Самарканд в 1868 году. Из воспоминаний художника В. В. Верещагина. Продолжение Искусство История

Начало

III
Далеко за полночь сильный непривычный шум разбудил меня — это рухнула подожженная нами мечеть. Мы взошли на стену полюбоваться на дело наших рук; ночь была прелестная, воздух такой тихий, небо звездное; так как часовые все были на своих местах и зорко смотрели кругом, то мы, потолковавши, снова заснули.
С раннего утра начались приступы то у нас, то далее, где мы были вчера, а то и еще далее, у главного входа в город. Тут в воротах тоже стояло орудие, но в несравненно выгоднейшем против нашего положении, так как нельзя было войти в крепость иначе, как по мосту, переброшенному через ров, значит, сюрприза не могло быть. Если не ошибаюсь, эти ворота назывались Джузакскими, начальство¬вал тут капитан Щеметило, чистокровный хохол и прекрасный человек. В оба эти места Назаров послал раз подкрепление, когда им пришлось туго; даже хорошо было видно, как на наше вчерашнее местопребывание велась атака, как масса атакующих бегом с криком ур! поднялась до гребня и, потеряв несколько убитых и раненых, стремительно же утекла назад.

Стало и у нас, и везде затихать. Николай Николаевич сманил меня пойти поесть кисленького, как он называл борщ и щи, к нашим купцам, давно уже дав¬шим нам знать, что во всякое время кушанье будет готово, и велел немедленно дать знать ему, если будет хоть малейшая опасность. Купцы, наши русские, прие¬хавшие в Самарканд для начала торговых сношений, не рады, конечно, были, что попали в такую передрягу. Один из них, Трубчанинов, доверенный известного Немчанинова по торговле чаем, был храбрее прочих, он приходил даже со своим охотничьим ружьем, в красной рубашке, к нам на стены; но другие страшно пере¬трусили и, как только начиналась пальба, зажигали свечи перед иконами и на¬чинали все на коленях молиться Богу. Так как пули стали залетать в двери, то они должны были перенести место моленья в другой угол, а когда некоторые большие фальконетные пули, калибра маленьких ядер, пробили крышу, то пришлось и еще раз переносить моленье в третье место.
Они накормили и напоили нас, послали водки для солдат, так же, как и не¬сколько ящиков сигар, с которыми я после обошел вдоль стен и оделил всех же¬лавших. Они признались нам, что пальба и крики их страшно пугают и заставляют постоянно ждать, что вот-вот пожалуют гости.
Больные и раненые наши помещались на тронном дворе, но навесные пули из города попортили многих раненых и чуть не убили доктора, так что часть их пере¬вели в сакли, как раз около купцов, чем окончательно лишили тех покоя; стоны их день и ночь надрывали душу, как говорил мне Трубчанинов.
На самом троне Тамерлана я нашел целую семью жидов и сказал Назарову, не переместить ли их с такого освященного историей предмета? «Зачем, — отвечал
тот, — еще и          велю!» Жидов сказалось у нас множество, разумеется, с чадами и домочадцами; почувствовав свободу с приходом русских, они заважничали, стали носить кушаки вместо веревок, стали ездить на лошадях и проч., что им строжайше было запрещено, и, конечно, были бы все перебиты, если бы остались в городе. Как мне рассказывали, при сильной пальбе у нас они поднимали страшный вой, молились, били себя по щекам, трепали за пейсы! Кроме жидов, были персы, индийцы, татары. Все это, при нашем входе, бросилось спрашивать: что и как, благодарили, целовали полы платьев.
Назарову дали знать, что снова собираются отряды, чуть ли не для нападения, и мы поспешно воротились к стенам, но атаки были слабые, мы успокоились. Так как солдаты не раздевались, валялись всю ночь по большей части в песке и на¬секомые заедали их, то Назаров, отделивши часть, приказал им идти к пруду бли¬жайшей мечети мыться, причем прибавил: «Мойтесь, смотрите, так, чтобы каждого из вас    » — тут следовала такая фраза, которую ни на каком языке нельзя передать. Солдаты загрохотали: «Рады стараться, ваше высокоблагородие».
Отряд наш теперь значительно увеличился, так как к этим воротам, как само¬му опасному пункту, комендант послал все, что он наскреб: кроме выздоравлива¬ющих, тут были и казаки и другие разночинцы, которые ура-то, пожалуй, кричали, но держались больше вдали, под крышами саклей. Кроме двух-трех батальонных офицеров, у Назарова были два саперных офицера: помянутый Черкасов и Во¬ронец, совсем зеленый, пухленький юноша, недавно покинувший училище. Так как народ был больше молодой, то все время проходило в смехе и шутках, преры¬вавшихся иногда лишь известием, что такого-то убили или ранили. Между прочим, ранили смертельно нашего милейшего артиллериста Служенко. Меня не было в это время, но Воронец рассказывал, что бравый этот офицер ехал вдоль стены в белом кителе, на вороной лошади, представляя таким образом слишком хоро¬шую мету, что ему и замечали. «Я вижу, что он что-то склонился над седлом, — рассказывал Воронец, — и спрашиваю: Служенко, что с вами? Ничего не отвеча¬ет. Сняли его с лошади — пуля в живот».
Я воспользовался маленьким затишьем, чтобы попробовать объехать мое новое приобретение — рыжего туркмена, захваченного на вылазке. Но не успел отъехать и 100 сажен, как разразился целый ад — сильнейший из всех бывших приступов в крепости.
Передавши лошадь на руки первому казаку, я бросился к битве. Узбеки, должно быть, давно уже прокрались к стенам через сакли, которые к ней в этом месте, т.е. у самых ворот, примыкали, разобрали стену так тихо, что решительно никакого шума мы не слыхали, и через постройки, выходившие на эту сторону, ринулись на наше орудие. При этом, кроме пуль, посыпался через кровли сакль целый град, очевидно, заранее приготовленных камней. Первое приветствие, полученное мною, был страшный удар камня в левую ногу — я взвыл от боли! думал, нога переломлена, — нет, ничего. Все кричат ура, но вперед не идет никто. Вижу, в самой середине Назаров, раскрасневшийся от злости, бьет солдат на отмах шашкою по затылкам, понуждая идти вперед, но те только пятятся. «Черка-сов! — раздается его голос, — лупите вы этих подлецов!..» Мысли буквально с быстротою молнии мелькают в такие минуты: моя первая мысль была — не идут, надо пойти впереди; вторая — вот хороший случай показать, как надобно идти вперед; третья — да ведь убьют, наверно; четвертая — авось не убьют! Двух секунд не заняли все эти мысли; впереди меня лежали наваленные какие-то брев-на, — в моем очень не представительном костюме, старом пальто нараспашку, серой же пуховой шляпе на голове, с ружьем в руке я вскочил на эти бревна, оборотился к солдатам и, крикнувши: «братцы, за мной», бросился в саклю на неприятельскую толпу, которая сдала и отступила. Я хорошо помню все мои дейст¬вия и побуждения и сознательно разбираю их: первое мое движение, пробежавши благополучно в саклю, было встать в простенок между окнами, в которые убе¬жавший неприятель крепко стрелял, и таким образом схорониться от пуль; то же сделал вбежавший за мною Назаров, благополучно миновавший фатальное про¬странство, но многие из следовавших за нами солдат попались; немало убито наповал, много ранено, а некоторых, увлекшихся преследованием, неприятель захватил в плен и, отрезав им головы, унес их. Один солдатик чуть не сшиб меня с ног: раненный в голову, он так чубурахнулся об меня, что совсем закровянил пальто мое. Он хрипел еще, я вынес его, но он скоро умер, бросив на меня жалкий взгляд, в котором мне виделся укор: зачем ты завлек меня туда! Эти взгляды умирающих остаются памятными на всю жизнь!
Как теперь помню: когда генерал Кауфман посетил раненых после дела под Чопал-Ата, 1-го мая, т.е. после первой битвы под Самаркандом, имевшей резуль¬татом занятие города, он подошел к одному молодому офицеру, раненному в голо¬ву, который по приговору врачей должен был умереть. Я стоял около и слышал, что на ласковый и сочувственный опрос генерала раненый отвечал тихо, толково и вежливо. Но когда Кауфман стал говорить ему, что главное сделано, неприятель разбит и город занят, больной ничего не ответил, лишь взглянул, но как взгля¬нул — сердито, зло!
Неприятель отошел, но не ушел и так беспокоил нас своею стрельбою, что я уговорил Назарова перейти в наступление: мы перепрыгнули через бруствер и с здоровым ура! атаковали врагов с фланга. Я бежал впереди и на счастье мое оглянулся — никого за мною не было: все солдаты, как бараны, сбились в кучу, кричат ура! стреляют, но не двигаются. Тщетно опять Назаров лупил их, называл подлецами, трусами, тщетно на этот раз и я взывал: «За мной, братцы, за мной», — за мной никто не шел; совершенно охрипши и истощив весь запас терпе¬ния, я обратился к Назарову: «Не пойдут, Николай Николаевич, велите ударить отбой!» Барабанщик ударил отбой, и мы воротились. Отчего не пошли солдаты? Нас было совсем не мало, человек полтораста, а неприятеля совсем не очень мно¬го, может быть, несколько сотен, и рассыпанного, и видимо отступавшего; тем не менее я живо помню, как передние пятились на задних, какой ужас написан был на всех лицах; я объясняю это, хотя и неуверенно и, во всяком случае, не вполне тем, что наши солдаты боялись, выйдя за крепость, быть отрезанными, потеряться в бесконечном числе улиц, переулков. Так или иначе, неприятель был совершенно отогнан и даже наша последняя вылазка была не бесполезна, так как после нее перестали так крепко стрелять в нас.
Кстати замечу здесь, что, по мнению моему, так называемое предчувствие не что иное, как маленькая трусость, весьма понятная и извинительная в серьезной опасности, которая заставляет нас ожидать всего худшего. Случится так, как боялся, что случится, — говоришь: я предчувствовал это; не случится — все сейчас же забыл. Один юный офицерик, при начале этого дела, с видимым стра¬хом смотрел на свалку, укрываясь от пуль и камней под крышей ближайшей сак¬ли, и когда я поравнялся, шепнул мне:
—    Я чувствую, что буду сегодня убит.
—    Что за вздор, — успел я ответить ему.
—    Вы не верите! вот увидите…
Я не имел времени рассуждать более, но помню, что меня поразила уверен¬ность, с которою он произнес последние слова.
«Бедняга,—мелкнуло у меня в уме,—какое сильное предчувствие, в самом деле не ухлопали бы его!» И что же?     не только малого не убили, но и не ранили.
За все это дело мы потеряли сравнительно много народа. Я наложил потом стогом две арбы тел. Некоторые были мертвы уже, другие еще пускали дух или пузыри — последние преимущественно из тех, что выпили лишнюю рюмку водки перед делом. Все мы заметили, что орудие наше что-то не стреляло. Назаров стал допрашивать, оказалось, что фейерверкер, так браво служивший все время свою службу, преждевременно отпраздновал победу, тоже, вероятно, лишнею рюмкой, и ни тпру, ни ну! Счастливо мы отделались. Все до того устали, что никто не хотел приняться за уборку убитых и раненых.
Ужасны были тела тех нескольких солдат, которые зарвались и головы кото¬рых, как я сказал, были глубоко вырезаны из плеч, чтобы ничего, вероятно, не потерять из доставшегося трофея. Солдаты кучкою стояли кругом этих тел и ре¬шали, кто бы это мог быть — «Сидоров или Федоров», и только по некоторым интимным знакам на теле земляки признали одного из них. Известно, что за каж¬дую доставленную голову убитого неприятеля выдается награда преимущественно одеждою, и это не в одной Средней Азии, но и в Европе у турок, у албанцев, черно¬горцев и др. Этот случай дал мне также тему для небольшой картины, представля¬ющей собирание в мешок голов убитых неприятелей.
У меня за этот штурм одна пуля сбила шапку с головы, другая перебила ствол ружья, как раз на высоте груди — значит, отделался дешево. Я надел на голову и носил следующие дни белый чехол от офицерской фуражки, и теперь еще где-то сохраняющийся у меня. Назаров вышел целешенек. Этот человек был храбр ка¬кой-то особенной, солдат выразился бы — залихватскою храбростью. Атаковав-шие зашли так далеко, что воткнули и даже привязали к саклям у воротной стены большое красное с буквами, вероятно, именем Аллаха, знамя; снять его было трудно потому, что, занявши дома противоположной улицы, они продолжали бить по нашим. Я решился отвязать этот позорный, для крепости нашей, флаг, и как Николай Николаевич ни отговаривал, благополучно исполнил работу, хотя пульки в продолжение ее так и ударялись подле. С торжеством вынес я мой трофей на его высочайшем шесте и вручил отцу-командиру, т.е. Назарову. Что же он сделал? Передал коменданту? Поставил в походную церковь? Нет, к ужасу моему, он отдал это знамя солдатам на портянки. После, глядя на значки и знамена, стояв¬шие кругом палатки Кауфмана, я сравнивал их со взятым мною и находил, что последний был и более и красивее. Больше же всего было обидно то, что, когда я разыскал моего коня, он оказался привязанным веревочкою, это значило, что в то время, как я, некоторым образом, проливал кровь за отечество, кто-то, веро¬ятно из пригнанных нам в помощь казачков, утащил уздечку. Признаюсь, этого не ожидал!
«Василий Васильевич, — позвал меня Назаров, когда все успокоилось, -пойдем поесть кисленького». Когда мы вошли в помещение дворца, всё бросилось благодарить, не говоря про евреев, татар, персиян, даже наши раненые повылезли приветствовать Назарова. Воображаю, каково им было слышать отсюда пальбу и крики и понимать, что каждую минуту плотина может сдать и поток затопит их. Конечно, им вдали было страшнее, чем нам вблизи.
Приятели-купцы просто упали нам на шею; они признались, что такой пальбы и шума еще не было и они все время творили молитву.
«Вы ранены», — говорят мне, глядя на кровяные пятна моего пальто; пришлось объяснить, как сосед наградил меня этими пятнами.
Осмотревши мою аварию на ноге, я нашел, что из маленькой ранки на кости вытекло немало крови. Милейший Трубчанинов даже в ужас пришел и советовал обратиться к доктору, но так как ни платье, ни белье не было разорваны, то ясно было, это простой ушиб, и я стыдился показать себя раненным камнем. Мы зашли к Служенко. Кажется, он признал нас, но говорить не мог. По словам его окружа¬ющих, он страшно мучился. Через день, слышим, — умер.
Возвратясь к воротам, мы застали несколько офицеров, пришедших пораз¬узнать о подробностях дела; они наслышались о том, как я воевал, не щадя живота, и горячо поздравляли меня.
— Вам первый крест, Василий Васильевич,— сказал Б., думая, конечно, сделать мне приятное, но я энергично протестовал против этого, потому что, при¬знаюсь, к некоторому чувству тщеславия, возбужденному такими словами, при¬мешивалось и порядочное чувство гадливости: едва ли не лучшие минуты моей жизни были эти два дня, проведенные в самой высокой дружбе, в самом искрен¬нем братстве, устремленных к одной общей цели, всеми хорошо сознаваемой, всем одинаково близкой, — обороне крепости. Я хорошо помню и искренне говорю, что ни разу мысль о какой бы то ни было награде не приходила мне в голову, и вдруг стали считать заслуги, кто что совершил, кто что может получить, получить ли? и проч. Батюшки! Пощадите… С горя я взял ружье и ушел в нашу башню при воротах — стрелять зайцев, нет-нет да и подвертывавшихся под выстрелы.
Под вечер пришли еще два офицера от других ворот узнать, как идут дела. Так как было совсем спокойно, то я пригласил их прогуляться за воротами по нашему «бульвару», т.е. по выжженной улице, между трупами. Взявши под ручки, я вывел их за бруствер; Назаров, Черкасов и другие офицеры последовали за нами. Правду сказать, глубокая тишина была несколько тосклива, где-то невдалеке выла собака, трещал огонь кое-где догоравших домов; шипенье пули, ударив¬шейся в песок в аршине от меня, дало знать, что за нами следят, а приближающи¬еся голоса и совсем убедили убраться подобру-поздорову восвояси — мы даже не были вооружены. Когда совсем стемнело, Назаров повел нас опять на вылазку, мы выжгли все дома вдоль стены, еще на большее расстояние, вплоть до самого угла, места нашей прежней стоянки, и опять, как только зарево пожара обратило на наши подвиги внимание осаждавших, благоразумно ретировались, не потеряв ни одного человека.
Назаров был опять в туфлях и едва не обжег себе ноги, что, впрочем, не исправило его — покой дороже всего!
На следующий, третий, день осады приступы были легче, хотя перестрелка не умолкала, то разгораясь, то затихая. Назаров предпринял вылазку подальше в город, чтобы выжечь всю вторую улицу вдоль стен — элементарная предосто¬рожность, которую должен был бы исполнить еще много ранее сам командующий войсками, очевидно, по доброте душевной не решившийся наносить жителям изъяна — результат был тот, что перебили у нас много народа, да вдобавок чуть не отобрали крепость, падение которой было бы бесспорно сигналом для общего восстания Средней Азии. Будь очищен кругом крепости правильный зон, нападе¬ние на нее, если бы не было вполне невозможно, то во всяком случае в пять раз труднее.
Отряд наш, назначенный для вылазки, оставивши часть солдат с офицером у Бухарских ворот, направился к Джузакским, где после выстрела из орудия и дружного ура Назаров как кошка бросился на стену. Я скоро обогнал его, по¬бежал впереди и на повороте в первую уже улицу лавок приостановился, под¬зывая товарищей: передо мной врассыпную бежало множество народа, некото¬рые, оборачиваясь, стреляли, большинство без ружей, с батиками   и саблями, спасалось. Здесь случился со мной такой казус: с криками ура! мы бежим по улице; я валяю впереди и, увлекшись преследованием двух сартов, забегаю в ули¬цу направо; они — еще направо, я за ними. Передний успел шмыгнуть в ворота, а заднего я нагнал; он прислонился к углу и ждал меня с батиком; я размахнулся штыком, но платье было толстое, ватное, да к тому же детина с отчаянием уцепил¬ся за штык, отвел удар и в свою очередь замахнулся на меня батиком. Мы схвати¬лись врукопашную. Я не нашел ничего лучшего, как колотить его по башке, а в ку¬лаке-то у меня была коробочка со спичками для зажигания домов — спички-то воспламенились и обожгли мне руку. Видя такой неумелый прием борьбы, про¬тивник мой, крепкий, с проседью мужчина, ободрился, опустил свое оружие и стал отнимать у меня мое. На беду другой сарт, спасшийся было в ворота, тоже по¬казал снова свой нос. Я понял, что меня сейчас убьют — кругом не было ни ду¬ши, — и что есть силы закричал: «братцы, выручай», закричал почти безнадежно, но солдаты услышали; один прибежал, ружье на руку, размахнулся — но тот с отчаяньем уцепился и за этот штык; тогда солдат снова размахнулся — на этот раз штык глубоко вошел и мой противник склонился. Я от души поблагодарил солдата за спасение и обещал ему 10 рублей. Эта штука, однако, не исправила меня, и сейчас же вслед за тем я нарвался второй раз. То же бесконечное ура и погоня за утекающим неприятелем, из которых несколько человек вскочили в лавку, я за ними, опять крепко опередивши товарищей. Как они набросятся на меня, несколько-то человек, один чем-то дубасить, другие выдергивают ружье. Признаюсь, у меня была одна мысль: батюшки мои, отнимут ружье, срам! Опять подбежали солдаты, выручили, переколовши всех.
По временам мы останавливались и зажигали преимущественно базарные циновки; скоро целая улица запылала, так что высокий дым поднялся по всему нашему пути.
Хотя тут были все сплошь лавки, солдаты вели себя очень прилично, ничего и не подумали грабить; убивать, разумеется, убивали всех, кто ни попадал под руку, но никаких бесполезных жестокостей себе не позволяли. Раз только я видел, как одному из валявшихся трупов солдат воткнул штык в глаз, да еще повернул его так, что скрипнуло — я только хотел сказать: «что ты делаешь!», как слышу — трах!—звук здоровой оплеухи и голос Назарова: «Ах ты, подлец, убитому-то!» Мы прошли таким образом до самых Бухарский ворот, потерявши очень мало народа, двух или трех, и то только ранеными.
Когда мы возвратились, нас встретили комендант с несколькими офицерами; он, кажется, сильно перетревожился, известясь, что Назаров рискнул слабыми силами и перешел в наступление, но, узнавши о нашей малой потере, успокоился. Мы встали во фронт, я на правом фланге, Штемпель в самых милых выражениях благодарил всех и за отбитие штурмов, и за вылазку; я получил на свой пай не¬сколько очень лестных слов, до слез меня тронувших.
Оказывается, что бравому Штемпелю прибежали сказать: «Назаров перепоил людей и убежал с ними в город» — было от чего сконфузиться и поспешить на место действия. Впрочем, побоку это, лучше верить, что это неправда.
Насчет схваток моих было немало шуток и смеха. О первой рассказывал только мой «спаситель»,—другие, подбежавшие после, не застали этого поединка. «Слышу, — говорит, — ревут: спасите! — я туда, вижу, Василий Васильевич, бе¬лехонек, как смерть, борется со старым сартом…» Вторая «оказия» была на большой улице в виду у всех; ее видели и офицеры и подтрунивали потом надо мною: что, Василий Васильевич, каково вас в лавку-то зазвали? Или: Василий Васильевич, расскажите, как у вас, говорят, ружье чуть не отняли!.. Признаюсь, меня внутренно, невидимо, конечно, для посторонних, душил, как кошмар, вопрос: почему я не пустил в дело револьвер? В кармане был небольшой «Смит и Вессон», неважного, правда, калибра, но достаточный, чтобы убить человека на таком близком расстоянии, и я его не пустил в ход — почему? А просто потому, что забыл о нем. Часто потом и днем, и ложась спать или просыпаясь, когда обыкновенно перебираешь свои поступки, я мысленно возобновлял все перипетии этих схваток, мысленно хватался за револьвер, стрелял раза два, даже три, или делал то, что сделал солдат, т. е. вырывал у врага штык из рук и снова всаживал, уже в самые внутренности… Утешаясь несколько мыслью, что солдату это легче было сделать, так как я держал замахнувшуюся руку с батиком, я все-таки не мог себе простить моей недогадливости и только сравнительно недавно успокоился на уверенности, что самое пустое дело иногда не сразу дается…

Окончание.

Комментариев пока нет, вы можете стать первым комментатором.

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.