Филя Искусство Разное

Александр Колмогоров

Он был сильно привязан к своей бабушке. А она к нему и подавно. Когда они шли в магазин, она надевала на него ошейник, тянула за верёвку и говорила: пошли, горе моё! Он не сильно, для порядка, сопротивлялся: чтоб она не расслаблялась и не забывала, с кем дело имеет.

Возле продмага бабушка привязывала его к железной трубе. Люди останавливались, смотрели удивлённо. А кто-нибудь из женщин обязательно восклицал с искренним возмущением:
— Что вы делаете?! Как можно ребёнка таскать на верёвке, с ошейником?!

Если же неподалёку ещё и собака была привязана, возмущение возрастало:
— Женщина, вы что, ненормальная?! Его же собака укусить может!

Бабушка, не оборачиваясь, отвечала на ходу:
— Главное, чтобы он её не укусил.

Внук не боялся никого и ничего. А собак, как товарищей по несчастью, любил по-братски. Их, незнакомых овчарок, терьеров, бульдогов, привязанных рядом, или пытался освободить, или совал им под нос свой поводок: просил перегрызть.

Авторитетов для него не существовало. Хотя…

Мать зачем-то сказала Филе, что его отец был военным. Может, поэтому он, росший без отца, заглядывался на соседа по улице дядю Гену, старшину внутренних войск. Бабушка пыталась этим воспользоваться: мол, бери с дяди Гены пример. Но оказалось, что Филю интересует не сам дядя Гена, а его шинель с погонами: ведь точно такую же, наверное, носил отец.
— Купи мне шинель, бабуль! – не просил, а требовал он. – Насовсем!

Бабушка объяснила, что шинель не продаётся, а насовсем её можно будет получить только через много лет в армии. Филя от злости и отчаяния пинал пустое ведро и бежал навстречу своим новым приключениям.

Казалось, проблемам с ним не будет конца. Казалось, однажды он выкинет такое, что и сам пожалеет.

Опасения сбылись. Этот день наступил.

Филя, уже будучи восьмиклассником, летом вместе с другими подростками купался в реке. Стали нырять с дерева, склонённого над водой. Соревновались, кто выше залезет на него. В какой-то момент он крикнул:
— Эй, пираты! Учитесь, как прыгать с мачты!

Залез выше всех и прыгнул головой вниз. Вынырнул и сразу потерял сознание, стал тонуть. Мальчишки перепугались, бросились в воду. Вытащили.

С сильным сотрясением мозга лежал в больнице. И уже тогда родные заметили странную перемену в нём.

Филя стал тих, задумчив, нетороплив. Словно из него, как из фонарика, который всем слепил глаза, вынули и зашвырнули в реку все батарейки. Выйдя из больницы, он вдруг засел за книги, учебники. Его бывшие друзья посмеивались над ним. А он не обращал на это внимания. Замкнулся.

Из прошлой жизни осталась только любовь к собакам.

Служить Филя попал на границу, в самую южную точку Союза, Кушку.
Когда новобранцам выдавали новое обмундирование, ему не досталось шинели. Даже старой. Поношенной.

По опухшей физиономии старшины, по его бегающим глазкам было видно, куда делась часть нового обмундирования.
— Не страдай, Тихов, — с трудом выговорил старшина, — вот, возьми. Через пару дней шинельку найду.

И он протянул новобранцу трясущимися руками что-то свёрнутое, тёмное.

В чёрной замызганной фуфайке Тихов ходил в конце строя не пару дней, а почти неделю. Вместе с ним замыкал строй огромный парень Валера Червоненко. Он шагал рядом в тесной, короткой шинели, смотревшейся на нём, как халатик-мини, и в тапочках-шлёпках: не нашлось сапог сорок седьмого размера. Тихову было обидно. «Как два клоуна» — думал он.

А потом ему повезло: старшине, видимо, навешали кренделей, и он, с перепуга, разыскал ему новенькую шинель. Теперь Филя был единственным молодым пограничником в обновке.

Один из дембелей прожёг свою шинель сигаретой. Сказал Филе:
— Снимай. Махнёмся не глядя.
— Не сниму, — ответил Филя.
— А если я сам сниму, больно не будет?

Филя – неожиданно для самого себя – сказал спокойно и убеждённо:
— Не будет. Я убью тебя. Ночью задушу.

Дембель поверил.

Однажды Филя возвращался с почты. Зашёл выпить лимонада в кафе «Арктика», открытого недавно по приказу командующего ТуркВО, одуревшего тут позапрошлым летом от жары.

Отдохнул. Пошёл дальше.

На выходе из узкого переулка ему преградили дорогу трое. Выглядели они одичавшими, злыми. Но он не испугался. Хотел по привычке сблизиться. Протянул руку. В этот момент сзади в поясницу сильно ударило что-то тупое, твёрдое. Он отшатнулся и увидел четвёртого, чёрного, самого крупного из них.

«Этот у них вожак, — подумал Филя. — Самый злой. И самый умный. Вон как скалится, как грамотно всех расставил».

Вдруг вожак захрипел. Вытянул шею. Застыл, словно парализованный.
Остальные трое оскалили клыки, зарычали.
Филя расстегнул ремень. Замахнулся им.
Псы чуть отступили, и он выскочил из переулка на улицу.

Ему было досадно, что он впервые в жизни не нашёл общего языка с собаками. Да, одичавшие. И всё же…

Пройдя немного, он увидел женщину, торгующую лепёшками со старой детской коляски. Купил одну и вернулся к выходу из переулка. Собаки, обступив хрипящего вожака, ещё стояли там. Филя разорвал лепешку на куски. Положил возле забора, на островок пожелтевшей травы. Хрустящую круглую серединку с кунжутом оставил себе.

На КПП дежурный спросил его:
— Чё эт у тебя сзади хлястик болтается?

Филя прошёлся ладонью по пояснице и понял: бросившийся на него пёс отгрыз пуговицу на хлястике шинели.

«А-а… Так он проглотил её и подавился… Ну, что ж, спасибо, шинелька», – подумал Филя.

Свою жизнь в Ташкенте после армии он просчитал до мелочей.

Поступил на филфак. Закончил его. Вступил в партию. Поступил в аспирантуру. Стал преподавать на своей кафедре.

И только в планах Филиппа на личную жизнь произошёл сбой. Он предполагал жениться на юной брюнетке. Именно на брюнетке почему-то. Но влюбился и, к неудовольствию родных, женился на блондинке с ребёнком, преподавателе иняза.

Бабушка, стойко выносившая все его фокусы в детстве, фокуса с женитьбой на разведённой женщине с ребёнком не перенесла. Все деньги, которые она копила на пышную свадьбу любимому внуку, пошли ей на похороны.

Новая семья жила скромно, но весело. Почти каждое лето ездили втроём с сыном на Иссык-Куль. Комнату в Чолпон-Ате всякий раз снимали у семьи уйгуров. Глава семьи, подслеповатый седой Юсуп, гуляющий по двору с толстой черешневой палкой, любил разговаривать с постояльцами. Во время первого приезда он спросил как-то, где они работают. Услышав, что оба преподают в вузе, зацокал языком:
— Ай, яй, яй… Хорошо. Богатые люди.
— Да нет, дядя Юсуп, – заулыбалась Ира, жена Филиппа, — мы взяток не берём.
— Почему? – искренне удивился уйгур.
— Ну, стыдно. Совесть есть.
— Стыдно? Совесть есть? Меньше бери!

Иногда по утрам Филя ходил с хозяйской дворнягой Белкой рыбачить. Рыбу они ловили действительно вдвоём. И за этим аттракционом с удивлением и удовольствием наблюдали отдыхающие. Филя лежал на подстилке, надвинув на глаза шляпу, курил. А собака не сводила глаз с ивовой ветки-рогатины, воткнутой в песок. Когда рыба клевала, и ветка от натяжения лески начинала дёргаться, Белка подбегала к Филе, тянула его зубами за шорты, и он вытаскивал чебачка или гольца.

В те годы жизнь улыбалась ему, как студентки на лекциях.

Им, молодым и красивым, рослый, галантный Филя тоже отвечал улыбкой. Но любовницу себе завёл постарше, — ровесницу, знойную грузинку Нателу, которая преподавала на их факультете педагогику. Они схлестнулись по-звериному, неуправляемо. Их встречи были частыми. Они почти не таились. Муж Нателы работал в министерстве сельского хозяйства и пропадал в командировках.

В доме Фили в те годы жил в соседнем подъезде главный администратор театра оперетты, Лёва Концевич. Они вежливо раскланивались друг с другом. Однажды Ира сказала Филе, что Концевич приглашает их на спектакль.
— Ты что, с ума сошла? – спросил он. — Ты же культурная женщина. Какая оперетта?! Там граф не узнаёт жену через пять минут только потому, что она вышла на сцену в перчатках другого цвета!

Но Концевич приглашал настойчиво. И однажды Филя с трудом высидел какую-то не то летучую фиалку, не то голубую мышь. После этого жена ходила в театр сама, без него.

Через год Концевич пригласил Ирину в Израиль. С ребёнком. Но без Фили.

Когда утихли возгласы и крики, смолкли их ночные разговоры, когда они официально развелись, наступил день отъезда. В тот день он смотрел на жену, как пёс, которого бросает хозяйка.
— Прости меня, — сказала она. — Постарайся сегодня напиться. Или поезжай к Ивановым. Ты хороший. Но… Пожалуйста, прости.

На четвёртый день после отлёта жены и сына в дверь позвонили.

С початой бутылкой водки, в трусах и в шинели, накинутой на плечи, отворил дверь.

Перед ним стояла Натела.
— Принесла тебе поесть, — сказала она.
— Заходи, — кивнул он.
— Не могу. Сегодня лекции, кафедра. Может быть, завтра.

Она оставила пакет с едой и ушла.

На следующий день они сидели на балконе, пили. На Филе был махровый халат. Он смотрел на Нателу в шинели и думал: «Эх, талисман ты мой, талисман…»

На полу были разбросаны фотографии. Филя поднял одну из них. На ней Ирина, тоже в его шинели и в шляпке на голове, смеялась, отдавая честь рукой.
— Чего ей не хватало? – спросил Филя. – Чего вам, бабам, не хватает, чего нужно в этой жизни?

Натела пожала плечами.
— Того же, чего и вам, мужикам. Понимания. Заботы. Праздника иногда.

«Да что ж я ей, праздников не устраивал?!» — с горечью подумал Филя.

Он их не только устраивал, но и придумал, как для этого деньги добывать. Свой способ добывания денег Филя называл беспроигрышной лотереей имени дяди Юсупа. Он и проводил её под лозунгом чолпон-атинского мудреца: «Есть совесть – бери меньше!»

Филя знакомился с людьми, чада которых хотели поступать на их факультет. Брал с них деньги. Объяснял, что условия приёма ужесточились и, возможно, на пути его титанических усилий могут возникнуть непреодолимые преграды, И тогда, увы, ребёнок не поступит. Но! Но тогда он, Филя, как честный человек, вернёт им все деньги. Все, до копейки!

Что же делал Филя? Да в том-то и прелесть, что абсолютно ничего! Просто ждал результатов вступительных экзаменов. Если чадо не поступало, Филя извинялся и возвращал деньги родителям. Если поступало – оставлял их себе. Вот и всё. Просто и гениально.

«Год прошёл, как сон пустой. Царь женился на другой».

В один из осенних воскресных дней заявилась к нему домой пятикурсница донская казачка Люся Кошевая — статная, кровь с молоком девица. Уставив на Филю свои заплаканные карие глазищи, она умоляюще попросила его в дверях:
— Филипп Филиппыч! Простите, что вот домой к вам пришла. Примите экзамен! А то мне её не дадут! Стипендию…

Филя разозлился. Но почему-то велел ей пройти и сесть на диван. Взял стул, сел напротив. Он решил быстрее закончить разговор и поставить Люсе «удочку». Но почему-то никак не мог придумать, о чём её спросить. Его отвлекал глубокий вырез Люсиного платья.
— Что читали по моему курсу?.. «Флаг над сельсоветом» читали?
— Флаг?.. Где?.. – Люсю охватил ужас.
— Над сельсоветом, — с трудом скрывая раздражение, сказал Филя.

Люся упала в обморок.

Филя знал, что французские учёные давно доказали — женщины просто так в обморок не падают. Знал, что китайские учёные безуспешно спорили с ними. Но Люся к обмороку присовокупила озноб. И это, видимо, сбило его с толку.

Люся осталась у Фили. Насовсем.

Через год у них родилась двойня. Две девочки.

Филя стал деканом факультета и абсолютным циником.

Он уже не играл в беспроигрышную лотерею. Взятки брал осознанно, бесстрашно, у всех, кто давал. Он не прятал глаза под вопросительными взглядами коллег, безмятежно улыбался, словно говоря: «Да, вы абсолютно правы — беру! И буду брать! И мне не стыдно, представляете? Мне плевать на то, что вы думаете обо мне!»

Отдыхать Тиховы ездили теперь не на Исык-Куль, а в соцстраны. И в тот самый момент, когда, осмелев вместе с перестройкой, Филя нацелился на свою первую капстрану, время ударило ему под дых. Сбило с ног.

Прозевал Филя развал империи. Пока он наслаждался своей маленькой властью и немаленькими деньгами, умные люди унюхали что-то. А Филя прозевал.

Объявление независимости коснулось всех и всего. Вузов в том числе. В один день Филипп Филиппович Тихов из доцента и декана превратился в рядового преподавателя. Факультет русистов, на который ежегодно принимали полторы сотни человек, перестал существовать. Съёжился до группы в двадцать студентов, пришпиленной к факультету зарубежной филологии.

Филя взвыл от такой дикой несправедливости. Кончилась его власть! Кончились его взятки! Пришло время других людей.

Он растерялся. Вместо того чтобы рискнуть и рвануть куда-то с семьёй, Филя, привыкший к безмятежному фарту, бросил вёсла и поплыл по течению.

Он начал занимать у всех подряд деньги. Занимать и не отдавать. Всё спускал в забегаловках — гадючниках. Когда молва об этом прошла по факультету и коллеги стали отказывать ему в займе, Филя стал занимать у студентов. Когда и студенты его раскусили, стали посмеиваться над ним, а потом и презирать, он совсем махнул на себя рукой. Сдался. Окончательно.

Первое время Люся переживала за мужа, жалела его. Она по-своему любила Филю, пыталась бороться за него. Но он ускользал! И когда он перестал приносить в дом свою усохшую зарплату, а пить не перестал, она, как всякая нормальная мать, осознала, что переживать нужно не за него, а за детей.

Сначала Люся сделала так, чтобы Филя переписал на неё квартиру. Потом поставила ультиматум: не будешь приносить зарплату, не бросишь пить, разведусь и выгоню.

Вскоре она сдержала своё слово. Развелась. Выставила за дверь Филю и два чемодана с его вещами.

Идти было некуда. Друзей у него не было. Тогда он сел на трамвай и поехал в сторону Госпитального рынка, рядом с которым жил его бывший тесть.

Почётный железнодорожник Иван Семеныч Простых не любил евреев. А бывшего зятя не любил вдвойне, потому что именно от него дочь Ирина сбежала с этим самым евреем в их осиное гнездо – в Израиль. Оставила отца одного.

Когда Филя поздоровался с ним у калитки и озвучил своё желание снять одну из трёх комнат в его доме, Иван Семеныч от такой наглости потерял дар речи.

Когда речь вернулась к нему, спросил:
— Что, и эту достал? Попёрла?
— Попёрла, — сказал Филя, — могу двадцать тысяч в месяц платить, не больше.

Двадцать тысяч сумов были хорошей прибавкой к пенсии.

И они стали жить вдвоём.

По вечерам Семеныч заставлял Филю играть с ним в домино. Пилил ему мозги, учил жизни. Иногда, под хорошее настроение, не продавал, а наливал ему даром домашнего вина собственного изготовления. На робкое предложение Фили играть в шахматы, возмущался.
— Ага! Щас! Ты давай брось свои интеллигентские замашки! Шахматы… Ты ещё на леблядиное озеро меня потащи! И не выкай мне. Семеныч. Ты. И всё.

Через полгода Филю выгнали с работы. Новому начальству надоело терпеть его пьянство.
— Поздравляю, доцент! – злорадно сказал бывший тесть. И послал Филю в баню. В самом прямом смысле. Жить там. Платить-то за комнату теперь было нечем.

Филя стал работником при бывшем тесте.

Ночью спал он в бане на раскладушке. Днём прибирался во дворе, поливал из шланга пыльный асфальт вдоль забора, выполнял всякие поручения Семеныча. Ходил также на рынок: разгружал, караулил, подметал. Зарабатывал деньги на выпивку, сигареты. Он перестал следить за собой. Отрастил длинную седую гриву и бородку, как у артиста Любшина. Странная болезнь донимала его — лихорадка, причину которой он не знал, да и не хотел знать. Наверное, поэтому даже летом, в ташкентскую жару, Филя ходил в своей шинели, которая стала его постоянной одеждой.

Иногда он уходил из дома и бесцельно бродил по городу. Однажды заблудился и забрёл к зданию, где когда-то читал лекции студентам. Хотел по ступенькам подняться, войти внутрь. Но охранник остановил его, не пустил.
— Махкам, это я, Тихов, — сказал Филя.

Охранник пригляделся. Узнал с трудом. Смущённо сказал:
— Извините, нельзя. Волос много. И… пахнет от вас.

Филя пошаркал к остановке. Сел на скамейку. Огляделся, поднял бычок с пыльного асфальта. Закурил. Окурок был маленьким. И Филя снова стал высматривать бычки.

За этим занятием его и застала Натела, которая вышла к остановке ловить такси. Она остановилась возле дерева, как вкопанная. Смотрела на него неотрывно. Наконец, стряхнув оцепенение, быстро спустилась по ступенькам вниз, к торговым рядам. Хватала всё подряд: сигареты, самсу, одеколон, носовые платки… Попросила подростка лет двенадцати отдать пакет вон тому дяде.

Мальчик подошёл к скамейке. Поставил пакет рядом с Филей. Тот покосился на него – новенький, красивый – и чуть отодвинулся от чужого добра. Чтобы не накричали и не побили. Выкурил ещё один бычок. Встал и пошёл.

Натела закусила губу. Упросила мальчишку догнать дядю и дать ему пакет прямо в руки. Тот выполнил просьбу.

Убедившись, что ему ничего не грозит, Филя стал рассматривать свалившееся на него богатство. Когда добрался до одеколона, повертел его в руках, открутил крышку и стал пить.

Однажды Семеныч надумал углУбить свой пересохший колодец. Так и сказал, по-горбачёвски: углУбить. Филя, держась за цепь, спустился вниз. Он совком набирал песок и камни в ведерко, а Семёныч поднимал его. Полдня корячились без толку: вода даже не проступила. Филя устал, выдохся.

— Дармоед! – злобно крикнул Семёныч вглубь колодца. – Может, тебя там оставить? А?! Точно! Скажу, что упал по пьяни… И кирдыкнулся.

Эта идея ему так понравилась, так рассмешила его, что он решил обмыть её, пропустить стаканчик вина. Семёныч отпер ключом дверь кладовки. Нацедил через шланг полную кружку, выпил. А потом прилёг в виноградной беседке и задремал.

На закате разбудил его чей-то громкий кашель и крик, похожий на плач. И тут Семёныч вспомнил про Филю. Он струсил не на шутку, засуетился. Кинулся вытаскивать своего вечного постояльца из колодца. Еле-еле вытащил. Филю трясло, он горел. Семёныч напоил и растёр его водкой. Даже вызвал на следующий день врача. Тот, морщась брезгливо, прослушал лёгкие и сказал: воспаление.

После этого случая Филя сильно ослаб. Чувствуя свою вину, Семёныч не донимал его придирками и поручениями. Вином и лекарством поил бесплатно. Даже давал иногда сотню-другую сумов на сигареты.

Когда появлялись деньги, Филя шел в пивную и покупал кружку пива. Потом ждал подачек от завсегдатаев, — допивал из их банок и кружек. Забываясь, бормотал что-то себе под нос. Рыжий мужик в тельняшке, которого про себя Филя называл моряком, спросил как-то:
— Чего бормочешь?
— Стихи, — ответил Филя, с трудом перекрикивая гомон, стоявший в пивной.

Моряк попросил его почитать громче. Послушал немного. Поморщился.
— Давай чего-нибудь попроще. Ну, Есенина что ли…

И тут с Филей что-то произошло. В нём словно очнулся сметающий всё на своем пути мальчишка. Он заорал в лицо моряку:
— Это Есенин — проще?!. «Чёрный человек» — проще?!.

Уставясь на завсегдатая пивной, Филя заговорил быстро, с нарастающим ужасом:

Черный человек, Черный, черный, Черный человек На кровать ко мне садится, Черный человек Спать не дает мне всю ночь. Черный человек Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги, Нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек Черный, черный!

Филя стал надвигаться на моряка, тыча в него пальцем:

Черный человек! Ты прескверный гость. Это слава давно Про тебя разносится!.. Я взбешен, разъярен, И летит моя трость Прямо к морде его, В переносицу!..

Пьяный мужик в тельняшке, принявший отчаянный монолог Фили исключительно на свой счёт, так двинул ему с размаху кулаком в челюсть, что Филя опрокинулся на заплёванный пол. И тогда моряк стал бить его ногами.

После тех побоев у Фили совсем испортилась память, он стал заговариваться.

И вдруг, в момент какого-то просвета в мозгах, он вспомнил Кушку. Вспомнил, что при нападении бешеных собак хорошо защищают металлические пуговицы. Ведь защитила его когда-то пуговица на хлястике шинели. «Значит, и от бешеных людей они тоже могут защитить», — подумал Филя.

Окрылённый своей догадкой, он стал клянчить пуговицы у мужчин и женщин, торгующих старыми вещами. Они выстраивались несколькими бесконечными рядами вдоль железнодорожной насыпи, тянущейся мимо Госпитального рынка. В огромном море вещей, разложенных на газетах, Филя высматривал свою добычу, металлическую пуговицу. Если хозяева скарба не отдавали её сразу, то он не отходил, а молча, терпеливо сидел на корточках до тех пор, пока не отдадут.

После своей охоты Филя возвращался домой довольным, радостным. Он садился в беседке на кровать и, укалывая иголкой пальцы до крови, пришивал пуговицы к шинели, — такой же истрёпанной временем, как и он сам.

И раньше-то Филя был приметной фигурой на Госпитальном, а теперь, в засаленной ветхой шинели с разноцветными пуговицами на груди и на спине, стал чуть ли не самой известной личностью на рыночной толкучке.

Семеныча это бесило. Ведь к нему частенько заходили порядочные люди — милиционеры, продавцы, шофера. Заходили по разным делам: кто оставить вещи до завтра, кто вина купить. А тут этот клоун…

Он хватал Филю за шиворот, встряхивал:
— Сгинь, пугало! Не позорь меня, слышишь?! Когда ж ты выкинешь эту дрянь?!

Но Филя так испуганно и умоляюще смотрел на него, что Семёныч сплевывал от злости и махал рукой.

Однажды, уходя со двора, Филя оставил калитку открытой, и их обворовали.

Семеныч выгнал его. Решил купить собаку.

Два дня Филя бесцельно бродил по округе. Ночевал на рынке, куда его пускал сердобольный сторож-узбек. Спал за газетным киоском, на разорванной картонной коробке, закутавшись в какое-то тряпьё.

На третий день Семеныч всё же впустил его, сжалился.

Войдя во двор, Филя обрадовано заулыбался. Он увидел огромного пса с густой шерстью золотистого цвета. Это был сенбернар, купленный стариком накануне. Пёс был привязан цепью за ствол старой яблони. Рядом с деревом стояли несколько больших деревянных квадратов, сбитых из досок, — заготовки для собачей будки.

Филя подошёл к псу, погладил его, сел рядом, на землю. Сказал от избытка чувств:
— Семёныч, дай вина.

Семёныч по привычке строго ответил:
— Вина… Говна на лопате!
— Дай вина, — мечтательно повторил Филя.

Семеныч ушел и вскоре вернулся с неполным стаканом вина.
— На, подавись!

Филя обрадовался, выпил, молча, залпом. Его, не евшего с утра, развезло моментально.
— Дай ещё, — попросил он и выронил стакан из рук.
— Не дам. Хватит с тебя.
— Ну, дай, — продолжал вяло клянчить Филя.

Семеныч выждал немного и предложил обмен:
— Я тебе — два литра… Нет, хрен тебе. Жирно. Я тебе — литр, а ты мне – шинель.

Филя отрицательно мотнул головой.

Тогда Семеныч пошёл и налил в литровую банку вина. Принес и поставил её на потрескавшуюся клеенку выцветшего столика, что стоял у забора.

Филя с тоской смотрел на банку. В его воспалённых мозгах алкоголика происходила нешуточная борьба. Но она длилась недолго. Он сдался. С трудом, со слезами пьяными, стянул с себя шинель. Как собственную кожу содрал.

Вытянув руку, запинаясь, подошёл, к Семёнычу.
— Дай…
— Пошли, — сказал тот и зашёл в баню. — Пей здесь, — указал он Филе на раскладушку.

Филя плюхнулся на неё. Сделал несколько глотков из банки. Потом ещё. И свалился замертво.

Семеныч всего этого уже не видел. Он был занят другим делом.

Ночью Филя проснулся от холода. Стоял октябрь. Было ветрено, зябко. К тому же он обмочился во сне. Его знобило. Он обхватил себя руками. И замер. Понял, что на нём нет шинели. Тогда он с трудом нашёл выключатель, включил свет. Переодеваясь, не попадая ногой в штанину, Филя испуганно шарил глазами по углам. Наконец накинул фуфайку и вышел во двор.

Там он увидел освещённую лунным светом большую собаку, стоящую возле огромной будки. Собака, запрокинув голову, жалобно подвывала какой-то дальней, тоже воющей собаке.

Филя улыбнулся уголками губ.
— Не плачь. Я тебя спасу.

Он подошёл к сенбернару, погладил его, снял ошейник. Звякнула цепь, упавшая на землю. Филя прошёл к калитке, открыл её. Пёс завилял хвостом, выбежал на улицу.

Прикрывая калитку, Филя заметил разбросанные возле мусорного ведра пуговицы. Стал вспоминать, — где же он видел такие?

На шинели!

Ему снова стало тревожно. Что-то остро кольнуло в сердце. Он медленно присел. Отдышался. И тогда опять стал ползать по земле, искать её, свою шинель.

В какой-то момент он снова очутился у будки и понял, что она ещё не достроена: у неё нет крыши и передней стенки, той, где должен быть квадратный проём для входа. Недостроенная будка была похожа на большую упавшую букву «П». Филя пошарил руками возле неё и обнаружил обрезки сукна. Он опять возбудился. Тяжело дыша, обполз будку на четвереньках. Но снова ничего не нашёл. Тогда он просунул руку внутрь будки. И ощутил пальцами прибитое к доскам родное сукно.
— Вот ты где…

Всхлипнул от радости. И успокоился: шинель здесь, рядом с ним.

Филя заполз внутрь недостроенной будки. Прислонился спиной к стенке. Вздохнул глубоко, прерывисто, как ребёнок после долгого плача. Запрокинул голову и увидел звёзды на ветках яблони.

«Жаль, что будку нельзя надевать на себя и выходить в ней на улицу, — с сожалением подумал он. – Ничего, ничего… Я научусь… Я научусь выть и лаять. И он меня больше не выгонит… Зачем ему собака? Собаки должны жить на воле…

Мысли его путались всё больше.

«Когда какой-нибудь мальчишка придёт меня спасать…»

Эта мысль вспыхнула и тут же погасла. Как лампочка в осеннем дворе, — вначале яркая такая, а теперь вот истратившая весь свой накал.