Фёдор Иванович Шмит История Ташкентцы

Boris Chukhovich

Академик Российской академии истории материальной культуры, Всеукраинской академии наук, действительный член Императорского Германского археологического института и Болгарского археологического института, первый директор Государственного института истории искусств, профессор Ленинградского университета Фёдор Иванович Шмит был одним из представителей советской интеллектуальной элиты, оказавшихся в Узбекистане на «крутых маршрутах» тридцатых годов.

Ссылка 1933 года и расстрел в 1937-м надолго сделали имя ученого запретным, а его работы — достоянием спецхранов. Несмотря на реабилитацию 1956 года, судьба и научное наследие Шмита привлекли внимание ученых сравнительно недавно. Частично это объяснимо объективным несоответствием основных положений циклической теории Шмита официальной советской эстетике 1930-1970 годов. Но во многом судьбу Шмита трудно сопоставить даже с участью «формалистов» или «вульгарных социологов» 1920-х годов. Ибо, несмотря на резкую критику Б.Эйхенбаума, Б.Томашевского, В.Переверзева, В.Фриче, П.Сакулина, Б.Арватова и других ведущих искусствоведов того времени, их работы долго оставались в полулегальном научном обиходе, хотя бы как негативный пример «чуждых» методологий. Со Шмитом произошло иное — для нескольких поколений советских искусствоведов его имя вовсе не было известно. Так, один из первых исследователей наследия Шмита В.Н.Прокофьев признавался, что до 1978 года он ничего не слышал об ученом.

С 70-х годов положение стало меняться. Публикуется ряд юбилейных статей о Шмите, его идеи вновь начинают обсуждаться в печати. В противовес работам московских авторов, сохранивших стереотипное отношение к шмитовскому наследию (А.А.Сидоров, А.И.Мазаев, И.Л.Маца и др.), в Ленинграде появляется несколько работ, принципиально его меняющих. Прежде всего это «Морфология искусства» М.С.Кагана, где рельефно показывается значение теории Шмита для разработки морфологических проблем художественной культуры. С 80-е гг. было опубликовано несколько аналитических статей и небольших книг, посвященных Шмиту.

В этой связи нельзя не сожалеть, что ташкентский период деятельности Шмита остается наименее изученным. В 1978 году М.С.Каган осуществил публикацию одной из ташкентских статей Шмита «Фотография как искусство», сопроводив ее обширным предисловием. Данная работа была одним из двух исключений: другие работы Шмита 1935-1937 годов не вышли в свет до сегодняшнего дня. Однако общетеоретическая статья «Фотография как искусство» имела периферийное значение для ташкентских научных изысканий Шмита, в основном посвященных местной художественной культуре. Только в начале 80-х годов появилась первая ссылка на ташкентские рукописи ученого, сделанная — незадолго до смерти — В.Н.Прокофьевым. Однако характер этих упоминаний свидетельствовал о том, что ученый скорее всего не был знаком с содержанием всех рукописей (Так, например, работы «Картинная галерея УзМИ» и «Основные установки и профиль УзМИ», названные В.Н.Прокофьевым «путеводителями по музею», при ближайшем рассмотрении таковыми не оказались). В 1992 году В.А.Афанасьевым были опубликованы тезисы лекции Шмита «О национальной форме в социалистической архитектуре», прочитанной в Союзе архитекторов Узбекистана. Данная работа уточняла и конкретизировала понимание ученым проблемы НАЦИОНАЛЬНОГО в искусстве и в этом смысле непосредственно примыкает к исследованию «О национальной форме живописи Узбекистана».

Находясь в Средней Азии, Шмит стремился глубже познакомиться с ее средневековой культурой. Желание расширить представления о средневековой архитектуре заставляет его добиваться разрешения на выезд за пределы Ташкента: в Самарканд, Шахрисабз и т.д., что было осуществлено частично. Ученый побывал в Самарканде и, по его собственному свидетельству, «облазил снизу доверху и медресе Регистана, и купол Гур-Эмира и т.д.».

Однако время не благоприятствовало академическим изысканиям. Волна подозрительности и поиска врагов дошла и до Музея искусств. В конце 1936 года отсюда увольняют заместителя директора Александру Александровну Ломакину, часто с риском для себя помогавшую академику, а затем в начале 1937 года предложили уволиться и ему. «Меня уволили, потому что я ссыльный и потому что после зиновьевского и троцкистского процессов надо увольнением «нежелательных элементов» показать свою бдительность». В жизни «безработного» академика наступает последний этап.

Его письма этого времени полны драматическими размышлениями и гаснущими надеждами. С.Чистотинова приводит некоторые из них: «К прошлой работе и науке возврата нет… Моя наука — обществоведческая наука. Работать над вопросами истории искусства может только человек, пользующийся общественным доверием, а не ссыльный… Я кончен… Служить я больше не буду – разве что при каких-либо особых обстоятельствах. Мне надоело быть мишенью, на которой любой… может показать свою «бдительность». К академику обратились студенты-архитекторы с просьбой прочесть им несколько лекций. Шмит согласился после долгих уговоров, условясь при этом, что слушателей должно быть немного, что их список должен быть утвержден и что лекции будут стенографироваться. По его мнению, это могло быть определенной защитой в случае, если кто-нибудь из бдительных слушателей захотел бы направить в его адрес обвинения политического характера. Лекции состоялись. Об одной из них в беседе с автором этих строк вспомнила академик Г.А.Пугаченкова, учившаяся в то время в Индустриальном институте. Ей хорошо запомнилась обаятельная академическая манера, с которой Шмит преподносил материал, хотя проблемы, поднимаемые ученым, были, по ее замечанию, слишком сложны для тогдашних провинциальных студентов.

Несмотря на все предосторожности, предпринятые Шмитом, в НКВД через некоторое время все же поступил донос, к несчастью, совпавший с моментом проведения очередной чистки. 20 августа 1937 года ученый был арестован, а 3 декабря расстрелян в Ташкенте.

По странной иронии судьбы Музей искусств Узбекистана (ГМИ) в начале 1990-х годов сыграл ту же роль в отношении шмитовских рукописей, что НКВД в 37-м. В 1992 году Министерство по делам культуры Узбекистана утвердило в плане своей деятельности изучение востоковедческих рукописей ученого силами НИИискусствознания. Однако ГМИ силами тандема бывшего директора и библиотекаря воспротивился этому. Ни единой исследовательской страницы о Шмите из недр ГМИ так и не вышло, и рукописи академика в очередной раз были похоронены в музейном архиве.
Откроются ли они следующим поколениям исследователей?