Сергей Павлович Толстов (Шеф) Ташкентцы

Как только я увидел Сергея Павловича Толстова на кафедре Ленинской аудитории Московского университета, я сразу же испытал непреодолимое желание работать в его экспедиции и стать его учеником. В сущности, я, сам того не сознавая, стал им с первой же его лекции. Всё, о чём он читал, было как бы заново проверено и обогащено его талантом. Читал он спокойно, последовательно, методично, словно это было не сплошное новаторство, а нечто общеизвестное, утверждённое во всех инстанциях.

Даже свою увлечённость новыми идеями, свой неукротимый темперамент Толстов искусно скрывал. Привычные в те времена связки «как известно», после чего шли мысли, высказанные впервые, «мы имеем», хотя сказанное часто знал и «имел» только он один, типичные для того времени «с одной стороны» и «с другой стороны» как бы убаюкивали рвение искателей крамолы. Да и сами студенты, прилежно записывая лекции, часто не подозревали, что в тексте каждой лекции есть то, чего не найдёшь ни в каких пособиях и учёных трудах. Лекции были столь последовательными, порой даже суховатыми, что наши курсовые остроумцы, коллекционеры профессорских «перлов», несколько приуныли.

То ли дело профессор Москалёв, читавший курс истории ВКП(б): «Струве окончательно распоясался, сбросил с себя марксистские одежды и предстал во всём своём обывательском нагише». Или удивительный Арциховский: «Судить по помпейским фрескам о древнеримской живописи – это всё равно, что судить по росписи рязанской пивной о Третьяковской галерее». От Сергея Павловича ничего такого не дождёшься. «Нужен целенаправленный поиск, – посоветовал я, – попробуйте поймать Толстова на его любимых связках». И вскоре забрезжил первый луч надежды: «В Меланезии мы имеем свинью». И наконец праздник: «Австралийцы питались, с одной стороны, мясом диких животных, а с другой – кореньями дикорастущих растений». После такой добычи остроумцы успокоились, прекратили поиски перлов и принялись записывать лекции, интересные сами по себе. Затаив дыхание слушали мы, например, лекцию о языках флективного, аглютинируюшего и аналитического строя.

Оказалось, аналитические языки, английский, французский, болгарский и, кажется, суахили образовывались в местах смешения народов, служа посредниками между ними. Вот и отлетели в сторону, как помехи, изменчивые, трудные для запоминания окончания имён существительных при склонении, окончания глаголов – при спряжении. Зато усилилась управляющая роль предлогов. Это и другие соображения того же рода уходили прямо в подсознание, казалось, мы чуть ли не родились с этими знаниями. Фразу о злосчастных австралийцах, питавшихся с двух концов, сообщили как-то Сергею Павловичу. «Берестов придумал!» – рассмеялся он. Я просто полюбил этого необычного человека и с жадностью ловил все отзывы и слухи о нём.

Не так давно он был деканом Истфака. Профессор Граков с восхищением вспоминал: «Сокрушительный был декан! Разбил кулаком два стекла на столе у ректора!» Самое потрясающее было то, что этот человек теоретически, – изучая народы Поволжья, – вычислил как бы притяжение влиявшей на них древней и великой цивилизации. И лишь, пройдя на лодках по Амударье, а на верблюдах по пустыням Каракум и Кызылкум, обнаружил её (это был древний Хорезм) и почти без раскопок, которые были ему тогда не по средствам, изучил множество живописных и грозных развалин крепостей всех эпох, глинобитных средневековых замков, следы садов, валы огромных каналов античной эпохи. Они подражали высохшим рекам. Прямо на поверхности валялись сосуды, например, кувшины с ручками в виде льва, готового опустошить весь кувшин. А сколько было покрытых так называемым «пустынным загаром» терракотовых статуэток, сколько бус и прочих украшений! Керамика всех эпох, т. е. битая посуда, щедро рассыпанная по крепостям, по местам где были когда-то дома, усадьбы, храмы, стоянки первобытных людей. Черепки заменили путешественникам календарь, каждый памятник получил свою дату. Однажды брат Толстова, художник Николай Павлович, вернулся к экспедиционной палатке пешком и без брюк. Штаны восседали сами по себе на ишаке. Художник в поисках натуры нашёл два новых исторических памятника. Левая штанина была набита керамикой с одного из них, правая – с другого.

Лекций в Ленинской аудитории мне показалось мало. В актовом зале Истфака я вместе со старшекурсниками слушал спецкурс по древней истории Средней Азии, ходил на все выступления и доклады Толстова, о каких только мог узнать. Везде самостоятельная смелая мысль, по обычаю того времени подкрепленная цитатами из классиков марксизма и господствовавшего тогда «нового учения о языке» Н. Я. Марра. О роли этих цитат я узнал в 1950 году, когда Сталин обрушился на Марра и сам был объявлен величайшим языковедом всех времён и народов. Что же будет с Сергеем Павловичем? Он прямо с раскопок послал отклик на статью Сталина. Отклик появился в «Правде» с указанием места написания – «урочище Топрак-кала». А после нашего возвращения в том же актовом зале Истфака Толстов сделал доклад о первобытной лингвистической непрерывности.

Нечто подобное мы слышали и на его лекциях. Сергей Павлович вспомнил о Миклухо-Маклае, как тот, посещая одну за другой папуасские деревни на Новой Гвинее, изучал тамошние диалекты. И оказалось, что жители одной деревни прекрасно понимают своих соседей слева и справа, но сами эти соседи понимают друг друга уже несколько хуже. И так по всему берегу Маклая. А для жителей отдалённых деревень, расположенных в разных концах берега, их языки были просто чужими. Вот почему в Австралии обнаружено множество не только языков, но даже языковых групп. А друг друга все ближайшие соседи прекрасно понимают. Это и есть первобытная лингвистическая непрерывность. Я очень давно не перечитывал этого доклада, пишу о нём по давним студенческим впечатлениям. И ко мне возвращается ощущение величавой простоты, какое я испытал тогда от мысли Толстова. Он сравнивал языки первобытных народов, дожившие до нашей эпохи на диаметрально противоположных концах суши в Восточном полушарии, от мыса Дежнева на северо-востоке до мыса Доброй Надежды на юго-западе. Между ними в эпоху родового строя простиралась эта самая непрерывность. Границ не было, кроме установленных экзогамией двух брачных классов: женись только на чужих, а на своих не смей. И на концах ойкумены образовались как бы два языковых полюса. На одном подлежащее стояло впереди сказуемого, приставка значила больше, чем суффикс, определение ставилось перед определяемым. На другом всё наоборот: сказуемое перед подлежащим, определение за определяемым, а в составе слова господствуют суффиксы. А в промежутке между полюсами – смешение форм.

Толстов говорил, а многие в зале ждали, когда же он назовет имя новоявленного корифея языкознания и покается хотя бы в одном своем «марристском» заблуждении. Заветного имени наконец дождались, а покаяния не было. Лингвистическая непрерывность родового строя стала разрываться и рушиться с возникновением воинственного племенного строя. Племя эндогамно: женись только на своих, а чужих презирай, покоряй, делай рабами. И в этих обстоятельствах («как указал товарищ Сталин») побеждал один из языков. Хорошо, что, говоря о племенах, Толстов не назвал Сталина вождём, как мы все его тогда называли, это бы сразу сблизило творца нового общества с воинственным племенным властителем. Впрочем, Толстов, как и многие, тоже поддавался очарованию полновластного вождя трудящихся всего мира, которого всё чаще теперь называли вождём народов, что уже приближалось к титулу царя царей на монетах, найденных в песках. Толстов даже ощущал эту перекличку отдалённых эпох, радуясь, что пилоны на строящемся по указанию вождя народов высотном здании МИДа почти не отличаются от тех, что украшали и членили его любимую Топрак-калу, дворец хорезмшахов в III в. н. э.

Доклад окончен. А вдруг сейчас возьмёт слово кто-нибудь из врагов Толстова и начнёт уличать его в марризме и прочих грехах? Но председательствовал Артемий Владимирович Арциховский, друг Сергея Павловича. Он и определил тон и стиль всех прочих выступлений. «Я никогда не признавал Марра,– заявил Арциховский.– В моих работах нет ни одной ссылки на него. Я никогда не упоминал даже имени Марра. Поэтому вы должны поверить тому, что я сейчас скажу. Сергей Павлович порой цитировал Марра на каждом шагу. Но Марр настолько противоречив, что у него можно найти цитаты на все случаи жизни. Толстов создавал Марра по своему образу и подобию. И вот теперь мы видим мысли Сергея Павловича без всяких подпорок. Забудем о Марре, которым тут и не пахнет и никогда не пахло, и поговорим о гипотезе Толстова»

Берестов В. Д.
Избранные произведения в 2 т. – Т.2. – М., Изд-во им. Сабашниковых: Вагриус, 1998.
Источник.