О Великой Отечественной и о себе История Ташкентцы

Отрывок, касающийся Ташкента, из повести Франца Гади «О Великой Отечественной и о себе», Звезда № 7 за 2015 год.

Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота — теперь это на юго-западе Румынии, на краю Трансильвании, это, видимо, очень маленькое местечко, так как в нем не было церкви: и отец, и дед (1846 г. р.), и прадед крещены в церкви некоего Дойч-Санкт-Петербурга. В те времена там жили венгры и трансильванские немцы, а теперь — румыны, поэтому этих названий нынче на карте нет. Все мои предки по мужской линии — музыканты, хотя далеко не все они зарабатывали себе на хлеб музыкой. Отец осиротел в пятилетнем возрасте: его отец умер, а мать-немка, урожденная Екатерина Зееболт, куда-то исчезла (во всяком случае — для меня); отца воспитывала тетка-венгерка.
С пяти лет отца начали учить игре на скрипке, затем тетка выхлопотала для него возможность учиться в консерватории за казенный счет, для чего объявила его немцем (консерватория-то Венская, то есть австрийская).

У отца всегда был оркестр, которым он руководил, солировал в нем на трубе и на скрипке, даже в плену собрал оркестр, а потом был капельмейстером в Красной Армии. Когда не хватало музыкантов, обучал красноармейцев, в основном мальчишек, игре на всех инструментах оркестра с нуля.

Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой, в Австро-Венгрию. Отец приехал в Гура-Гумору и, как ура-патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт. У нас была фотография отца в венгерской офицерской форме Хонведа (Хонвед — венгерская национальная армия, «защита короны») с тремя звездочками в петлицах. Отец оказался в Перемышле — тогда это был город-крепость в Галиции (сейчас этот город называется Пшемысль и относится к Польше).
После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненный в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай со свитой, отдав должное стойкости защитников крепости и поставив их в пример русским войскам.

Госпиталь посетил большой русский, видимо придворный, чин и, разговаривая по-немецки, спросил о претензиях «доблестных защитников». Отец заявил о пропаже его ранца с именной серебряной трубой. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба. Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию «Раненый орел». Большой начальник сказал, что отец действительно раненый орел, и распорядился обслуживать его так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро.
Где-то в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в г. Пишпек (потом Фрунзе, теперь — Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя казармы из самана (сырой кирпич из глины с соломой) и обнесли их глинобитным забором. Во время Великой Отечественной войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил весной 1944 года. И мы, курсанты, жили в этих самых бывших казармах военнопленных.

В 1915 году военнопленные жили в Пишпеке довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал из военнопленных духовой оркестр, который и стал играть на танцевальных вечерах в местном Дворянском собрании. Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов. Он вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей. В Пишпеке не было гимназии, моя будущая мать училась в Алма- Ате (тогда — г. Верный), для чего Иван Флегонтович купил в Алма-Ате дом. Семья была довольно богатая: были лошади: экипаж и верховые. Вера приехала на каникулы, плясала на танцах, гарцевала на лошади, однажды лошадь ее понесла, и тут, как в оперетте, оказался мой отец, он (гусар же!) осадил лошадь, привел все в порядок и так был введен в дом в качестве спасителя.
Очень скоро и дед и его жена в одночасье умерли от холеры (там, в Туркестане, где пили воду из арыков, случались эпидемии то чумы, то холеры, то оспы). В этот день они ели купленные на базаре огурцы и дыни. Насколько я знаю, моя мама была неверующей, однако суеверной, и у нас, пока я не стал взрослым, никогда не было в доме огурцов и дынь.
После смерти деда матери ни учиться, ни жить стало не на что, а тут подоспела революция, пленные освободились и все поголовно стали революционерами. Моя мать с отцом к этому времени стали жить вместе.

К осени 1917 года возвратившиеся с фронта казаки (места около Алма-Аты и Пишпека назывались Семиречьем и там располагалось казачье войско Семиреченское) стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я. Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли все военнопленные, стал Первым Пишпекским полком Красной гвардии, и впоследствии все красногвардейцы стали коммунистами. Затем Красная гвардия превратилась в Красную Армию, а отцовский оркестр — в военный оркестр. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко (в городе Бишкеке одна из улиц названа его именем, а его могила находится в Дубовом парке в центре города) стал полком Красной Армии и влился в воинские части, которые были тогда в Алма-Ате. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной Армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей. Отцовский оркестр — из бывших военнопленных — оказался там же, отец пополнял его местными способными парнями, которых обучал с нуля, и некоторые быстро становились музыкантами.
В 1919 году полк, в котором служил отец, ушел на «басмаческий фронт» освобождать Туркестан от эмира бухарского, разных белоказаческих и басмаческих банд. У многих красноармейцев были семьи, их некуда было девать, да и опасно оставлять: бандиты разных мастей после ухода частей Красной Армии нередко врывались в освобожденные города и села, уничтожали всех и все, связанное с советской властью. Басмачи вырезали и сжигали целые селения, в которых побывали (хотя бы переночевали) красноармейцы. Поэтому каждый полк тащил за собой обоз со своими тыловыми службами и семьями красноармейцев. В 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925-м — я. В долинах Таджикистана и Узбекистана были громадные сады с персиками, миндалем, мушмулой, виноградом, рощи грецких орехов. Все это время полк (это был 11-й кавполк) вместе с семьями в обозе мотался по Средней Азии, и хотя к 1921 году Гражданская война окончилась, война с басмачами не прекращалась: банды, вооруженные бежавшим в Афганистан эмиром бухарским, приходили из Афганистана, громили отдельные селения, угоняли людей для продажи в рабство. Все музыканты были одновременно бойцами, а отец — командиром разведки полка.

В сентябре 1925 года освободили большой аул Душанбе, в переводе «понедельник» (теперь столица Таджикистана). Не было воды: басмачи завалили колодцы трупами лошадей и людей, жара стояла азиатская. Я — трехнедельное дитя — в обозе, реву на руках у матери, и тут появляется отец на коне с винтовкой за плечами и громадными кистями замечательного винограда. Там, в предгорьях Душанбе, вообще благодатный край с полутропической природой. Отец прямо с коня, надкусив виноградину «дамские пальчики», сунул мне в орущий рот, я зачмокал, а остальное семейство — мать, ее сестра и младшая моя тетя Наташа — дружно насыщались виноградом вместо воды.
Полк от Душанбе, преследуя басмачей, вышел в горы на южной границе. Отец в молодости много путешествовал в австрийских Альпах, любил лазить по горам. Дорога, по которой шел полк, втягивалась в ущелье. Отец предложил командиру направить разведчиков поверху с обеих сторон ущелья и сам стал во главе группы с одной стороны. Там оказались засады басмачей с приготовленными для завала ущелья кучами камней и хвороста, который зажигали и сбрасывали вместе с камнями вниз, чтобы пугать лошадей. Разведчики, сбивая засады, прошли за несколько дней весь хребет поверху, пока весь полк не вышел к границе с Афганистаном. Вообще борьба с басмачами продолжалась чуть ли не до 1930—1931 годов. Их разбитые банды уходили в Афганистан, там отдыхали, довооружались и опять начинали захваты и угоны людей, особенно девочек — на продажу в рабство.

В 1926—1929 годах мы жили в Ташкенте, тогда он делился на старый город — узбекский — с узкими улицами, домами без окон на улицу, и новый — европейский — с оперным театром, университетом и Объединенной среднеазиатской военной школой (ОСАВШ) им. В. И. Ленина, впоследствии она стала Высшим военным училищем им. В. И. Ленина.
Однажды в Ташкент через старый город ворвалась крупная банда басмачей, они захватили в школе всех девочек, но поднятый по тревоге красноармейский гарнизон отрезал все пути отхода — басмачи рыскали по домам старого города, с девочками спрятались в мечеть, куда нашим было строго-настрого запрещено входить (из уважения к мусульманам), и мулла сказал, что молятся мусульманки. И только когда красноармейцы, прочесывая старый город, поймали многих басмачей, в том числе и главу банды — курбаши, они согласились выдать девочек, после чего и были отпущены. Среди этих девочек была и моя сестра Вера, ей было тогда 9 лет. А тот курбаши через год привел и сдал свою банду, его встречали с оркестром моего отца. О тех годах у нас не любили вспоминать, говорили только, что кроме походов стояли гарнизонами в городах и крупных аулах по нескольку месяцев, что там свирепствовали болезни: мою маму затрепала малярия, на сестру напала пендинская язва (пендинка), у нее остался на лбу шрам от болезни, не говоря об оспе и других хворях. По ночам слышался похожий на детский плач лай шакалов — они разрывали мусульманские кладбища. Вообще о Гражданской войне я слышал лишь несколько раз уже впоследствии, когда кто-либо из друзей отца приезжал к нам.

Во Фрунзе мы жили в одной комнате, и когда кто-либо разговаривал всю ночь за чаем (отец был непьющим, но злостным курильщиком), я тут же на кровати притворялся спящим и все слушал. Это был кто-нибудь из бывших музыкантов или артист из театра при политотделе армии (артисты были профессиональными, ставили Шиллера и Шекспира, а в походе были красноармейцами, ходили в сабельные атаки). Из их разговоров я понял, что Гражданская война была жестокой и беспощадной (пленных с обеих сторон девать было некуда, их просто убивали, разница лишь в том, что красные — расстреливали, а белые — вешали). А бывало, что «бравые вояки-кавалеристы» пускали пленных бежать по полю и рубали их шашками, догоняя верхом. После разгрома Врангеля в Крыму Гражданская война считалась оконченной, командовавший там М. В. Фрунзе был родом из Пишпека, его отец был здесь фельдшером и аптекарем, наверное, поэтому его направили в Туркестан — укреплять советскую власть. Столицей Туркестана был Ташкент.

Одно время мой отец был назначен инспектором всех военных оркестров Туркестана (по-теперешнему генеральская должность), у него была даже своя ложа в оперном театре. Труппа и оркестр были в Ташкенте тогда очень приличными: в России были голод и разруха, а в Туркестане голода не было. (Вспомните: «Ташкент — город хлебный» А. С. Неверова.) Однажды отцу пришлось выручать певца-тенора, который после спектакля, видимо в подпитии, запел перед зданием ЧК из «Фауста»: «Привет тебе, приют невинный…» — хорошо, что в ЧК были венгры…

Венгры участвовали в революции и Гражданской войне на стороне красных, во многих частях Красной Армии были интернациональные подразделения, большинство в которых — венгры. Они участвовали в восстании против Колчака в Иркутске (там есть улица Красных Мадьяр).  Ходили слухи, будто среди убийц русского царя и его семьи было трое венгров, а еще двое венгров пытались спасти Чапаева и похоронили его, переплыв реку Урал. В самой Венгрии в 1919 году произошла пролетарская революция, там советская власть продержалась три месяца.
В 1921 году, после окончания войны, когда военнопленные стали возвращаться на родину, оказалось, что их там, на границе, встречают как красных, несущих домой угрозу, подвергают в специальных лагерях жандармской проверке, активных участников Гражданской войны в России расстреливают (см. рассказ Мате Залки «На родину»). Очень многим пришлось остаться, участвовать в российской жизни, строительстве социализма. Венгры выпускали в России журнал «Уй ханг» («Новый голос»), Мате Залка стал известным писателем, Анатоль Гидаш (по-венгерски Антал Хидаш) — советским поэтом (мы все пели гимн на его слова «Гремит, ломая скалы, ударный труд, прорвался лентой алой ударный труд»), все они стали гражданами Советской России.
Отец получил гражданство СССР в 1923 году, тогда же оформил брак с моей матерью. Перед тем был сделан официальный запрос на его родину в Гура-Гумору об оставшихся родственниках. Но Австро-Венгрия развалилась, всю Северную и Восточную Венгрию вместе с родными для отца районами в результате разгрома венгерской революции в 1919 году захватила Румыния. Венгров, да и немцев стали там притеснять, и ответ тамошних властей на запрос был: «Таковых не значится».

В Советской России оставшихся интернационалистов предполагали использовать в будущей всемирной революции. В военных школах — в Ташкенте, Баку и др. — были организованы подразделения для обучения интернационалистов, чтобы они стали военными командирами-специалистами. Отца направили в Объединенную среднеазиатскую военную школу (ОСАВШ) им. В. И. Ленина. Перед тем отец перестал ходить на партийные собрания, так как секций интернационалистов в полках не стало, а выступления русских товарищей он не очень понимал. На одном собрании, когда он попросил помедленнее растолковывать, о чем речь, постановили давать ему прочитывать протоколы собраний после их окончаний, однако отец вовсе не мог ничего разобрать в этих не очень грамотных каракулях. И при переходе из полка в ОСАВШ просто «потерял» партбилет, перестал платить членские взносы и, согласно уставу партии, «механически выбыл» из нее, оставаясь, как он говорил, «беспартийным большевиком».

В ОСАВШ отец не только прошел полный курс обучения и был аттестован «средним командиром», но и организовал большой духовой оркестр, стал его капельмейстером — «командиром музвзвода». Школа была по большей части кавалерийская; оркестр с его трубами в конном строю выступал впереди на всех построениях, начиная с утреннего развода на занятия, развода караулов и конной прогулки с музыкой и песнями после вечерней поверки. Отец любил лошадей и конное дело, и хотя музвзвод был освобожден от конно-строевой подготовки, отец сделал музыкантов настоящими кавалеристами. Были изготовлены «маршевики» — нотные тетради для чтения нот при игре на конях на марше — в синей (цвет кавалерии) обложке, в них была музыка всех кавалерийских аллюров: марш (шаг), рысь, галоп, сокольская гимнастика, под которую выполняли конные перестроения. Добрая половина всех этих музыкальных вещей была сочинена отцом или аранжирована для его оркестра либо переделана из тогдашних песен. Отцовский оркестр был во всех отношениях образцовым, и к 10-летию Красной Армии отец был награжден именными часами швейцарской фирмы«Мозер», с надписью: «тов. Ф. Ф. Гади от ОСАВШ им. В. И. Ленина. 19.11.1928 г.». Хорошие были часы. Мать их продала на базаре в начале войны, еще при жизни отца. Еще раньше, очевидно до меня, она продала серебряную именную трубу, которой отец был награжден по окончании консерватории (на ней был отцовский дворянский герб). Году в 1936-м мать уничтожила и фото отца в офицерской венгерской форме. Большой портрет в рамке висел у нас в комнате, и все приходящие пялились: «А это кто?»
В конце 1928 года отец демобилизовался, и мы уехали жить в Пишпек, который был переименован в г. Фрунзе, а Киргизия стала Автономной Советской Социалистической Республикой (КирАССР). Отец считал этот город второй родиной: здесь тоже были горы, похожие на родные Карпаты и Трансильванские Альпы, только в Средней Азии горы повыше и «посерьезнее». Местность в районе Фрунзе и Алма-Аты (между ними по шоссе всего 150 км) — благодатнейшая и красивая. Это Семиречье (Джетысу — «семь рек»), где семь рек стекают с ледников Тянь-Шаня с юга на север в озеро Балхаш; кроме них еще огромное количество речек, которые пересыхают зимой и полноводны летом из-за таяния ледников. Русские переселенцы (из Воронежской губернии, с Кубани и др.) в 1860—1880 годах построили города (укрепленные поселки с крепостями для защиты от возможных врагов), и еще тогда было организовано Семиреченское казачье войско с центром в г. Верном: губернатор был одновременно его атаманом. Города построены кварталами 100 x 100 метров, между ними проложены улицы, одни в направлении с севера на юг, вдоль течения рек, другие — перпендикулярно им. По обеим сторонам улиц текут арыки, обсаженные пирамидальными тополями — вдоль каждой улицы четыре ряда стен из тополей. Во Фрунзе в центре города — дубовый сад, а при въезде в город — карагачевая роща. Я где-то прочел: «Славные люди строили эти города!»

В 1928—1929 годах во Фрунзе стали создавать филармонию, и летом 1929 года отец вместе с тогдашним наркомом просвещения республики Тыныстановым предпринял конное путешествие по горным районам для сбора киргизского фольклора. Отец записывал мелодии, а Тыныстанов — тексты киргизских сказаний, они первыми записали несколько вариантов сказаний «Манас» и «Семетей», однако с музыкальной точки зрения они не были для отца интересны: речитатив с подвыванием в конце каждой фразы под равномерное треньканье комуза (киргизский трехструнный инструмент). Зато в богатых русских казачьих станицах отец записал множество мелодий, но текстов песен из-за недостаточного знания русского языка не записывал. Эти мелодии потом легли в основу многих его небольших произведений для оркестра, в основном маршей («Уж вечер наступает» на мотив «Ноченьки», «Стенька Разин»), вальсов («Воспоминание о Пржевальске», «Сердце», «Фортуна») и множества других. Вообще, оказавшись в России, отец был совершенно очарован новыми для него мелодиями русских песен, романсов. Он находил, что русские народные мелодии — протяжные песни и плясовые — близки по характеру к венгерским.

В 1930 году отца опять призвали в армию, и он стал капельмейстером в Кронштадте в 41-м зенитном полку береговой обороны Балтийского моря.