Сергей Юренев на рисунках Михаила Соколова Искусство История

Ильдар Галеев

Мне все-таки повезло в последний день работы выставки в Литмузее успеть повидаться с Михаилом Ксенофонтовичем Соколовым.

Зрелище грандиозное, конечно. Помню в Третьяковке было больше его работ, там и живопись была, но с того момента, больше 20-лет назад, много воды утекло. Тогда все воспринималось по-другому, сейчас же , несмотря на жанровую сжатость, – острее, резче. Потому что трагические судьбы художников понимаются как непрерывный и перманентно актуальный, особенно для России, мотив. И это как-то не дает покоя.

Среди рисунков Соколова, сделанных на лету, одним росчерком пера/тушью, мне неожиданно улыбнулся герой, о котором я хотел бы немного рассказать. О нем я узнал лет 15 назад, когда разбирал архив Петра Корнилова, легендарного казанско-ленинградского музейного деятеля, искусствоведа, собравшего колоссальную коллекцию графики. Альбом с выставкой я представил у себя в галерее уже в самом начале ковидной эпопеи – в 2020-м. Так вот, Корнилов в конце 1920-х бежал из Казани, спасаясь от чистки по идеологической линии, в Бухару. Там он работал в местном музее, заведовал выставочными проектами. Туда же приезжали многие художники из России по разным поводам, и он их, как мог, принимал. С того времени остался альбомчик, внутри которого Корнилов наклеивал рисунки художников, с кем его свела судьба.

Листая его я вдруг наткнулся на несколько рисунков Соколова нач 1920-х – еще протокубистических, со сдвигами форм, а не более поздних «французских», напоминавших Гиса или Домье. Я удивился, потому что знал, что линии жизни Корнилова и Соколова никак не пересекались. Одно лишь обстоятельство объясняло эту загадку – почему они оказались в домашнем альбоме искусствоведа: рисунки имели надпись дарителя – Юренева.

Сергей Юренев – искусствовед из Витебска и, по совпадению, тоже бухарский резидент в конце 1920-х. Он занимался археологией и реставрацией древних памятников архитектуры.

Так вот портрет этого самого Юренева я и увидал в витрине. Сергей Николаевич работал в Тверском музее в те же 20-е, когда там же в Тверском Свомасе преподавали Соколов и Софронова. Общение было довольно тесным, Юренев и Соколов казались всем братьями по крови. Оба придавали особое значение своему внешнему виду, что выделяло их на общем пролетарском фоне. Отличались галантностью и манерами (Юренев – потомок Рылеева на всякий случай), излагали свои мысли витиевато настолько, что их можно было принять за беглецов из века минувшего. Потом я прочитал в одном из писем Соколова: ходили с Юреневым на выставку, это было сногсшибательно. Любимое выражение Соколова.

Судьба Юренева, как и Соколова, тоже оказалась переломана, там живого места не найти — сплошь рубцы да вмятины. В 1930-е он вернулся в Тверь, где занимался поиском работ художников венециановского круга, пополняя из заброшенных усадеб фонды музея. Пришла война, эвакуироваться из-за немощной матери не смог, остался в городе. Но знал немецкий, потому и стал директором музея. Всеми правдами/неправдами охранял от разорения коллекцию, спрятав самые ценные экспонаты, исполняя заказы оккупационных властей третьесортным материалом. После ухода немцев, конечно же, был арестован и, хорошо что не расстрелян, а отправлен в ГУЛАГ на 10 лет. Лепту в обвинение тогда внес Борис Полевой, который в поисках материалов для повести о настоящем человеке разглядел в Юреневе настоящего нечеловека – фашистского наймита, о чем и поведал в местной печати.

После отсидки Сергею Николаевичу, понятное дело, все приличные города и веси, где он мог бы поселиться, были закрыты, и он уехал в любимую Бухару (1952). Где со справками бывшего зека он смог устроиться только сторожем кирпичей на каком-то складе. Это было время высоко-научно-квалифицированных кадров охранно-сторожевых служб.
Поколение дворников – их же дети, только 30-летием спустя.
А потом он устроился в экспедицию по архраскопам в Хорезме.

Ему дали келью в старинном бухарском медресе. В таких худжрах, как у Юренева, послушники жили еще во времена тимуридов. Там не было окон, только лишь вход, сводчатый потолок и место для курпача на полу, где можно насладиться сном.
Юренев стал собирать коллекции декоративно-прикладного искусства — керамики, посуды, чеканки, литья, на что тратил весь свой заработок. В помощь ему пригодилось знание языков: кроме немецкого и французского, Юренев владел и узбекским, чем приковывал к себе внимание на базарах Бухары – высокий, статный, европеец в белой рубахе торгуется и меняется как завзятый сотувчи.
Когда мы вспоминаем о Савицком, нужно иметь ввиду, что он был далеко не одиноким в поле воином в том времени и тех обстоятельствах. Савицкий исполнял роль не экзотического свойства. Таких высокообразованных, творчески и научно-мотивированных экспатов из Москвы и Ленинграда можно было найти в древних городах Узбекистана. Войны, репрессии, преследования разбрасывали людей повсюду, где они могли выжить физически и духовно. Юренев и Савицкий оба понимали, что они не только спасают, сохраняют то, что не всегда их современниками воспринимается как значимое, но и удовлетворяют сугубо персональную потребность в «игре в бисер», отыскивая сюжеты, за которыми можно забыть о «пене дней».

Как и Савицкого в Нукусе, Юренева в Бухаре считали кем-то вроде святого, дервишем, странным чудаком, ему приносили еду, одежду, оказывали почтение. В необычном облике русского дворянина было что-то такое, что местными людьми воспринималось как часть страницы их истории, а их миссия заключалась в сохранении этой нерядовой ценности. Это заложено в ментальности восточного человека – уважение к старшему, ученому, мастеру, к Усто.
У Савицкого и Юренева, начни они свою собирательскую деятельность не на Востоке, а где-нибудь в Средней полосе, не было бы никаких шансов на успех.

Все свои коллекции Юренев завещал музеям Бухары, Ташкента. А рисунки Соколова (их несколько десятков) после его смерти поступили в собрание Третьяковской галереи, где и находятся и по сей день.