А свой экзальтированный восторг от вечерней Москвы я мог выразить, только, словами Эллочки Щукиной, типа, — жуть.
Я как и дикарь из племени Мумбо — Юмбо был в ступоре от красавицы Москвы. Это уже потом станут писать про Калининский Проспект как о вставной челюсти Москвы, но тогда все горожане искренне радовались изменениям происходящими в Москве.

Гостеприимные и добрые родители Саши всерьёз уговаривали меня остаться жить у них. Они говорили, что я могу работать на стройке и учиться как Саша, на вечернем отделении МИСИ. Саша и его родители занимали две комнаты в коммунальной квартире. В одной жили родители, а в другой Саша. В коммунальной квартире жили жили ещё две семьи.
Они говорили мне, что Ташкент хоть и хлебный город, но Москва намного более хлебное место. Они наверное лучше меня понимали смысл своих слов, так как оба родителя Саши работали пекарями на хлебозаводе. А когда выяснилось, что Сашины родители тоже были родом из Нижегородчины, как и мой дед по отцовской линии, то я сразу стал для них родственником. Оказывается, Сашины родители много слышали о моём деде. В последующие годы, мой отец бывая в Москве, несколько раз наведывался к Сашиным родителям.

В Ташкент из Москвы я уехал поездом. В вагоне было несколько демобилизованных солдат возвращавшихся домой, в разные области Узбекистана. Они все приглашали за стол, но кутить с ними я уже не мог. Водка из резиновой грелки надолго выбила меня из стройных рядов любителей выпить. А к самой водке, впоследствии, я старался вообще не прикасаться. Финальный результат для меня, всегда был плачевным. В Ташкенте погода была солнечной, а иначе и быть не могло. После ветренной и морозной полярной ночи Североморска, даже облачно — осенняя Москва была для меня светлой, теплой и праздничной. На ташкентском вокзале меня встретили дедушка, бабушка, родители, дядя и другие родственники.
Сам Ташкент, был занят благоустройством новых кварталов, массивов и улиц. Везде только и говорили о государственных или кооперативных квартирах строящихся в новых московских, украинских, башкирских, новокузнецких, воронежских и других кварталах. Улицы города стали гораздо шире. А новые и светлые дома поднимали настроение. Самой главной новостью в нашей махалле, даже главнее моего возвращения из армии, была новость о том, один из наших соседей, даже имея собственный дом, умудрился бесплатно получить у государства квартиру для сына на Ц-7. Ключевое слово здесь, бесплатно, ведь живя своей обособленной жизнью, кукчинцы всегда платили за всё сами. Ещё не пришли в себя жители нашей улицы от этой новости, как двое других соседей купили своим детям кооперативные квартиры на Ц — 14. Это стало началом модного тренда, покупать кооперативные квартиры впрок, для подрастающих детей.

Все родственники, друзья, соседи и просто знакомые люди тепло встречали меня. Все зазывали в гости.
Но заряд допинга получаемый от долгожданных встреч, перестал действовать очень скоро. Наступила пора идти работать и готовиться к экзаменам в ВУЗ. Да и с выбором ВУЗа ещё не было никакой определенности.

Перед поступлением на работу хотелось многое обсудить с друзьями или родственниками.
Увы, никто, к сожалению, не замечал и не чувствовал моего постдемобилизационного настроения, ни кукчинские друзья, ни родственники. Все они были заняты своими делами. В этот непростой адаптационный период мы, моряки, поддерживали друг друга. Школьные друзья разговаривали уже на другом языке. На языке будущих инженеров — автодорожников, биологов, финансистов и математиков. Мне эти разговоры были неинтересны, а им было глубоко наплевать на мои разговоры о военной службе и личные переживания. Своё отставание от жизни друзей я почувствовал сразу.
Между мной и школьными друзьями образовалась нет, не стена, а правильнее сказать, небольшая туманная дымка как от утренней росы.
Эта завеса утреннего тумана рассеялась, только, после окончательной адаптации к гражданской жизни.

Под Новый Год, мы с другом по «Учебке» в Севастополе, сидели в кукчинской чайхане и под самсу выпивали «Джаус». Джаус был хорош, а самса не очень. Неожиданно к нам подсел мой сосед Эргаш — ока, он работал вагоновожатым маршрута трамвая № 8. Эргаш — ока с огромным интересом стал распрашивать нас о службе на флоте, про корабль, про дальние походы, морские учения, парады, увольнения на берег и т.д. и т.п.. Он выпил с нами немного, отведал самсы, а перед уходом из чайханы сказал, что мы должны учиться, мол, будет стыдно, если мы не применим свои флотские знания и опыт в жизни. Да и в махалле не поймут, если мы не будем учиться. Вот такие вот разговоры ни о чем в кукчинской чайхане поднимали настроение и как — то помогали ускорить адаптацию к гражданской жизни.

Ташкент изменился, заважничал, в нем стало намного больше жителей. У города проявлялись свойственные только ему, особые оттенки столичности. Город просто кричал о том, что скоро будет обладать своим метро. Ташкент стал более урбанизированным, из него начала исчезать местечковость. Но одновременно начали уезжать из Ташкента те люди, которые и завезли эту самую местечковость, в хорошем смысле этого слова. Ташкент, периода моего возвращения из армии, напоминал мне музыкальное попурри из песен Магомаева, Кобзона, разных ВИА , бравурных маршей и патриотических песен. Последние звучали особенно назойливо даже в будни.
Было ощущение, что Ташкент не знает какая музыка ему нравится. Но потом всё устаканилось, народная музыка сперва исподволь, затем громче, а потом уверенно заглушила бравурные и патриотические песни, и заняла своё достойное место в попурри, являвшейся неким фоном Ташкента. Под настроение любил послушать философские песни в исполнении теперь уже великой Берты Давыдовой, а тогда популярной певицы и необыкновенно красивой женщины, не скажу, что её песни поднимали настроение, но становилось как — то спокойнее.

Этот Ташкент, весь погруженный в свои проекты строительства домов, дорог, заводов и метро, вовсе и не заметил возвращения домой одного из своих горожан.

Саша, закончив МИСИ, получит квартиру, и до самой пенсии проработает инженером — электриком в сети магазинов «МОСОБУВЬТОРГА». Случилось так, что вместо меня с Зямой, по «просьбе» каплея Иванова, в системе советской торговли был представлен главный старшина команды гидроаустиков крейсера «Мурманск» Александр Ибрагимов. Капитана — лейтенанта Иванова Саша не застал на корабле, тот перевелся на крейсер уже после ухода Саши на гражданку. Новую, трехкомнатную квартиру родителей, полученную в конце семидесятых годов, Саша подарит своей единственной племяннице. Своих детей, к сожалению, у Саши нет, хотя и женат вот уже почти сорок лет. Сейчас Саша, с апреля по ноябрь, живет за городом, он своими руками построил уютный и просторный дом на Волокаламке, в километрах ста от Москвы.

Володя Баландин, будет работать в бригаде строителей — греков, а в середине семидесятых годов уедет с семьей на ПМЖ в Грецию.
Рахим Рзаев живет на массиве Бирлик. Он работал стюардом в Аэрофлоте, сейчас хоть и на пенсии, но держит дома несколько барашков на продажу.
Чем занимается Тургун Турсунов не знаю, связь с ним была потеряна ещё в восьмидесятых годах. А те ребята, с которыми я подружился на призывном пункте Ташкентского Областного военкомата в дождливый ноябрьский день и вместе учился в Учебном Отряде в Севастополе, все, кроме одного человека, разъехались из Ташкента. Они, в основном, живут в разных концах Москвы и Подмосковья. Из -за больших расстояний и московских пробок, встречаемся эпизодически, что никоим образом не отразилось на наших отношениях.

В первые несколько лет после окончания службы, «морские волки» Северного Флота, ежегодно собирались в последнее воскресенье июля, на День Военно — Морского — Флота, на шестом этаже гостиницы «Ташкент». Но лет через пять, когда они закончили ВУЗы, женились, пошли дети, эти встречи сошли на нет.
Я так стремился вырваться домой, что даже толком не попрощался с кораблем, и наверное поэтому, вот уже много лет он не отпускает меня. Мне регулярно снится наш флагманский крейсер Северного Флота, снятся учения нашей эскадры в океанах и морях. Снятся ужасные, совсем дикие, но притягивающие к себе с почти лунными или марсианскими пейзажами архипелаг Новая Земля, острова Кильдин, Вилькицкого, Медвежий, Большевик, Октябрьская Революция и другие. При слове Диксон, в памяти всплывает не поющая веселым дискантом морзянка, а серо — белые, обезвитаминенные и парадантозные десны моряков, стоявших толпами в очереди к корабельному дантисту. На корабле, по вине баталеров (снабженцев), в этом походе не оказалось чеснока и других витаминных продуктов. Чесноком выручили моряки с ледокола «Красин». Снится как мы драили палубу в учебном отряде, снятся корабельные офицеры и старшины обучавшие нас работать по специальности. При виде статных, в ладно подогнанной форме моряков в Москве, испытываю гордость, появляется ощущение морского братства. А наш флагманский крейсер, прошедший сотни тысяч миль, видевший на своем борту многих государственных деятелей, великих артистов театров МХАТ имени Горького, «Современник», Малого театра, знаменитых певцов, композиторов, писателей, поэтов и лично самого Леонида Ильича Брежнева, к сожалению, был продан Индии. Но видать морские Боги не захотели, чтобы русский крейсер попал в другие руки. По пути из Североморска в Мумбай, недалеко от норвежского города Тронхейм, крейсер «Мурманск» в штормовую погоду налетел на рифы и затонул.

На День Военно — Морского — Флота, в последнее воскресенье июля, мореманы Москвы, Подмосковья и других мест, специально приехавшие в этот день в столицу, собираются в парке Горького или на ВДНХ. На этом празднике бывают представлены все флота России и моряки всех возрастов. Глядя на празднично — пьяные лица моряков, овладевает теплая тоска по кораблю. И к строчкам из стихов Юнны Мориц — «Увези меня к морю, хоть на день, хоть на час», хочется добавить, — «Мичман, дай мне робу, хоть на время, хоть на час, да и вахту отстоять в ночи».