Воспоминания Марианны Беляевой, написанные в 2005 году ею собственноручно История Ташкентцы
Здравствуйте, моя мама родилась в Ташкенте в 1922 году. Она в 2005 году написала воспоминания, хотите можно выложить на Вашем сайте. Я хотела спросить, вдруг Вы знаете, где жил до 1929 года примерно Уполнаркомсвязи, там жила мама с папой, им дали комнату. Где был трест «Средазкаучуконос» — они жили рядом. Где была улица Всеобуча я не нашла.Еще она писала про проезд Кафанова, вроде бы это Афросиаб. Я хотела посмотреть на эти места, понимаю, что все возможно разрушено, но интересно.
Моя бабушка — Елгаштина Мария Николаевна (урожденная Давидович-Нащинская). У нее было две дочери (Мария и Зинаида) и сын. Во время гражданской войны она с двумя детьми оказалась в поезде, шедшем в Сибирь. В пути ее сын заболел тифом и бабушку с сыном ссадили с поезда. Дочь ее, Муся (Мария Ивановна Елгаштина) осталась одна в поезде, где познакомилась с моим будущим отцом, Борисом Ивановичем Беляевым. Муся рисовала.
Чтобы заработать на жизнь она писала портреты, делала кукол. Кроме того она много рисовала пейзажей, лодок и т.д. Яркая работа — «переправа через Енисей на пароме».
Борис Беляев, ставший ее мужем, окончил юрфак МГУ в 1916 году. В 1920 году уехал с Мусей к своим родственникам в Ташкент. Муся все время переписывалась со своей мамой и хотела, чтобы она приехала к ней в Ташкент. Но времена были трудные и просто так приехать было невозможно. Муся полюбила Среднюю Азию и много рисовала мечети, пейзажи и улицы старого города, портреты. Картины «Узбекская свадьба», «Река Салар осенью» и т.д.
В связи с трудностями (родителей Бориса все время уплотняли) Муся с Борисом сняли комнату у узбеков, где жила Муся. А муж ее навещал, так как в силу узбекских правил он не мог там жить. Они ходили по окрестностям. Муся рисовала. В 1922 году она родила меня — Беляеву Марианну Борисовну и через полгода умерла (от тифа, как мне потом сказал папа). Борис Беляев нанял няню ко мне, а впоследствие на ней женился. Мы переехали в Ашхабад — столицу Туркменистана, где папа работал в комиссии законодательных предположений (создавался кодекс законов Туркменской республики).
Все картины Муси были в Ашхабаде в семье. Новая жена оказалась ревнивой, ненавидела покойную жену Бориса и ее картины. Она их нещадно уничтожала, рвала. Впоследствие они расстались и жена с детьми (уже было три) уехала в Ташкент. У нее в это время был сын от первого брака, Сережа, я — дочь Бориса — Марианна, и общий ребенок — Юрий.
пишет моя мама, Марианна Борисовна Беляева
(сперва я печатала записки с рукописи, которую мама писала в тетрадку, в жж, который и завела для этого в 2005 году. Но теперь я жж не пользуюсь. Все записи пока остались)
В 1929 году мой брат Юрий заболел и отца вызвали телеграммой из Ашхабада. Он оставался в Ташкенте и сошелся со своей второй женой (в Ашхабаде он бросил все). Спасибо, его друг — соученик по гимназии, детский врач Николай Васильевич Ломакин в один из визитов в Ташкент привез все, что осталось от картин моей мамы.
В 1938 году я поехала в Уфу к бабушке на лето. До этого я ее даже не знала. От меня многое скрывали (и то, что у меня мать не родная). Все же я об этом узнала и ушла из семьи с отцом. От бабушки я узнала много нового. Она мне сказала, что ее девичья фамилия — Давидович-Нащинская, что она с родителями жила какое-то время в Париже, что у нее была гувернантка — француженка. Она дала мне пачку писем Муси, посланных ей из Красноярска и Ташкента, из которых я узнала многие подробности ее жизни в Ташкенте. В Уфе я узнала многих бабушкиных друзей, ее артистов кукольного театра. Участвовала в их летней работе, когда они давали спектакли в детском парке на Случевской горе. За несколько лет до моего приезда в Уфу умер мой дедушка — Иван Семенович Елгаштин.
Пишет моя мама, Марианна Борисовна Беляева:
Когда бабушка вышла за него замуж, был он директором конезавода в Сибири. Как мне рассказывала бабушка, должность его называлась «директор Императорских конюшен». Был он в чине (казачьем чине) войскового старшины. Семья жила при конезаводе, там было две семьи — директора и ветеринара. Кругом степь и местные жители. Зимой — волки. Когда детям пришла пора учиться, дед вышел в отставку, и они уехали жить в город. Денщик Александр Христофорович поехал вместе со своим начальником и всю жизнь впоследствие обслуживал его семью.
Когда грянула революция, естественно Иван Семенович Елгаштин привлек к себе внимание власть имущих. Как ни доказывал он, что не командовал никаким полком в царской армии (а войсковой старшина равняется чину полковника в регулярной армии), а всю жизнь посвятил лошадям, ему не поверили и сделали его «лишенцем». Была тогда такая категория людей — лишенец — человек, лишенный всех прав. С горя дедушка ослеп. Несмотря на это он старался помогать бабушке по дому, даже ходил за продуктами на рынок.
первый кукольный театр в Уфе и добрый денщик
В театре бабушка играла старика в сказке о рыбаке и рыбке. Она была маленького роста и чтобы кукла была на нужном уровне за ширмой, дедушка ей сделал котурны — две скамеечки для ног, которые прикреплялись ремешками к ступням.
Иногда денщик мог закапризничать и не хотел готовить обед. Бабушка пошла на кулинарные курсы, закончила их и сама могла накормить семью. Кроме этого она закончила курсы преподавания рисования и черчения в школе, и работала учителем черчения.
В Уфе они жили в крошечной комнатке. Денщику спать было негде. Он нанялся ночным сторожем в детский сад. Там он и ночевал, а днем был дома. Хочу отметить его роль в жизни семьи. В детский сад привезли глину, чтобы дети лепили. Христофорыч принес бабушке кусок этой глины и сказал:»Лепи». Она слепила голову, высушила ее у плиты, сделала голову из папье-маше, раскрасила, одела — получилась первая кукла. Дальше — больше. Она стала делать перчаточные куклы и тростевые и развлекала гостей куклами из-за спинки кресла. Друзьям ее эти вечера очень нравились т.к. кроме просмотра ее новых картин они получали еще и театр. Это стало известно в городе, и кто-то подал мысль, надо не только гостей развлекать, а создать настоящий кукольный театр. Что она и сделала. Помещения, конечно, не было. И ютились они в холле дома пионеров. Бабушка съездила в Москву к Сергею Образцову. Ознакомилась с его работой, куклами, спектаклями. Играли они в клубах, летом на Случевской горе. Репертуар был обширный. Во время войны в Уфу был эвакуирован Ленинградский театр марионеток Евгения Деммени. Оба театра объединили усилия, сотрудничали и работали вместе. Дальше про Марию Николаевну Елгаштину и ее творчество, ее биографию в статье Рашиды Красновой Барыня — Полковница
(я печатала сперва записки мамы в жж, теперь я не имею над ним власти, но Краснова нашла меня по жж)
1924 год
Мне очень запомнился день, когда в сумерки все жители дома распахнули двери и бросились бежать с криками «Ленина хоронят!». На площадь сбежался весь город. Думаю это было в 1924 году, когда сообщили о смерти Ленина. Мне было два года.
Когда я узнала, что означает слово «хоронят», меня это очень заинтересовало. И тут спустя день-два родители заметили, что пропала моя любимая игрушка — белый плюшевый медведь. Бедный мишка! Почти весь плюш на нем облез, когда его выкопали из земли под розовым кустом, где я его похоронила
Дорога из Ашхабада в Ташкент занимала полтора суток. Ехали поездом. Ночью поезд останавливался на станции Душак. Мы трое дружно высовывались в окно и орали во всю глотку: «Станция Душак, начальник ишак, помощник верблюд, поезд стоит пять минут». После совершения этого героического поступка мы быстро сползали от окна и прятались под лавкой, т.к. были уверены, что немедленно прибежит отряд милиции и нас заберут в тюрьму. Но все обходилось.
Родители к этому времени расстались. Отец остался в Ашхабаде, а мать и мы трое переехали в Ташкент. Старшему (Сережа, погиб на войне). было 9 лет, мне (автор записок, Марианна, моя мать), а младшему 5. Недолго мы прожили без отца. Юра вдруг заболел и у него начались судороги. Мать вызвала отца из Ашхабада. Бросив там все, он приехал и снова сошелся с женой. В Ташкенте не было для него работы по специальности. Он устроился экономистом в Уполнаркомсвязи, где проработал несколько лет.
А в это время в Ашхабаде произошло совершенно неожиданное. Правительство оказалось националистами и было расстреляно в полном составе, вместе с комиссией законодательных предположений. По пословице «не было бы счастья, да несчастье помогло». Так отец сохранил свою жизнь.
Хозяина звали Борис Гермагенович. Хозяйка была Юлия Алексеевна, фамилия — Катанские. Сын их Коля Тушманов работал на полярной станции, и когда мне было 6 или 7 лет, ЮА сказала, что скоро приедет ее сын Коля и женится на мне. Взрослые любят смеяться над детьми. Я поверила и ждала жениха.
Вот приехал Коля. Он вовсе не собирался на мне жениться, и я горько плакала. Коля приехал не один. Он привез своего друга с соседней полярной станции, где работали французы. Друга звали Бопрэ. Он быстро подружился с нами. Мы прозвали его Бопёр. Кричали ему: Бопёр, куда попёр? В наших глазах он был героем.
Наша комната располагалась в задней части дома и выходила окном и дверью на бахчу, где росли арбузы, дыни и тыквы. Напротив нашей двери росло небольшое дерево — персиковое (это был «арапчик» — гибрид персика и сливы, то, что сейчас продают под названием «нектарин»). Слева от дома был хауз (купальня, обросшая травой). Там было глубоко, с ручками взрослому человеку. Иногда там плавали змеи. Хауз был огорожен дощатой стенкой, а слева был настоящий высокий забор. Героизм Бопрэ состоял в том, что он влезал на этот забор и бросался с него головой вниз в купальню. Он отлично плавал и мы с ним дружили.
Надо сказать, что пока мы были маленькими, мы ходили в этом «Эдеме» совершенно голыми. У каждого в руке был ковшик, которым можно было обливаться. Юлия Алексеевна тоже все лето ходила в голубом купальнике из какой-то блестящей ткани. Младший брат, Юра, непрерывно падал в арык, и мы все время спасали его. Мы снимали у них дачу до тех пор, пока в 1929 году не переехали жить в Ташкент, и навсегда остались большими друзьями.
Из-за жары мы ни одного лета не оставались в Ашхабаде, только отец, который там работал. Сначала мы снимали дачу в Гермабе. Это поселок недалеко от границы с Персией. По ту сторону границы был город Мешхед. Ехали на дачу на арбах, ночью. Днем останавливались в каких-то оазисах, пережидали жару. От Гермаба у меня осталось воспоминание о землетрясении. Вдруг вечером земля начала дрожать, мы услышали шум, как будто бежало огромное стадо. Было очень страшно. И на ночь в дом побоялись вернуться, спали во дворе. Два лета провели мы в Гермабе. На третий год, не успели мы приехать туда, случилось сильное землетрясение и от Гермаба осталась только куча развалин. Наш хозяин погиб.
В последующие годы мы снимали дачу в Ташкенте. Ташкент город тоже не прохладный, но там все же летом можно было дышать. Тогда Паркентская улица была далекой окраиной города. От нашей дачи недалеко был кирпичный завод. Дома утопали в садах, где росли урюк, черешня, груши, яблоки, вишни. У хозяев в переднем парадном саду было три беседки. Из виноградника, другая из тутовника и третья из хмеля. Цветник был сказочный. Рядом с беседкой из тотовника вдоль забора росли гранаты и инжир. У входа во двор было два дерева — старая урючина и черешня (не красная, а белая). Через весь двор вдоль забора был арык, в котором всегда журчала вода. Аллея к дому была обсажена розами и клумбами хризантем и портулаков (потом я узнала, что хризантемы — это были очень крупные садовые ромашки). Хозяин увлекался разведением роз и кусты у него были экзотические, со всех мест земного шара. У входа в дом арык уходил под забор к соседям, а над ним свешивалась плакучая ива.
Страшная месть и касторка, 1927 год
Мы, дети, слышали разговоры взрослых о болезнях, которые тогда были распространены — лейшманиоз, пендинка, малярия. Иногда мы видели ребенка, который был похож на старичка. Тогда говорили, что у него болезнь «собачья старость». Пендинка – это была язва, которая возникала на щеке, лбу или носу. Местные жители умели от нее лечиться. У русских же она длилась два года и оставляла страшные шрамы. Нас берегли от нее, умывали всегда с марганцовкой.
Дети очень часто болели поносом. Главным лекарством от этого была касторка, ужасно противное масло. Я тоже не избежала этой участи. Наш доктор, дядя Коля (папин одноклассник и большой друг) всегда лечил нас от всяких хвороб. Касторка продавалась в маленьких пузырьках на один прием. Когда у меня собралось с десяток этих пузырьков, я решила отомстить папе. Я выставила все пузырьки на солнце, остатки масла стали жидкими и я слила их в один пузырек. Получилась хорошая порция, и когда днем папа отдыхал и задремал, я уследила, чтобы у него был открыт рот и вылила ему эту порцию ненавистного лекарства. Папа пожевал ртом, проглотил касторку и продолжал спокойно спать. Хоть я и торжествовала от своей мести, но все же огорчало то, что он не испытал никаких страданий от этого. Ведь когда меня заставляли пить касторку, у меня подкашивались ноги от страха. Но я все же ее выпивала, так как говорили: «Не выпьешь – умрешь от поноса!»
Однажды в Ашхабад приехал зверинец. Железные клетки стояли тесно по площади и мы, конечно, с интересом наблюдали за животными. Сейчас не помню, какие звери были в клетках. Единственное, что мне врезалось в память – шимпанзе. Я ходила к ней каждый день. Я ее полюбила как сестру. Я носила ей угощение: лук, чеснок, фрукты. Она брала меня за руку, и, найдя родинку, все пыталась поковырять ее. Любила она и шуровать в волосах. Как мне объяснили, обезьяна ищет в волосах выпавшую волосяную луковицу и съедает ее. Потом зверинец уехал.
Бывали времена, когда папа говорил, что откроют границу и пропустят караван из Персии. Это значило, что ресурсы города на исходе. И вот на улице появлялся караван верблюдов. Гордо и медленно шли они по улице мимо нашего дома, оглядывая улицу. Мальчишки старались перебежать улицу между верблюдами. Это была веселая игра и длилась она, пока последний верблюд не скрывался за углом.
Дом, где мы жили в Ашхабаде, был на углу и рядом располагался караван-сарай. Люди сидели в чайхане и пили чай или спали. Верблюды, лошади и ишаки находились во дворе караван-сарая. Ночи, когда караван стоял в городе, были бешеными, так как животные от жары и насекомых все время были на взводе. То и дело вспыхивали драки с ревом животных и криками погонщиков.
В 1929 году в один из праздников, то ли на май, то ли на ноябрь, родители отвели нас к соседям Слепцовым, у которых были две девочки нашего возраста, а сами ушли в гости праздновать. Нас собралось 5 человек. Уже не помню, во что мы играли, но вдруг зазвенели стаканы на подносе возле самовара, и люстра пошла по кругу.
Мы уже знали, что такое землетрясение и бросились вон из дома в сад, где притаились под яблонями. Тут начали прибегать родители и искать своих детей. Так и просидели всю ночь в саду. В дом идти боялись. На утро мы отправились на улицу. У многих домов передняя стена упала на тротуар, и все было видно, как в театре. В домах было все разбросано. Растерянные люди бродили вокруг своих домов и боялись входить. На куполе собора крест надломился и как бы повис.
Семейная жизнь все равно не заладилась и мы с отцом ушли из семьи. Ему дали комнатку и мы стали жить вдвоем. Я училась в 4м классе. Школа была на углу улицы Кафанова и 2-го Кафановского проезда. По улице ходил трамвай и было полноценное уличное движение. Дом, где мы жили, был расположен в середине Кафановского проезда. Калитка не закрывалась, жильцов было много. По соседству с нашим домом располагался трест «Средазкаучуконос». Это была и контора, и дом, где жил начальник треста. Во дворе была конюшня и экипаж. В доме у них бывало много гостей, богатый стол, бывали и артисты. Я подружилась с их дочкой Галей (фамилия их была Аль). Мама Гали была хорошей пианисткой и Галя училась музыке. Мама часто музицировала, а Галя и я распевали романсы и арии из оперетты «Гейша» и разыгрывали целые спектакли. Мне было 12, а Гале — 10 лет.
В Ташкенте тогда был очень приличный театр оперы и балета. Обычно на спектакль ехали Галя, я и мама Гали. Отвозили туда нас в экипаже. После спектакля за нами снова приезжал экипаж. На балет «Красный мак» мы поехали с огромным букетом цветов. После исполнения танца «Яблочко» советскими моряками была овация, и мы бросили солисту наш букет. Когда они вышли на поклон, мы ужасу поняли, что все красные цветы из букета отпечатались на его белоснежной матроске. Мы испортили его костюм. Таким же образом Галю и меня в карете отправляли в цирк на представление, где мы обожали каких-то гимнастов, наездников и кидали им букеты.
Однажды утром уходя купаться в шлюз, я не закрыла форточку в окне. Папа был на работе. Я долго купалась и загорала. Потом не спеша отправилась домой. Уже хотелось и поесть. Не дойдя до дому я увидела толпу народа. Люди о чем-то переговаривались, были взволнованы. Войдя во двор я увидела милицию и поняла, что поймали воровку. Моя незакрытая форточка привлекла ее внимание. Она сумела открыть окно, влезла в комнату и связала все наши пожитки в огромный узел. Одни из милиционеров вошел на терраску и заглянул в окно соседней квартиры, где жил сам Уполнаркомсвязи. Там на кроватях лежало два огромных узла вещей, приготовленных воровкой. Милиционер решил, что необходимо вызвать хозяев квартиры. Он спросил, кто знает, где его найти. Я, конечно, знала, тк. бывала у папы на работе. И меня отрядили за этим человеком (сейчас его должность называлась бы министр связи республики). Как я была, в трусах и майке, босиком, я кинулась на трамвай №3. Влетела в кабинет уполнаркомсвязи, где шло какое-то совещание, и в очень быстром темпе выложила ему свое сообщение. Сначала он не понял, что к чему, попросил повторить челнораздельно, потом закрыл свое совещание, вызвал машину и на шикарной черной машине мы приехали домой. Для меня это было интереснейшее приключение и дальнейшее течение дела меня не волновало.
В наш проезд по утрам приезжал на ишаке молочник. Пока жители покупали молоко и катык (кислое молоко), все дети катались на ишачке. По одну стороны улицы стояли 4-5 домов, а на другой стороне был штакетный забор гарнизона. Под забором как всегда росли капорцы и верблюжья колючка. Как только очередной ребенок садился на ишака, тот разгонялся вдоль улицы, сворачивал налево, и как вкопанный останавливался у забора с колючками. Ребенок валился в колючки и покидал арену, а ишак возвращался к своим бидонам с молоком и ведрам с катыком. Садился следующий и все повторялось как по писаному. Мы с Галей тоже в этом участвовали. За забором гарнизона ходил часовой с винтовкой и наша игра ему тоже нравилась. Когда цвели маки, часовой разрешал нам перелезть на территорию гарнизона и нарвать цветов.
Когда я была уже в пятом классе, мне сшили на лето трусы и майку из коричневого сатина. Я носила их не снимая. Напротив школы находился шлюз. Вдоль всех улиц в Ташкенте протекают арыки. И в этом арыке мы летом купались. Где был шлюз, было глубоко. Можно было шлюзом переключать воду в сад через дорогу. Несмотря на уличное движение, мы купались в этом шлюзе, прямо в трусах и в майке, затем я загорала в придорожной пыли. К осени мой новый коричневый костюм стал светлобежевым.
дом предварительного заключения, 1930 -1939 гг.
Когда мы уже жили в Ташкенте, там периодически Узбекское правительство тоже, как и в Ашхабаде, оказывалось националистическим и его расстреливали. И это стало так часто повторяться, что в народе уже острили, называя дом правительства «домом предварительного заключения». Последним из расстрелянных (я покинула Ташкент в 39 году) был Акмаль Икрамов http://www.uzland.info/2005/may/07/07.htm . А его сын http://magazines.russ.ru/znamia/2003/7/holm.html, каким-то чудом спасшийся от репрессий, написал книгу об отце, приезжал в Москву и выступал по телевидению. Сейчас его уже нет в живых. Единственным, кого не расстреливали, если я не ошибаюсь, он входил в состав нескольких правительств, был бывший арбакеш — Эргаш Ахунбабаев.
Черепаха, пропавшая экспедиция, Карагёз и юристы
Спустя некоторое время мы переехали на другую квартиру, на углу улицы Всеобуча. Во дворе был бассейн. Он был глубокий, «с ручками» взрослому человеку. Но воду пускали в арыках только раз в десять дней. И наш бассейн стоял пустой. Как и прежде, у нас игрушкой была большая черепаха. Она ползала по дну бассейна и мы ей играли. Однажды утром мы увидели, что пустили воду и бассейн полный. Мы поняли, что наша черепаха утонула. Мы бросились к сыну хозяйки и упросили его вытащить черепаху из бассейна. На берегу черепаха не шевелилась и была как мертвая. Но мы начали ее спасать – мы делали ей искусственное дыхание — двигали ее передние ноги – от головы и к голове. И через какое-то время у нее изо рта полилась вода и она оживела.
В это время был совершен первый перелет на дирижабле через северный полюс. Прославился Руальд Амундсен, который потом погиб при поисках экспедиции Нобиле. (1925-1926 годы). Об этом много говорили. И мы играли в Руальда Амундсена. Какие-то детские тележки были нашими дирижаблями и мы носились по зарослям в саду и очень увлекались этими поисками.
У хозяев была собака Карагёз (значит «черный глаз»). И вдруг у нее появились щенки. Нашей радости не было предела. Среди щенков был один, который стал нашим любимцем. Он был белый с черными пятнами и очень лохматый, похожий на шар. Время от времени мы, трое детей, наведывались к отцу на работу. Вахтер нас знал и свободно пропускал. В комнате сидели несколько юристов – очень приятных людей – которые шутили с нами, и мы вели себя с ними запросто. Конечно, я не могла не похвалиться, что у нас великолепные щенки. «Какой породы?» спросил Адамов. «Какой породы? Конечно, персидской», — объяснила ему я. Он пожелал заполучить щенка персидской породы.
Мы обсудили это и решили преподнести ему нашего лохматого любимца. Через несколько дней мы отправились с ним к юристу. Когда Адамов увидел щенка, он в ужасе воскликнул: «Да ведь это простая дворняжка!». Несчастный, как он не понимал, что наш щенок был необыкновенной красоты и породы. В это время юристов позвали на совещание и они все ушли. Я горько рыдала. Мы забрали свой дар и ушли домой. После совещания юристы вернулись в кабинет – а нас и след простыл. Они были уверены, что мы им оставили щенка, и еще долго разыскивали его по кабинету и коридорам. Адамов всегда смеялся надо мной. У меня была коса, и он рисовал мартышку с косой и бантом и писал: Марьянка-обезьянка.
Иногда по городу пробегали большие толпы людей в национальной одежде (халатах и барашковых папахах) и били себя по спине тяжелыми цепями, то через левое, то через правое плечо. При этом они все кричали: «Шахсей-Вахсей-Али-Гусей». Это были какие-то религиозные сектанты.
В то время всех местных жителей Средней Азии называли «сарты». Так, например, однажды я гуляла у холмов в красном платьице. Неожиданно от стада коров отделился бык и кинулся в мою сторону. На мое счастье, рядом проходила сартянка в своей серой одежде, закрывающей ее с головы до пят. Она быстро подбежала ко мне и накрыла меня своим балахоном. Бык пронесся мимо и я была спасена.
В то время еще не догадались, что слово «сарт» уничижительно и оскорбительно для узбека, туркмена, киргиза или кого-то еще из азиатов. Только много позже я узнала, что слово «сарт» произошло от двух слов – «сары ит», что значит «желтая собака».
Всадник из Ташауза и мечеть бехаистов
Мы не всегда гуляли с няней в парке им.Ленина. Иногда все члены комиссии законодательных предположений вместе со своими семьями шли гулять на холмы. Это была не просто прогулка. Дело в том, что жизнь в Ашхабаде шла все время на фоне слухов о басмачах, которые нападали на города, захватывали женщин и продавали их в Персию. Однажды утром прискакал всадник из Ташауза и сообщил, что там за одну ночь зарезали всех русских. Естественно, что всех служащих вооружили и они ходили на холмы, где тренировались в стрельбе по мишеням из своих наганов (или револьверов? Мне тогда было все равно), а жены и дети тем временем гуляли. Иногда мы набредали на кучку сухопутных крабов, или ловили черепах и ежей.
Было там и очень интересное место, куда мы тоже ходили гулять. Это была мечеть бехаистов. Красивый сад с аллеями кипарисов, павлинами, разгуливающими по газонам. А в центре – сама мечеть. Это круглое здание, стоящее на возвышении. И все окна были сделаны из витражей. По ночам павлины кричали громко своими противными голосами. Это было слышно очень далеко.
В 1939 году я приехала из Ташкента в Ленинград. Поступила в Первый Ленинградский педагогический институт иностранных языков на английский факультет. Жила в общежитии в комнате на 1 этаже учебного корпуса, со студентами 4-го выпускного курса. Так получилось, что когда я явилась на собеседование (как было указано в вызове в конце августа), в общежитии на 18й лестнице, где жили первокурсники, мест уже не было. Председатель профкома Фельдман, учитывая, что я как отличница, была принята без экзаменов и приехала из далекого солнечного Узбекистана, поселил меня вместе с выпускницами.
Фонетику преподавала Женя Абрамовская, приехавшая вместе с семьей из Лондона. Ее отец, инженер, приехал работать в Ленинград, если не ошибаюсь, на «Электросилу». Она не имела представления о транскрипции, поэтому, обучая нас, срисовывала транскрипцию с учебника. Ее сестра, Зина, училась вместе со мной, но будучи англичанкой, нуждалась только в дипломе. Поэтому во время уроков она все время вязала под партой свитера, то отцу, то кому-нибудь еще. Когда на втором курсе нам предстояли экзамены по истории Англии и другим серьезным предметам, Зина предложила мне готовиться к экзаменам с ней у нее дома. Она сказала «мне надоело рассказывать все моему коту и с русским языком бывает трудно». Меня это устроило. Жили они недалеко от института — 2-3 остановки на трамвае, в коммуналке занимали две комнаты. Соседи их ненавидели и презирали, за то, что они в туалете вешали рулон туалетной бумаги, чего у нас тогда и в заводе не было.
Когда я пришла в первый раз, соседка выскочила проверить, кто посмел к ним прийти. Зина сказала мне «Dont take any notice». Мать Зины и Жени была крупная, полная женщина. Очень старалась нас хорошо кормить, чтобы у нас были силы готовиться к экзаменам. В институте она работала в библиотеке. Общалась со студентами только на своем родном языке. И если ты не мог сказать ей по-английски, что тебе надо, ты и не мог ничего получить. Слушая нашу подоготовку, она однажды сказала » Зина, почему ты так плохо говоришь по-русски? Ты говоришь «При какой король», ты не знаешь, что надо говорить «При какого короля?» Это был июнь 1941 года. У них дома мы услышали заявление Совправительства о том, что все разговоры о готовящейся войне не имеют под собой почвы. Мама Зины обрадовалась, вошла в комнату, где мы занимались и воскликнула: «Объявили, что войны не будет, мы завтра поедем снимать дачу на лето». Почему-то я на это сказала ей: «Не спешите снимать дачу. Если сказали, что войны не будет, значит она обязательно будет».
Какой-то житейский опыт у меня уже был, мы пережили финскую войну, когда в институте не было отопления зимой, сидели в шубах и перчатках, по ночам разносили повестки медработницам по затемненному городу (мужчин в Ленинграде уже не было). А во время уроков в аудиториях, которые были обращены в сторону Невы, мы слышали канонаду. Мой папа тогда писал из Ташкента: «Если тебе плохо и страшно, возвращайся домой». Но тогда у меня и мысли не было такой. Экзамены мы сдавали в самые последние дни перед войной. Я успела сдать несколько предметов досрочно и с 22 июня мы копали окопы в саду Института и закладывали мешками с песком окна подвалов в здании института. Опять же мы разносили повестки по городу. В первые дни войны меня выгнал дядя, встретивший меня на Невском. Выезд был уже запрещен, выпускали только иногородних, ленинградцы рыли окопы. Я не выглядела на свои 19 лет, и на вокзале милиционер даже не подошел ко мне, чтобы проверить паспорт. Как потом мне кто-то рассказывал, наш институт был эвакуирован на Кавказ. Он прибыл туда почти одновременно с приходом фашистов, и почти все евреи и коммунисты, в том числе семья Абрамовских из Лондона, были расстреляны.
Студенты шумною толпой По Алексеевке кочуют Они сегодня не впервой В домах ободранных ночуют. И вот студент ложится спать Ему покой и отдых нужен. Он начинает вспоминать, Что в завтрак им был съеден ужин. Увы, язык совсем не легок, и если правду Вам сказать... А тот, кто учит налегке, Тот так поет о языке: Он трудноват! Великоват! И полчаса безумно мало! Что день - то новые слова! И понимать я перестала! Ах! Не говорите мне о нем, не говорите мне о нем. Мой позор в тумане светит И ничем его не смыть. А декан, как только встретит, Так начнет меня пилить. Что домой писать, не знаю Как напишешь про провал! Ведь родители считают, Что сынок отлично сдал. И вообще, ведь очень странно Возвращаться вдруг домой. Может быть уйти к цыганам, за кибиткой кочевой.
Студент предается воспоминаниям о Фергане:
Помнишь ночи в Фергане Тихо светит луна Может быть на луне Тоже есть Фергана Там покой и уют Там урюк продают И ночною порой Там лягушки поют
Миля был не только автором этих песен. Он хорошо рисовал, сам издавал стенгазету (писал от руки). Сочинял стишки о наших студентах, рисовал шаржи. Впоследствии работал в Ленинской библиотеке. 10 лет работал концертмейстером от Москонцерта на берегах Черного моря, затем снова в библиотеке. Уйдя на пенсию, организовал детскую музыкальную школу в Сокольниках, где и преподавал.
Сейчас от нашего выпуска 1947 года осталось всего несколько человек. Наша гордость — Андрей Дубровский — китаист (бывший советник нашего посольства в Китае), Соня Резник, Лиля Коленко, Зяма Левин, Марианна Беляева, Валя Кириленко. Мы изредка встречаемся, перезваниваемся и помним и любим друг друга.
Написано в сентябре 2005 года.
Для каждого языкового отделения Миля создал специальный гимн. Для нас:
"Бедные, несчастные япошки! Кто вас пожалеет и поймет? Образ ненавистной иерошки (иероглиф) День и ночь покою не дает. Вам нельзя ни петь, ни веселиться, Вам нельзя увлечься и любить. Книгою, тетрадью и таблицей В "содес" вас стремятся превратить".
Институт сокращенно назывался МИВ, и была песня:
Только в МИВе, только в МИВе счастлив может быть студент"
Если вы не знаете песни того времени, я подскажу: «Только в море, только в море, безусловно это так, только в море, только в море счастлив может быть моряк».
Начало войны 22 июня застало меня в Ленинграде. Я заканчивала 2й курс английского факультета 1го Гос.педагогического института иностранных языков. Половину экзаменов я сдала досрочно и активно участвовала в рытье окопов в саду нашего института и закладывании мешками с песком окон в подвалах здания института. Институт располагался рядом с собором Растрелли, все это в непосредственной близости от Смольного. Кто был свободен от экзаменов, разносил повестки военнообязанным из военкомата. Ужас от сознания, что идет война, был так велик, что я совершенно лишилась сна. Вечером я сидела у окна и смотрела на небо, думая о воздушных налетах. В конце недели войны на Невском я встретилась со своим дядей, Виктором Ивановичем Беляевым и узнав, что я хожу по городу и разношу повестки, он очень резко приказал мне немедленно убираться из Ленинграда. «Ты себе не можешь представить, что здесь будет!» В институте было много студентов из Опочки, Себежа и других пограничных мест. Немцы уже были там. Многие не знали, что с их родными. Все были взволнованы и не знали, что делать. На следующее утро я отправилась на вокзал за билетом, чтобы ехать в Ташкент к себе домой. Из Ленинграда выезд был разрешен только иногородним. На вокзале к открытой кассе пришла милиция проверять паспорта стоявших в очереди. Хотя мне было 18 лет, я не выглядела как взрослая. У меня даже не спросили паспорт. Я купила билет. Поезд уходил в 16:00. Прихожу в общежитие — по радио объявляют: «Выезд студентов на каникулы запрещен». А у меня в кармане билеты. Как уехать? Я решила сдать вещи в камеру хранения в институте и уйти без вещей. Ведь на выходе вахтер! И как уйти с чемоданом? Но мои соседки по комнате убедили сложить вещи в чемодан и уйти без них. Я вышла на трамвайную остановку, а девчата принесли мой чемодан. В 16:00 поезд не ушел. Боялись бомбежки. Уехали в 23 часа. Утром приехали в Москву. На вокзале я встретила студента с нашего двора. И мы вместе закомпостировали билеты и поехали в Ташкент. Вместо 4х суток мы были в пути дней 12. Деньги кончились. Продукты кончились, но хоть голодные мы оказались у своих родителей. В Ташкентский пединститут я поступила без особых проблем.
Учеба началась в августе, т.к. в сентябре студенты поехали на хлопок. Сначала мы ночевали в сушилке для хлопка. Там было тепло и сухо. Рано утром вставали, нам давали лепешки и чай, и мы шли работать. Каждый надевал фартук из трех огромных карманов -переднего и двух боковых. С собой брали большую простыню. Когда фартук заполнялся, на меже расстилали простыню и в нее вываливали хлопок. И брались наполнять фартук еще раз. Норма была 32 килограмма ваты за день. До обеда — 2 фартука, примерно 20 кило. С часу дня обед и отдых. После четырех снова в поле. Сначала норма не получалась, но постепенно приноравливались работали обеими руками и стали давать норму. Но тут началось стахановское движение. Молодая колхозница, Мамлакат Каримова, прославилась тем, что собирала в день до 100 килограмм. Стали искать таких ударников и у нас. Собирать хлопок — дело не простое. Нельзя пропускать коробочки, а когда собираешь тщательно, ни о каких 100 кг нельзя и мечтать. Но мы нашли выход. Мы выбирали ударницу-сотницу и к ней подборщицу. Ударница бегом ухитрялась нахватать 100 кг. А подборщица подчищала за ней, но давала только норму, и то с трудом. С середины октября ночи стали холодными и по утрам была обильная роса. Вата была мокрая. Ее надо было сушить и тогда нас попросили из сушилки. Мы стали спать в каком-то хлеву, куда накидали сена. Было маленькое окно, дверь не закрывалась. Было очень тесно. И с полуночи нечем дышать. Утром одевались тепло. К полудню снимали промокшую одежду, бросали ее сушить на меже. И работали в купальниках. К вечеру холодало. Снова одевались. Работали от рассвета до темна. Спина болела. Хлопок казался бесконечным. Снизу спелые раскрытые коробочки с ватой, а на верхушке еще цветы и бутоны
В один прекрасный день объявили, что вечером будет концерт Тамары Ханум. В большом дворе натянули проволоку по периметру. В середине каждой стороны привязали по большому пучку тряпья. Середина двора была сценой. Расположились несколько музыкантов с барабанами и музыкальными инструментами. Раньше всех прибежали дети. Загорелые до темно-коричневого цвета, босые и в белых штанах, которые держались у них на чреслах. Они заняли целую завалинку. Стены же были глинобитные. Когда тряпье облили чем-то черным и поднесли горящие факелы, двор ярко осветился. Вокруг стояли колхозники и мы — студенты. Можно было подумать, что это африканская картина. Настолько все выглядело экзотически.
Вышла Тамара Ханум в военной форме. Она пела много песен и не только русских, но и английских. Она даже спела «путь далекий до Типперэри». Все это запомнилось на всю жизнь.
Мы твердо знали, что воду пить нельзя. Только кипяченый чай. Жажда мучила. Мы покупали и ели арбузы. Некоторые заболевали желудком или простудой, их отправляли в Ташкент в больницу. Из Ташкента пришел приказ: кто соберет 1000 кг хлопка, поедет домой. Многие поднатужились и собрали 1000 кг. Колхоз устроил для нас плов, прощальный ужин и мы в надежде на отъезд легли спать. Поутру нам объявили, что приказ отменен. Надо собрать еще по 250 кг. Тогда мы уедем домой. В общем все это длилось до ноября, когда всех отпустили домой.
Уборка хлопка длилась до ноябра. С 4 ноября в Ташкенте городской транспорт не работал. С утра до вечера ехали грузовики. Они возвращали в город сборщиков хлопка. 7 ноября все праздновали и приступали к учебе или работе. На хлопке работали все, начиная со студентов и кончая учеными. Тогда еще не было хлопкоуборочных машин. А страна боролась за хлопковую независимость. Если студент отказывался ехать на хлопок, ему грозило отчисление из института. Позже я узнала, что люди нанимали домработниц и они ехали вместо хозяев на хлопок. Но и таких домработниц было нелегко найти.
Потом уже хлопок стали убирать машинами. Но это снижало качество волокна, т.к. поле опрыскивали дефолиантами, листва осыпалась, вата загрязнялась, кроме этого, уже нельзя было собирать до последней коробочки, тк. после машины уборка заканчивалась. Руками собирали даже незрелые зеленые коробочки — называлось Курак. Этот курак шел на какие-то стратегические цели. Но ручной труд на хлопке не мог быть полностью заменен машиной. Это каторжный труд. Спелая коробочка лопается на 4 части. Сверку 4 колючки. Вату берешь — укалываешь пальцы. Руки болят, спина болит.
Третий курс институт был очень необычным. Сначала хлопок месяца полтора-два, потом месяц учебы и зимняя сессия. Затем месяц педпрактики в школе. В конце марта студенты едут на рытье канала. Живем в открытой чайхане. Сначала работаем в купальниках. Жара. Нас вывели в поле, где пшеница уже была выше 10 см. Пришел прораб, наметил русло — 10 метров и по 5 м береговые откосы. Разделили нас на бригады и каждой бригаде дали кетменщика — узбека. У нас был очень худой и высоких. Мы его звали Лоэнгрин. Он долбил кетменем землю, а бригада выносила ее на носилках с трассы. Сначала было не очень тяжело — не было глубины. Норма была — 1,5 куба на человека. Мы не носили носилки с землей, а передавали их по цепочке. Это убыстряло работу, и мы перевыполняли норму в несколько раз.
В конце первой недели вдруг выпал снег. Мы все завернулись в свои одеяла и сидели в чайхане, дрожа от холода. Приходит кетменщик — у кого обувь не матерчатая, идите на трассу. Но у нас не было не матерчатой обуви. Были вязаные чувяки или в лучшем случае теннисные парусиновые туфли. К счастью, через день снег растаял и мы снова выползли на канал. 50 минут работаем — 10 минут спим на траве. Это был Северный Ташкентский канал. К 1 мая он должен был начать работать. И это было сделано.
После канала мы поучились месяца два и снова сессия, госэкзамены и диплом. Так за три года я закончила пединститут иностранных языков и меня распределили в Сурхандарьинскую область директором школы. В то время мне было 20 лет, а на вид я была как школьница. Конечно я понимала, что не смогу работать директором школы и мне казалось, что высшее образование за три года — это несерьезно.
Фергана 1942
В Фергане для всяких хозяйственных нужд у института был ишачок Яша. Когда студенты видели, что Яша куда-то поехал, то говорили: О, Яша поехал куда-то зарабатывать нам на стипендию.» Однажды Яша отвязался и проник на соседний участок, где объел кукурузу на огороде. Участок принадлежал кому-то из высокопоставленных лиц в Фергане. У института были неприятности в связи с этим. Помнится, мы даже ходили туда, что-то отрабатывать за эту Яшину провинность.
Из наших хоровых пений и прочих развлечений постепенно сложилась концертная бригада института. Над нами стояла Софья Фоминишна, библиотекарь. Каждое воскресенье наша бригада ехала в госпиталь. Там на открытом воздухе были сцена и много скамеек для зрителей. Ходячие больные были зрителями. В концерте участвовали все наши артисты. Было у нас несколько певиц. Исполнялись неаполитанские, русские и цыганские песни. Все, что появлялось в то время — новые песни фронтовые, Шульженко, Утесова — все моментально было разучено и исполнялось под великолепный аккомпанемент Мили. Ни один концерт не обходился без «Санта Лючии» (В то время был в моде Робертино Лоретти). Для лежачих раненых мы приводили детей учителей и сотрудников института. Они в палатах читали стихи и пели песни. Наши студентки посещали госпиталя и в будние дни. Они помогали раненым писать письма и просто развлекали их разговорами.
Студенты были в основном из эвакуированных с Украины, Белоруссии и других мест. Среди студентов оказалось много одаренных людей. Об одном из них не могу не сказать. Это был Миля Ошерович. Он был с Украины. Там он закончил музыкальную школу. Т.е. это был пианист-профессионал. Учился на арабском отделении. Не будь его, наша жизнь была бы заполнена совсем не радостной зубрежкой иероглифов или арабской письменности, но он был очень талантливый человек. В столовой института стояло пианино. Как только кончался обед, Миля садился за инструмент, его окружали студентки и студенты. Любое событие рождало песню. Обычно это было сочинение на мотив популярной песни из недавнего кинофильма или новой грампластинки. Все дружно исполнялось коллективом студентов. Так эпопея подсобного хозяйства было отражена песнями на музыку из фильма «Цирк» (автором слов был тоже Миля).
"Мы вышли в поле утром рано Едва лишь занялся рассвет Нас Локтионов (завхоз) встретил странно, он заявил "матрацов нет!" Но мы ничуть не испугались. И не повесили носов. К соседям медикам помчались и сперли несколько колов! Ты смотри, никому не рассказывай, что чужое добро унесли. Что палатку построили славную и в ней несколько дней провели.
К сожалению я не все песни помню. Была песня «тетя Ксеня, славный повар, приготовила обед. И наевшись вкусной пищи мы одержать сумеем тыщи, славных тыщи радостных побед!».
В нашем институте был спецсектор — там обучались студенты монголы и тувинцы — человек сто. Цель состояла в том, чтобы эти люди, изучив ряд наук, смогли вывести свою страну из феодальной системы в коммунизм. Позднее из них вышли министры Монголии, Тувы, секретарь Ревсомола Цеден Сурун и многие другие лидеры.
Однажды в наше общежитие пришел Варгин — руководитель спецсектора и сказал, что его подопечные хотят, чтобы я организовала из них хор. Я пела, но не могла аккомпанировать, поэтому не могла взять на себя эту задачу. Адресовала его к Миле. Миля согласился. Пришло 60 человек, мужчин и женщин, монголов и тувинцев. Первым делом мы разучили песню о Сталине:
"Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полет, С песнями борясь и побеждая, Наш народ за Сталина идет."
Это припев, сами куплеты я уже не помню.
Вторая разученная песня была как бы русская народная «И кто его знает, чего он моргает». Ее было нелегко разучить, так как слово «вздыхает» сначала звучало как «биздыхает», потому что у восточных людей три согласных звука не могут быть произнесены подряд. Но мы преодолели и это препятствие. Песня им очень нравилась. Как-то подошел один из певцов и спросил: что означают слова «мол сама?» Ну эта строчка, догадайся, мол, сама. Я с трудом объяснила. После этих двух песен они исполняли свою народную «песню табунщика». Жаль, что вы не можете ее услышать. Она как ветер в степи, да еще в исполнении такого могучего хора!
Наконец, нам предложили дать концерт на эстраде в парке культуры Ферганы в фонд обороны. Мы серьезно готовились. К нам пришел репертком, прослушал нашу программу и остался доволен. Забраковали один номер — «Сын артиллериста» Симонова. Чтица картавила, а в стихе было много звуков «р». (а что же оставили?)
И вот наш концерт в фонд обороны. Мобилизованы все ресурсы одежды и обуви. Ведь в вязаных тапочках на сцену не выйдешь. Что могли, позанимали друг у друга, и в общем были прилично одеты. Концерт открывал монгольский хор. Они блестяще исполнили весь свой репертуар. Потом пошли наши студенты. Успех был большой. Зяма Левин (арабист) — наш мастер художественного слова- читал песни Беранже. Вера Бычкова исполнила под вальс Петренко акробатический этюд. Тагира Курбанова танцевала узбекский танец (она до института занималась в балетной студии Тамары Ханум в Ташкенте). Я с Лилей Коленко исполняла Санта Лючию и Кукарачу. Танцевала Зоя Багирбекова, танец «чечетку» (нынче «степ») исполняли Альфред Аврущенко и Леня Теплинский. Пел и замечательный Леня Гингольд. Высокий, очень рыжий парень (у него не было руки). Он пел украинские песни. До института он танцевал в театре оперы и балета в Одессе (если я не ошибаюсь). Впоследствие он работал в институте международных отношений. Заведовал кафедрой китайского языка. и в кабинете института якобы до сих пор висит его портрет.
На этом я заканчиваю нашу ферганскую эпопею. Нам предоставили эшелон для реэвакуации в Москву. На собрании по поводу выезда директору задали вопрос: «сколько вагонов выделено под урожай с нашего подсобного хозяйства?» (хохот в зале. естественно, никакого урожая у нас и не было. )
До Ферганы железной дороги не было. Было 2 станции — Скобелево первое и Скобелево второе. Через них поезд попадал на станцию Маргилан и ехал в Москву. Об этом тоже была у нас песня на мелодию старой песни «через тумбу тумбу раз, через тумбу тумбу два»
Там, где светит звезда где шумят поезда народ собирается то студенты по дороге в Москву направляются. Через Скобелево раз, через Скобелево два к эшелону на Москву пробираются. А Сушко паразит (зам.дир по АХЧ) на студентов глядит и ехидно в усы ухмыляется. он ведь дома живет! он и ест, он и пьет и еще кое-чем занимается!
Из Ферганы мы выехали в октябре, в день первого салюта за Харьков. В пути мы были долго. В вагоне ресторане кончились продукты. Директор ресторана пришел к нам в вагон и спросил: «девчата, кто умеет делать лапшу из муки и соли?» я вызвалась сразу, и несколько девчат пошли в вагон ресторан. Под неаполитанские и другие песни мы целый день катали и резали лапшу. Потом ей питались до самой Москвы. Приехали в Москву (дату не помню). Но в этот день был снова салют за Харьков. Пока мы ехали, немцы снова захватили Харьков, а потом наши снова отбили его.
По дороге в районе Аральского моря мы купили соль. Ее продавали ведрами и банками. Это была грязная крупная соль. Но соль была в дефиците, война! На ведро денег не хватало, а банками мы купили. У некоторых было и стиральное мыло. За кусок мыла в Пензе я выменяла вязаную шерстяную кофту. И была еще у нас песня — помню отрывочно:
И так мы в дороге живем не скучаем На соль и на мыло продукты меняем...
В Москве нас поселили в здании комуниверситета трудящихся Востока. Это в Стремянном переулке, почти напротив Плехановского института. Основных жилых помещений было 2. Зал наверху и зал внизу. Наверху зал был теплый, стояло впритык 47 коек. Посредине стоял шифоньер. Когда давали хлеб (по карточкам) мы брали часть белым, часть черным. Кроме того, каждому раз в месяц выдавали талон на водку. Белый хлеб и талон на водку мы несли на базар, на вырученные деньги покупали картошку и что-нибудь еще
Весной в Ташкенте объявили, что производится набор в Московский институт востоковедения, эвакуированный в г.Фергану. До войны Институт востоковедения находился в Москве на Маросейке 2/15.
Это был партийный ВУЗ. В него принимали только с высшим образованием и членов партии. Был он трехгодичный. В здание института попала бомба. Только в 1943 году, приехав в Москву, мы разбирали библиотеку из этих развалин. Полковник Степанов вывез институт в Фергану. В это время Сталин издал приказ создать институт военных переводчиков. Полковник Степанов забрал всех студентов мужчин и большинство преподавателей института, и в Ставрополе на Волге был организован институт военных переводчиков. Во главе его, как я узнала уже в Москве, был генерал Биязи.
В Фергане оставались: зам директора по учебной части Прокоп Ильич Фесенко (история Китая), Профессор Конрад, его жена Фельдман (японисты), Харлампий Карлович (арабист) и те, кто уже не смог стать военным. Остались только студенты арабисты, которые носили форму и числились в Ставрополе. От факультетов остались по 1-2 студентки девушки, те. учителя были, студентов не было, институт практически не существовал. И тогда по всем среднеазиатским городам и весям разослали эмиссаров — различных преподавателей, которые производили набор и принимали экзамены. В Ташкент приехал Пронин — индолог. Он и принимал экзамен.
В одной из школ проводился приемный экзамен. Надо было написать сочинения. Темы были как на школьных выпускных экзаменах и еще одна тема: «О героизме советских воинов». Это был 1942 год. Экзамен я сдала, но меня предупредили, что с продыдущего года этот институт принимает только после десятилетки, а с высшим образованием не стал принимать, хотя до этого принимали только с высшим образованием. Я смирилась с тем, что мне не судьба в нем учиться. Но когда на выпускном вечере в пединституте я получила диплом и вернулась домой — меня ждал вызов в Фергану на собеседование по поводу поступления в институт Востоковедения. Я быстро собрала чемодан и поехала в Фергану. Меня приняли на японское отделение. Все было хорошо. Нас поселили в приличные дома, были учебные аудитории, все честь честью. Но тут пошли дожди, объявили стихийное бедствие и нас выселили из домов, тк. они начали рушиться от подъема грунтовых вод. Мы переселились в какое-то сараеобразное помещение, где очень тесно стояли топчаны, а для занятий помещений не оказалось. В саду под развесистой грушей поставили несколько парт и там мы принялись изучать японский язык. Словари были англо-японский и японо-английский, а русских не было. Естественно, для тех, кто не знал английского языка, учеба была безумно трудной. Русские иероглифические словари мы увидели впервые только в Москве.
Под этой грушей нас обучал Степан Федотович Зарубин. Его предмет назывался «восемь черт». Он знакомил нас с душой иероглифов. В своем деле он был великим артистом. Он так показывал нам как японец ведет кисть с черной тушью, какие плавные у него движения, что это запомнилось на всю жизнь. Нередко Зарубин опаздывал на урок. Он нам так объяснил что происходит:»У меня родилась неплановая дочка. А с питанием проблема. Надо было молоко. Я поехал и купил корову. Хорошая корова, молочная. Но одна беда. Кроме меня, никого не подпускает доить. Вот пока я ее не подою — не могу уйти из дому».
В Фергане мы прожили больше года. Учеба наша проходила на фоне разнообразных событий. То нас направляли в подсобное хозяйство, где мы должны были посеять всякие огородные культуры, чтобы нам было что есть, то нас послали ремонтировать какую-то дорогу, а то — на борьбу с саранчой. Это была наиболее впечатляющая эпопея. На нашем огородном поле, бывало, паслись коровы. Их лепешки украшали местность. На них сидела саранча. Незабываемая картина: над такой лепешкой стоит с палкой преподаватель китайского языка (реально китаец) маленького роста Иван Иванович Советов и лупит по саранче. Результат можно себе представить.
Естественно, что в общежитии никаких кухонь не было. На электричество был лимит. Над шифоньером висела электролампочка. Без всяких абажуров. В патрон был ввернут жулик, провод от которого заканчивался электроплиткой, установленной наверху шифоньера. Пока горела лампочка, плитка работала. На сутки было составлено расписание пользования плиткой. Мы варили на ней картошку. Не каждый и не каждый день, конечно, нас же было в зале 47 человек. Однажды Вета Румянцева варила ночью картошку. Когда закипело — вода сбежала, залила плитку и получилось короткое замыкание. Представьте себе! Это же было стихийное бедствие. В полном мраке надо было по кроватям, на которых спали девчата, залезть на шкаф, снять кастрюлю, вывинтить жулик, снова ввинтить лампу и ждать электрика!
В верхнем зале была жизнь! Нижний же был ужасен. По стенам был то иней, то вода. Холод! Студенты погибали. Тогда у директора (Ловкова) созрел план. На выходе из Стремянного переулка через дорогу была церковь (сейчас реставрирована).
Когда я училась на втором курсе, к нам пришел новый преподаватель, Леонард Уинкотт. Он вел уроки разговора. Первое, что он сделал, войдя в нашу аудиторию, он написал на доске «We must be confident in our ability to speak English». Он очень старался осуществить это. Он оказался интересным писателем, читал нам свои рассказы. И кое-что рассказывал о себе. Он был матросом на английской подводной лодке. Там вспыхнул мятеж (mutiny). Он стал во главе этого мятежа. Каким-то образом ему удалось бежать с подводной лодки и он добрался до Ленинграда. Как он нам рассказал, он нашел себе работу в какой-то «шарашкиной конторе», которая изготовляла мебель. Попутно он решил получить диплом преподавателя английского языка и поступил учиться в наш институт. Одновременно он преподавал нам.
В нашем институте училось несколько иностранцев — англичан, канадцев и австралийцев. Из них помню Эзру Басса, спустя много лет встречала его в Москве. Он работал где-то во внешторге, если не ошибаюсь. Уинкотт организовал в институте клуб английского языка. Эзра Басс был избран президентом этого клуба. По понедельникам у клуба бывал вечер английского языка. Мы выступали с какими-то скетчами, Уинкотт читал нам свои рассказы. Тогда он был в дружбе с Райт-Ковалевой, которая и переводила его рассказы на русский язык. Он разучивал с нами пьесу Пристли «Время и семья Конвей». После войны шел фильм «Память сердца». В этом фильме Уинкотт играет члена английской делегации, которая приезжает в СССР, чтобы встретиться с сельской учительницей, которая прятала у себя английского летчика от немцев во время оккупации. Самолет потерпел аварию, и летчик оказался на оккупированной территории.
Когда я смотрела этот фильм, со мной оказался рядом кто-то имеющий отношение к съемкам фильма. Тогда я не поинтересовалась, кто это был. Но он рассказал мне историю о Уинкотте. Он сказал, что когда Уинкотт появился в Ленинграде, его стали считать американским шпионом. Якобы во время дороги в СССР его завербовали американцы. Но он никак себя не проявлял, и на него не обращали внимания. Но всю войну и блокаду он не покидал Ленинграда. И возникло убеждение, что это неспроста. В конце концов, он оказался в тюрьме по подозрению в шпионаже. От него долго добивались признательных показаний, но он их не давал. Он только просил дать ему одну возможность встретиться с начальником. Ничего не добившись, он сообщил, что напишет свои показания и просит встречи с начальством. То, что он написал, передали кому следует, и начальник встретился с ним. Уинкотт рассказал ему, что он написал эту шпионскую историю, чтобы встретиться с ним, и доказал, что он никакой не шпион, а писатель и преподаватель английского. Его выпустили из тюрьмы, и он стал пытаться устроиться на работу. Всюду, куда он обращался, его выслушивали, обещали дать работу и просили перезвонить. Когда он звонил, ему говорили, что в данный момент вакансий нет. После всех этих попыток, он стал работать эпизодически, консультируя постановщиков пьес, имевших отношение к Англии, и вот снялся в фильме.
В церкви жизнь была хорошая (примерно 1944 год)
В ней помещалась школа слепых. В войну там не было никаких слепых и директор решил оккупировать эту церковь под общежитие. В воскресенье, когда милиции на улице не было, рано утром из Института потянулась процессия. Шли студенты. Они несли кровати, стулья, столы и тумбочки. Церковь была оккупирована очень быстро. После обеда вокруг пианино стояла толпа студентов и исполняла новую песню на старый религиозный мотив:
"Тяжелые дни для студентов настали! Нас всюду любить и кормить и поить перестали. Из дома родного сегодня нас выгнали тоже (звон колоколов, дисконта) Да будем в надежде, что Бог нам великий поможет! займем, братие, скорее Собор Блаженного Андрея (так звали директора) Священный храм себе воздвигнь, На веки вечные, Аминь! (традиционно басы пели бом-бом, а дисканты динь-дилинь.)
И тут входит директор, Ловков Андрей Иванович: «Что это вы тут поете, про Андрея первозванного?»
Студенты сожгли в печке много книг для слепых. Они были толстые и давали тепло. Мебель школы тоже не очень пощадили.
Зима кончилась. Нас переселили в Алексеевку (студгородок напротив скульптуры «рабочий и колхозница»). Учились мы в здании на Ростокинском проезде в Сокольниках. К 1945 году наш курс обучения (институт был трехгодичный) заканчивался. Война кончилась. Надо выпускать человек сто специалистов со знанием восточных языков. Но куда же их девать? Весь мир кипел. И ясности не было ни в чем. Наверху решили продлить наше обучение еще на два года. Ввели новые предметы: История дипломатии, экономика внешней торговли, госправо. Преподавали правовые дисциплины проф.Моднорян, внешнюю торговлю Белошапка (из Внешторга). Из окон аудиторий мы видели, как работники столовой под забором рвут нам крапиву на щи. Но молодость! мы учились, пели, танцевали, сдавали экзамены. Нашу концертную бригаду оценил райком. Нас приглашали выступать на всяких активах и конференциях. В день концерта мы не ходили на уроки. Мы репетировали и выступали. Были песни о жизни в Алексеевке.
(песни о жизни в Алексеевке)
Кафанова
Andrey[Цитировать]
Бульвар Всеобуча (он же Абрамовский — Горького — Институтский), как и Афрасиаб, были в Самарканде.
Хоттабыч[Цитировать]