Военные годы История Ташкентцы

Полный вариант воспоминаний. Сокращённый был здесь.

«Воспоминания нежной грустью меня в чело целуют»

Дорога из блокадного Ленинграда в Ташкент

В июле 1942 года наша семья: мама, бабушка, старшая сестра Ира и я были эвакуированы из Ленинграда. Мне тогда было девять лет, я «окончила» второй класс. На самом же деле занятия были только в первые дни учебного года: сначала в школе, затем в каких-то освободившихся квартирах по домам, и наконец в бомбоубежище. Вскоре эти уроки прекратились совсем. Тем не менее я считала себя перешедшей в третий класс.

И вот после первой блокадной зимы, самой страшной от ужасов голода, холода, бомбежек, обстрелов, после трудных походов пешком к далекой Неве за водой, и встреч на этом пути траурных саночек, а также после той весны 42 года, когда рады были съесть любую появившуюся траву, особенно лебеду и крапиву, и когда уже казалось, что все-все позади, мама приняла решение выехать из Ленинграда.

Выезжали мы с Финляндского вокзала, именно отсюда шли поезда до Ладожского озера, путь по которому на грузовиках зимой и на баржах летом был назван тогда Дорогой жизни. Провожала нас тетя Тоня. Впрочем, это была вторая попытка выезда из блокадного Ленинграда. Первая попытка была на месяц раньше, и сбор отъезжающих был на Кировском проспекте, но почему-то дальше нас никуда не отправили. Отъезд тогда по неизвестным причинам был тогда отменен. Теперь же нас собирали на площади перед Финляндским вокзалом. Было очень шумно, многолюдно, как на всей площади, так и внутри вокзала, и на всех платформах царила толчея и неразбериха. У нас тоже были многочисленные узлы и тючки. Среди них ручная швейная машинка «Зингер», за которой я должна была неотступно следить. Посадка была тревожная, в такой толпе можно было потеряться. Нам подали пригородный поезд. Таким образом первый этап нашего пути проходил в нормальных довоенных вагонах. Никто еще не мог предположить, что весь дальнейший путь мы будем ехать в товарных вагонах, в так называемых «теплушках».

К Ладожскому озеру мы подъехали уже к вечеру. Был красивый закат, но он воспринимался совсем по-иному. Нужно было, как можно скорее, погрузиться на баржу. Мы бежали по очень длинным дощатым сходням, далеко-далеко уходящим в воды Ладоги. Чрезмерно длинными они мне показались, наверное, потому, что в этом возрасте «все деревья большие». Но мы все же не успели на эту баржу. Вернулись назад на берег и ждали следующую. Потом уже глубокой ночью была погрузка прямо в трюм баржи. Я очень хотела спать, и последнее мое воспоминание этого дня, что уже ночь, очень холодно, мы, как и все, «вповалку» свалены глубоко вниз, на «дно» трюма, и я засыпаю в коленях у бабушки.

А на утро, когда мы прибыли на место и вышли на берег, мы узнали, что ту баржу, на которую мы не успели, разбомбили немцы…. До сих пор во мне живет тот ужас, который я испытала, когда услышала эту страшную весть. Иногда я себя успокаиваю, что это была ошибочная весть, ибо представить такое даже на мгновение означало потерять самообладание.

Зато само утро было необыкновенное. Представьте яркое солнце, и на зеленой поляне стоят длинные деревянные, грубо сколоченные столы, вокруг которых теснятся только что сошедшие с баржи эвакуированные из голодного Ленинграда люди. Перед каждым из них миска горячей густой каши. У меня осталось впечатление, что ее было так много, что есть можно было, кто сколько хочет. Может так оно и было, не знаю. Но вот колбасу давали только по одному, но большому куску. Зато она была удивительная – полукопченая (мы уже забыли, что такая бывает) и очень вкусная. В то же время улыбчивые женщины в белых халатах, которые нас так приветливо встречали, не уставали нам напоминать, что нам нельзя сразу много есть, что это для нас очень вредно, от этого можно умереть. Но нам тогда это предостережение казалось просто смешным. Ведь смерти от такой прекрасной еды, никто из нас в блокаду не видел. Мы просто не верили этим сказкам…

Затем была баня! Это была санобработка в настоящей деревенской бревенчатой бане. Кажется, даже наши вещи, пока мы мылись, тоже проходили свою специфическую обработку. Именно этот момент, когда мы вышли из бани, вернул нам чувство оздоровления духом и телом. Казалось теперь будет так всегда, с обильной горячей кашей и горячей водой в бане. Но такой «райский» день был первый и единственный на нашем долгом пути.

Ехали мы в теплушках целый месяц с длительными остановками на всех станциях и полустанках, или просто в поле, с внезапными отправлениями поезда. Поэтому меня постоянно сопровождал детский, жгучий страх не отстать от поезда, а еще больший страх за маму, чтобы она не осталась на остановке. Дело в том, что маме приходилось часто выскакивать из поезда на полустанках, чтобы обменять на продукты наши пожитки. Ведь надо было жить, питаться, спать, умываться. Жизнь блокадников в теплушках имела свои особенности. Это была очень трудная жизнь. Особые трудности были с туалетом. До сих пор вижу ужасные, неэстетичные картины около вагонов, где бедные голодные дети мучились от дистрофии. В самих вагонах все тоже было далеко от правил нормальной жизни. И хотя все семьи были как бы распределены по своим уголкам и местечкам, но все тонуло в голоде и обнищании.

Ехали мы через Вологду, пересекли Урал вроде бы у Свердловска. К этому времени люди стали выглядеть как –то лучше. Где-то наш поезд повернул на юг. Помню с тех времен такое название города как Семипалатинск. А как крепко запомнился мне вокзал Алма-Аты, ибо впервые в жизни я ощутила голыми пятками мягкость нестерпимо горячего асфальта. Идти по платформе без обуви было невозможно, и я стремительно бежала назад в вагон, неся в руках настоящие классические алма-атинские яблоки. Они были такие большие, что крымские яблоки, которые мама когда-то перед войной привезла из Евпатории и которые были тогда сказочно- вкусными, в Алма-Ате сразу же померкли в моей памяти. Это был знаменитый сорт яблок апорт.

Из Алма-Аты наш поезд вскоре прибыл на станцию Луговая. Эта станция оказалась для нас самой решающей на нашем пути. Именно здесь судьба предоставила нам самим решать вопрос, следовать ли нам тем же поездом во Фрунзе, или же пробиваться к своим родственникам в Ташкент. Для этого нам нужно было сойти с нашего поезда и пересесть на другой, направляющийся в Ташкент. Это мне сейчас легко написать. А тогда…Ташкент был городом, куда направляли организованно только творческую, театральную, писательскую интеллигенцию. Город был практически закрыт для свободного въезда. Но мы этого не знали. Это было очень рискованно — самовольно покинуть свой эшелон, в список которого мы входили и согласно которому мы в течение месяца имели право на место в вагоне и какое-то подкрепление в пище. Удивительно, но все же мы отважились…

И вот мы сидим на лужайке, прямо на земле вместе со своими многочисленными узлами перед вокзалом станции Луговой. Вдруг мы замечаем, что вокруг нас море таких же эвакуированных, и понимаем, что мы не одни, кто сошел с поезда, к которому были прикреплены при выезде из Ленинграда. От этого наша смелость крепнет, поддерживая нашу мечту попасть в Ташкент, известный по литературе своим названием «город хлебный». Не знали мы тогда, что хлеб, хлеб и хлеб будет главной нашей заботой на протяжении всей жизни в Ташкенте. Но тогда на станции Луговой все, в том числе и мы боролись за Ташкент. В тяжелых условиях военного времени и строгого жесткого распределения эвакуированных из блокадного Ленинграда по различным городам страны Ташкент был мечтой-фантазией. Для нас же это была возможность встречи с издавна живущей здесь ташкентской родней. Это была бы встреча матери, Полины Ивановны, и дочери Ляли, которые год назад почти в день начала войны расстались здесь в Ташкенте, бабушка возвращалась в Ленинград, где проживала всю жизнь. А также это была бы встреча двух двоюродных сестер Кати и Ляли, не видевших друг друга с того времени, когда почти сразу после рождения Ляли и быстро последовавшей за этим смерти от туберкулеза ее отца, ее маленьким ребенком перевезли в город Касимов в дом ее безутешной в своем горе бабушки, матери отца. А еще тогда бы произошло первое знакомство ташкентских брата и сестры Адыля и Альюши с ленинградскими, троюродными для них сестрами Ирой и Галей. Ведь все они знали друг о друге только по фотографиям. Вот почему мы боролись за Ташкент.

Но вернемся к нашей привокзальной лужайке. Походив среди таких как мы и кое-что разузнав, мама, держа в руках письма и фотографии наших родных из Ташкента, направляется к начальнику станции за получением разрешения сесть на ташкентский поезд. Мне кажется, мы ждали ее долго и очень боялись, что ничего не получится. Но вот наконец мы увидели маму. Она шла как-то весело. Я сразу поняла, что у нее все удалось. Я и сейчас, хотя и смутно, но эмоционально вижу эту картину. От вокзала по пешеходной дорожке через всю лужайку к нам идет с бумагой в поднятой руке улыбающаяся мама. Эта минута заслонила всё, все последующие события. Я не помню, как прошла посадка на поезд, как мы приехали в Ташкент. Недавно Алюша сказала мне что нас они встречали на вокзале. В своей же памяти я сразу оказываюсь в садике перед домом тети Ляли и дяди Али, на Асакинской 5 в окружении многочисленной ташкентской родни, и рядом со мной Альюша и Адыль.

С этого момента началась моя совсем другая часть жизни военного времени.

Наша новая обитель, — дом тети Ляли и дяди Али на Асакинской улице дом 5

Итак, мы в Ташкенте, в собственном доме Танеевых, на Асакинской улице, переименованной вскоре на Якуба Коласа. И воспоминания ярко начинаются самым первым днем встречи среди солнечного света, цветов и родни.

Это была минута освобождения от ужасов бомбежек, голода, холода блокадного Ленинграда, от ненормальной жизни в товарном вагоне с вечным страхом быть атакованными с воздуха и опасностью отстать от своего поезда, в котором нас везли целый месяц через всю страну. Это был первый спасительный миг человеческого счастья. Мы оказались как бы в раю. Нас поразил сильный контраст и несхожесть Ташкента не только с жесткими условиями жизни в товарном вагоне, но и со всей моей предыдущей жизнью в северном городе. Здесь я впервые встретилась с избытком солнца, зелени, сада и близостью земли. Такой я увидела жизнь Ташкента.

В один из первых же дней было устроено празднование по случаю счастливого прибытия родственников из блокадного города. Все проходило в традициях ташкентского дома, и все это было в диковинку для меня. Началось с того, что дядя Али в нашем дворике перед домом начал готовить плов. Что это такое, я понятие тогда не имела. Но вижу, как он, сидя на корточках, разжигает огонь среди странно сложенных кирпичей. Оказывается, эта конструкция называется «мангал». Это мне подсказывает мой брат Адыль, а сестра Альюша со смехом добавляет «сейчас сама увидишь». И я увидела и поняла, что это совсем не похоже ни на кухню, ни на плиту наших европейских городов. Этот отдельный очаг для приготовления плова под деревом урюка стал первой замеченной мною особенностью жизни в Средней Азии. Картина разжигания огня в мангале и установка на нем огромного казана для плова поразила меня своей несхожестью с бабушкиным приготовлением пищи у нас в коммунальной кухне на Щорса.

Обычно плов готовится долго, и чем дольше этот процесс, тем плов вкуснее, ибо со временем в нем рождаются новые ферменты. Однако в тот раз мне показалось, что мы, говорливые и возбужденные, очень скоро сели за стол, накрытый здесь же в саду. Проходит первая проба экзотического для меня плова. О-о-о!.. Как божественно вкусно. Альюша смешит меня, показывая, как здесь надо есть плов руками, захватывая горстку риса щепоткой пальцев и отправляя ее прямо в рот. «Так будет еще вкуснее!» А я уже прошу у тети Ляли немного добавки. «Пожалуйста! Кушай на здоровье!» Но что это? Ой, что это? Я уже выскакиваю из-за стола и бегу из сада куда подальше. Какой стыд, почему меня так безжалостно рвет! Конечно после скудного питания в товарном вагоне такая трапеза оказалась не под силу нашим желудкам. Ибо за мной уже бежали остальные ленинградцы. Мы были ошеломлены. Но вскоре инцидент был забыт, так как это была не болезнь, а реакция отощавших желудков на «вкусную и здоровую пищу». Веселье продолжалось.

Еще светло, солнце не село, и нас ведут теперь в парк имени Тельмана. Вот тут я и увидела дядю Али в белом шелковом костюме. Картина для меня была из ряда вон выходящая, ведь даже у дяди Андрюши я не видела белого костюма. Только в фильме «Цирк» с Любовью Орловой в главной роли у американского злодея-импресарио можно было увидеть такой наряд. И вот теперь в парке Тельмана на красивом спуске центральной аллеи мой взгляд жадно выхватывал мужчин в белых костюмах и женщин в ярких крепдешиновых платьях. Еще больше меня гипнотизировал огромный рекламный щит, на котором в стеклянных прозрачных вазочках были красиво уложены шарики мороженного нежнейших пастельных цветов — фисташкового, кремового, розового… Всей своей детской душей я увидела и навсегда запомнила этот образ не измученного еще войной Ташкента.

Между тем очень остро встал вопрос, как лучше всех разместить в доме. Кстати, об этом заботилось практически все население Ташкента, ибо почти каждый дом принимал эвакуированные семьи. Дом семьи тети Ляли и дяди Али состоял из двух комнат, кухни и открытой террасы. Решено было большую комнату перегородить, разместив в меньшей части комнаты две кровати для гостеприимных хозяев и Алюши, а в оставшейся части поставить стол, красивый по тем временам буфет с вставками из ограненного стекла, этажерку для книг и ножную швейную машинку. Эта комната имела выход на террасу и далее в сад, а также во вторую комнату. Именно здесь тетя Ляля разместила всех нас. Эта комната была прямоугольной формы и имела вход с одного торца в большую комнаты и вход с другого торца в кухню. И вот как мудро тетя Ляля всех расположила в этой комнате. Прежде всего, как я помню, вдоль смежной стены была поставлена специально для бабушки раскладная кровать. Затем вдоль другой стены как-то удалось разместить кровать для нас с мамой и диван для Иры. Шкаф для одежды закрыл третью стену. Окно на четвертой стене выходило на террасу. Около окна был поставлен стол, ставший местом учебного священнодействия всех нас молодых. Но ведь остался еще и Адыль. И вот тетя Ляля оборудует спальное место для него в кухне. Это было самое теплое место в доме, там стояла плита и кухонный стол. Конечно, было очень тесно, но Адыль гордо заявлял, что у него отдельная комната. Впрочем, один он стал там жить позднее. Ибо когда мы приехали, в доме жила еще тетя Мура с годовалым сыном Амирчиком. Мура была женой Анвара, брата дяди Али и который был на фронте. Мура ждала получения комнаты, и некоторое время еще жила в доме тети Ляли, именно здесь на кухне. Помнится, в это время Адыль размещался на террасе. Надо добрым словом вспомнить наших родителей и нашу про-родительницу бабушку, показывающие каждый день нам пример доброты, покладистости и уважения друг к другу в совместной жизни восьми человек в тяжелых условиях военного времени.

В этот первый период ташкентской жизни произошло одно памятное для меня событие. Каким-то образом меня устроили в детский санаторий, что было по тем временам не просто. Может быть в этом деле помогла тетя Шафья, а может существенным было, что я рассматривалась как «девочка из блокадного Ленинграда», не знаю. Но вот уже два дня я нахожусь в этом добротном оздоровительном санатории. И что же? Все оборачивается для меня ужасом… Впервые в жизни я была оторвана от семьи — мамы, бабушки и Иры. И это стало для меня трагедией, страшнее даже моего страха отстать от нашего товарного поезда. Когда я на третий день увидела приехавшую в санаторий маму, я бросилась к ней, и никто уже не был в состоянии оторвать меня от нее. Мама вынуждена была уехать из санатория вместе со мной. И хотя это была непростительная потеря некоторой поддержки питания, но так велик был мой страх разлуки, что мама пошла у меня на поводу.

Этот августовский месяц был заполнен знакомством с родными и близкими. Родными по крови для нас были тетя Ляля и ее дети сын Адыль и дочь Алюша, а близкими оказалась вся родня дяди Али. Дядя Али был старшим сыном обширной татарской семьи. Только в нашем дворе жили семьи трех его сестер тети Шафьи, тети Сарры и тети Ани. Все его три брата, а также мужья его сестер были в это время уже на фронте. Из детей кроме Алюши и Адыля я увидела Асю, дочку тети Ани, и Равиля, сына тети Сарры, а также, тетю Муру с младенцем Амирчиком.

Мы прожили в Ташкенте ровно три года, приехали в августе 1942, выехали в августе 1945. К сожалению, о нашей жизни здесь в эвакуации нет ни одной фотографии, не осталось ни одного листочка письма или учебной тетрадки, ни одного материального свидетельства нашей жизни в Ташкенте. Только моя память служит верным другом для написания этих воспоминаний. Эти три года были не равнозначны. Я приехала девочкой из блокадного Ленинграда, знакомого со страхом и ужасом от разрывов бомб и снарядов, а уезжала шестиклассницей, узнавшей солнечный Ташкент и горные просторы Чимгана. И при этом каждый год из этих трех лет принес свое неповторимое, и каждый из них отличается от двух других своими особенностями и красками. Конечно, этому способствовал процесс учебы последовательно в третьем, четвертом и пятом классах. А это все разные этапы, и они не одинаково были нагружены временем и событиями. Вот я и попытаюсь последовательно, «по классам» вспомнить и описать нашу ташкентскую жизнь.

Быстро пролетел месяц знакомства август и наступило первое сентября. Несмотря на то, что я не училась во втором классе во время блокады, мама все же записала меня в третий класс. В третий же класс пошла и Алюша. Однако школы у нас были разные, я была направлена в школу 64 на улице Жуковской, она же продолжала учиться в школе 47 на Пушкинской, где училась раньше. Я проучилась в школе 64 только один год, третий класс, и он хорошо мне запомнился.

Училась я не плохо, но плохо помню себя за партой. Зато очень хорошо вижу школьные утренники. На одном из них, наверное, к 7му ноября, мы готовили выступления со спортивными пирамидами. Тогда после фильмов с Любовью Орловой были очень популярны такие гимнастические выступления, а уж как рады были мы чувствовать себя ловкими и сильными. На самом деле мы были очень слабыми, тощенькими детьми, и при том очень скудно одетыми в разновеликие спортивные трусы, разномастные «белые» рубашки, обутыми в какие-то, неизвестно как изготовленные тапочки. Но разве это принималось нами во внимание… Важно было, чтобы выстроенная пирамида крепко держала минуту триумфа — «замри на месте», и только после этого верхние девочки единым прыжком слетали с колен нижнего ряда. А колени у всех дрожали от малых силенок, а раскинутые по сторонам руки, сцепленные с руками соседа, крутились и дергались, и с великим трудом удерживали рисунок пирамиды. Но вот пирамида все выдержала и… распадается. Какая радость, какое счастье на лицах…

Помню новогодний утренник с шарадами. Кажется, исполнялись три шарады. Загаданные слова состояли из двух слогов, то есть каждая шарада была представлена тремя сценами. Это был настоящий театр. Атмосфера безудержной детской радости от загадывания и разгадывания этих сцен долго жила в памяти класса, и все очень жаждали повторения. Не помню, кто с нами из старших работал на этих подмостках, но думаю это был кто-то из эвакуированных театральных работников. Уж очень все было хорошо организованно и выполнено.

И особенно хорошо помню, как нас принимали в пионеры. Проходило это на той же самой сцене в зале школы. Текст «Торжественного обещания» тогда был намного длиннее, и мы, стоя на сцене и произнося слова хором, очень нервничали, чтобы не сбиться и не испортить общую картину.

Еще одно важное событие, неожиданно имевшее большое значение для нашей семьи, произошло в один из первых дней. В класс вместе с директором вошла учительница и объявила нам: «Дети у нас в школе есть работа для ваших родителей, есть место завхоза и место делопроизводителя. Скажите об этом в своих семьях.» Да, это была удача для нашей семьи. На следующий день и мама, и Ира пошли в школу. С этого дня до конца учебного года мама работала завхозом школы, а Ира секретарем директора. А я заработала поцелуи и спасибо, ведь теперь они помимо зарплаты стали получать не «иждивенческие» карточки на хлеб, а «служащие».

В этот период третьего класса неожиданно проявилось одна наша женская сущность. В один из первых дней сентября Алюша, придя со школы, схватила меня за руку и повела в уголок поведать страшный секрет. Оказывается, ей только что объяснился в любви ее одноклассник. «Он встал около рояля в нашем зале, положил руку на крышку и, смотря мне в глаза, начал петь о любви». Какой рояль и откуда он взялся в зале школы, не уточнялось. Но начиная с этого дня я с нетерпением ждала ее возвращение из школы. Мы бежали в укромный уголок и пока полностью не насыщались эротическим счастьем ее рассказа не покидали наше тайное место. Так продолжалось месяца два, и ни разу меня не коснулась тень сомнения. Наоборот я все больше и больше жаждала подробностей. И счастливая Алюша поднималась в своих фантазиях все выше и выше. Наконец я не выдержала и в одну нашу встречу «призналась», как я люблю своего одноклассника Вену Миносцева. Началась вторая фаза урагана чувств. Теперь два голоса, два рассказчика, перебивая друг друга, представляли лучшие картины юных отношений, фактически это были наши мечтания, почти идеалы, которые природа начала зарождать в наших еще только формировавшихся организмах. Однажды Ира нашла записку которая Алюша написала как бы от имени своего влюбленного. Ира (она была на 10 лет старше нас) онемела от смелого содержания записки. Мы очень боялись, что она покажет записку нашим мамам. Однако она так внимательно смотрела на нас словно впервые увидела, что мы выросли. Это придуманное нами счастье продолжалось почти до конца третьего класса, после чего я уже не могу что-либо вспомнить об этой эпохи романтизма, по-видимому источник фантазии иссяк или переместился в другие пенаты.

Вспоминая 64-ую школу, третий класс следует упомянуть один интересный факт, который в тот период не сыграл никакой роли, но значение которого со временем становилось для моего сердца все дороже. Слева от школы по улице Жуковской находился дом, в котором во время эвакуации жила Анна Андреевна Ахматова. Тогда я ничего не знала ни про этот дом, ни про саму Анну Андреевну. Но вспоминая третий класс, меня греет мысль, что может быть я девочкой, идя в школу или возвращаясь домой, или просто гуляя по улице Жуковской, проходила мимо этой великой женщины, и может даже смотрела на нее.

В Ташкенте практически с третьего класса начинается очень важное для меня воздействие фактора назовем его условно ТашкентART – то есть развитие личного творчества ребенка. Осуществлялось оно здесь через систему детских площадок сначала в парке Тельмана, а затем и в самих школах. Еще в начале осени, пока позволяла погода мы с Алюшей начали посещать кружок рукоделия. Сидя на скамейках аллей парка, мы под руководством нашей учительницы рукоделия с упоением учились вышивать стебельчатым швом и даже тамбурным, попозже научились вышивать гладью. Атмосфера отношений между девочками в кружке была под стать, описанной в дореволюционных книгах Чарской. Это был милый чудный кружок. Но через некоторое время нам захотелось быть еще на занятиях по художественному слову, а дальше круче, идти прямо в драматический кружок. Помню первое стихотворение, которое мы выучили, было «Капитан Гастело». Читала я его соло. Оно производило на нас гипнотическое впечатление. Я искала сегодня по интернет, кто автор этих стихов, увы, не нашла, но до сегодняшнего дня помню звучание некоторых его строк:

Снова день июльский пусть придет на память.
Истребитель грозно сокрушал врага....
.........................
Пусть врага ударит даже смерть моя...
Огневая птица ринулась к цистернам...
........
Так погиб Гастело, храбрый капитан.

Другое стихотворение исполнялось всей группой. Режиссер распределил между нами очень милые слова старушки, которая посылает подарок солдату на фронт

Уверенной походкою идет паровоз
Ведут беседу четкую десятки колес...
Паровоз повез подарки. Вот забился в уголок
Старой бабушки доярки неказистый узелок...

Дорогой мой незнакомый, неизвестный мне герой...
Чтоб спокойно спал ты ночку, если есть покой в войне
Посылаю я сорочку, хоть не новую вполне.
Ты не смейся надо мною, над старухой, надо мной.

Побеждай, мой милый сокол, мой защитник дорогой.

Я вспоминаю, с каким чувством мы репетировали эти очень простые слова стихотворения. Может, потому что они нами хорошо понимались, мы в этот миг взрослели. Ведь войну мы, дети воспринимали большей частью опосредовано, через родителей, через взрослых. А в этот момент, присваивая слова автора, мы все же говорили лично от себя.

Помню, как один раз мы с этой программой выступали в госпитале перед раненными бойцами. Госпиталь, бывшая школа, находился на улице, идущей под углом к Асакинской, то есть недалеко от нашего дома, но и не на виду. Выступали мы там всего один раз, но стоит мне вспомнить этот день, как эта не видимая, не главная улица приобретает мгновенно в моем мозгу вселенское значение.

Конечно, мы не пропустили любимое детьми произведение Гайдара «Тимур и его команда». В драматическом кружке мы также разучивали классику — басни Крылова. Исполняя их по лицам, мы создавали маленькие сцены. Так получилось, что «Кукушка и петух», «Стрекоза и муравей» стали сегодня в память о том времени в Ташкенте визитной карточкой во всех моих детских группах в Вюрцбурге (Германии) и Мэдисоне (США). Так мой внук Миша в1995-1996 годах с большим успехом исполнил роли Петуха и Муравья в концерте, проводимом в нашем доме на University Houses.

Чуть позже мы с Алюшей стали посещать кружок игры на балалайке. Учили нас прямо на пленере в парке Тельмана. Рассаживались мы вокруг самого большого фонтана парка и начинали разучивать «Светит месяц, светит ясный». Учитель подходил к каждому и показывал, как надо с помощью пальцев извлекать звуки из балалайки. Нам показался этот вид искусства очень трудным, и через месяц мы покинули эти занятия.

Правда, у меня была еще одна попытка подружиться с музыкой. После уроков в школе 64, еще при совместном обучении детей, нас пригласили в кружок музыки учиться игре на фортепьяно. Помнится, пианино стояло в коридоре. Я робко подошла к учителю музыки, это был молодой человек. Он спрашивает, что ты хочешь играть, я говорю: «Чайка смело пролетела надо мной…» Он играет мелодию, я млею от восторга, он показывает мне ноты этой мелодии, я запоминаю… Дома я на клеенке в кухне черчу клавиатуру и начинаю руками исполнять свою самую любимую мелодию. Так продолжалось несколько дней, потом я подошла к своему кумиру и сказала, что у меня нет дома инструмента. Он сказал, это не страшно, инструмент будет потом, главное любить музыку. Он меня окрылил, я обещала себе и сдержала слово, как только появилась возможность я стала учиться музыке, а в 30 лет, простояв много лет в очереди, я купила пианино немецкой фирмы Geyer.

Лето в Чимгане

Еще не подошел конец учебного года, как вдруг мама говорит, что через неделю мы едем в Чимган. Оказывается, она с помощью тети Шафьи получила там работу в детском летнем санатории. Чимган, Чимган, небольшой поселок, окруженный склонами гор Чимгана, предгорья Тянь-Шаня. Это была совершенно новая страница моей жизни. Ранним утром в апреле мы выехали с первыми сотрудниками санатория для подготовки его к приему детей. Помню, мы ехали в Чимган на машине по горной дороге, когда уже везде начал таять снег. Оказывается, это была трудная поездка, но мы этого тогда не понимали. Впервые мы осознали опасность горных дорог, когда через две недели соскользнула и рухнула в ущелье машина, на которой ехал директор санатория. Эта была страшная трагедия, которая раскрыла нам угрозы гор. Тем не менее санаторий был открыт вовремя, и начался энергичный прием детей на летний оздоровительный отдых. На территории санатория для них стояло три двухэтажных корпуса, чуть-чуть поодаль два-три отдельных домика для служащих. Мы получили комнату в одном из них, там же была комната бухгалтерши с сыном. Мне кажется его звали Боря, и долгое время он был моим единственным другом, общение с ребятами из санатория не предусматривалось. Вскоре к нам приехала Ира. Она устроилась на работу судомойкой. Сюда же, как мне помнится приехала тетя Мура и тетя Аня с Асей. Мне даже кажется Ира, Мура и Аня образовали свою дружную компанию, они были ближе к друг другу по возрасту. (я это помню смутно, и это надо уточнить.)

Однако, для нас это было совершенно новое незнакомое житье, высоко в горах и в совершенно других условиях. На второй день приезда местная жительница приносит нам для покупки молоко. Мама переливает его в стеклянный кувшин, а через пару часов восхищается тем, что вся горловина кувшина заполнена устоявшимися сливками. Такого молока мы еще нигде не видели. И тогда, мама принимает решение, на следующий день мы вместе с ней подымаемся в горы и идем в кишлак (или аул). В руках у мамы сумка, там лежат несколько лоскутов тканей, привезенных из Ленинграда. Заходим в один из домов типа юрты, и мама после недолгих переговоров отдает материю в руки женщины, а в обмен нам приводят козу с маленьким козленком. Я бросаюсь обнимать это очарование: он был маленький, черный с белоснежной звездой во весь лоб. Звали его Касьян. Однако взять его с собой мама не могла, и козленка по договоренности мы оставили на все лето в стаде хозяина. А вот козу мы повели к себе в санаторий. Отныне, как и планировала мама, мы могли каждый день пить козье молоко. Так началась наша ежедневная борьба за выживание.

В мае все склоны Малого Чимгана были украшены полянами красного мака. Это было красивое зрелище. Начали проводится экскурсии для детей по отрогам Малого и Большого Чимгана. На одну из таких экскурсий попадаю и я. Мы должны были идти на Большой Чимган до перевала Двенадцать ключей. Еда у меня должна быть своя. Мама приготовила мне пакет с бутербродами, перевязала ленточкой и даже сделала петельку, чтобы удобнее его было нести. Я пошла на площадку сбора нашей группы. Сюда же обычно приезжали все машины из Ташкента. И вдруг я вижу, как приходит автобус, и из него выходят наши родные. Я кладу пакет на траву и бегу обниматься с приехавшими. Поцелуи, расспросы, радость встречи. Тут я вспоминаю, что мне надо спешить на экскурсию, нагибаюсь, чтобы взять пакет, а его нет… В этот день я не имела маковой росинки во рту. К счастью в группе был артист Леонид Хмара, эта популярная в то время знаменитость что-то рассказывала нам о работе в кино, показывала некоторые сцены, пела, смешила, веселила, то есть дарила нам радость искусства. Для меня это был первый в жизни артист, которого я видела так близко и так ярко, что смогла перенести терзающий меня голод. Сама же экскурсия дала нам первый опыт покорения гор, знакомство с такими понятиями как перевал, ледники и снежные вершины.

Но уже следующее исследование Большого Чимгана было намного прагматичнее. Мы, дети служащих, отправились с мешками за спиной собирать кислячку, это что-то наподобие ревеня в России. Мы долго шли до Большого Чимгана; и долго не могли найти заросли кислячки. Вдруг на склонах одного ущелья мы увидели ее сочные зеленые листья. Мы бросились рвать ее стебли под корень. Вдруг кто-то закричал: «Посмотрите, а на том склоне ущелья вообще ее заросли». Что делать? Как перейти на его противоположный склон? Внизу по дну ущелья протекала горная речка, а сверху, как раз у наших ног, расстилался пласт ледника, соединяющий оба склона. «Идем поверху!» — скомандовала старшая девочка и озорно перебежала по леднику. Но нам было страшно, и мы не могли двинутся с места. Мы же видели, что ледник был так сильно подтаен, что казалось нога обязательно пробьет заледенелый слой, и мы провалимся вниз. Но вот несколько девочек ринулись вперед и в одно мгновения благополучно оказались на другом склоне. Нас осталось двое, не имеющих сил сделать необходимый рывок. А девочкам на том склоне уже надоело нас уговаривать, и мы увидели их спины и поняли, что они идут дальше к зарослям кислячки. И вот тогда страх остаться одними на этом склоне сделал то, что не могли сделать призывы. Как сговорившись, мы схватились за руки и с жутким визгом ринулись вперед, по раскисшему, как нам казалось, леднику. Мы чувствовали, как наши пятки вбухиваются в верхний мягкий слой ледника, при этом издается какой-то неверный звук, но одновременно мы с радостью ощутили, что сам ледник, силой, лежащей в нем где-то глубоко внутри, крепко держит нас.

Домой я вернулась поздно и получила нагоняй от мамы. Она не оценила ни целый мешок кислячки, ни мой рассказ о переходе ущелья по леднику. Оказывается, она очень нервничала, не зная, где мы были, поэтому я услышала: «Чтобы больше это не повторилось».

Лето уже было в полном разгаре, днем становилось очень жарко и мы дети много времени проводили в купании. Как же оно было организовано у нас. Внизу склона, где мы жили, протекала горная речка, бурливая и очень каменистая, конечно не глубокая. Чтобы как–то можно было собрать побольше объем воды, ежегодно люди поперек ее устраивали запруду, образуя маленький бассейн. Мы тоже в свой год укрепили камнями стены запруды и получили возможность плавать, фактически ползая по дну. Там был один большой камень, на котором если ты сидишь, то в этот момент ты король. Сидишь на камне пока от жары не бросаешься в воду. В одно мгновение камень оказывался занятым другим. Но никогда никто не спихивал другого с этого любимого всеми камня. Когда через 40 лет я приехала в Чимган и увидела нашу речку — вернее ручей, то не могла ни поверить, ни представить, что у нас здесь был бассейн. Однако, какой-никакой, он был…

Немного выше нашего бассейна находился участок земли, который традиционно отдавался сотрудникам под огороды. Вот и мы получили небольшой надел земли и сразу же бросились его обрабатывать: вскопали, разрыхлили, на половину участка посадили кукурузу, остальное засеяли морковью, свеклой и другими овощами. Конечно, огород был отдан под мою ответственность, почти ежедневно я поливала его, вырывала сорняки, следила за ним. Через какое-то время я стала замечать, что моя подросшая кукуруза бывает почему-то сломана, иногда полностью лежит на земле. В чем дело? Ко мне прилетает по ночам конек-горбунок? Однажды я пришла чуть позже и застала настоящую оргию. Два молодых ишака, лежа на спине и болтая во все стороны своими ногами, азартно катались по кукурузе, как бы купаясь в ней. Я не могла двинуться с места. Когда я пришла в себя, и бросилась их выгонять, я поняла, что они меня не бояться и считают это место своим. Тут я зарыдала и побежала к маме. Увы, ничто не могло помочь этой катастрофе. Вероятно, местные ишаки после работы у своих хозяев получали свободное время и шли на наш огород как в зону отдыха. Найти их хозяев нам не удалось. Практически с огородом было покончено, восстановить его не было сил. Тогда я была безутешной, но сегодня понимаю, что мы так мало что-либо знали о специфики жизни в горах, о встречи с неизвестными явлениями, что не иметь потерь в этих условиях было нереально.

И это была не единственная утрата. Более существенное и драматичное событие произошло с козой. Вот уже два месяца как наша козочка исправно дает нам прекрасное молоко, и мы все ее любим. Но однажды мама, уходя рано утром на работу, привязывает ее к колышку на крутом склоне. Бедная козочка, потянувшись за большой веткой, соскальзывает, повисает на привязи, и конечно, гибнет… Никто из нас не знал аксиому: на склонах козу не привязывают, она должна быть свободна, и сама себя спасать. Мы опять смиренно приняли наш негативный опыт в горах и не роптали. Жизнь пошла дальше.

В этот период нам поменяли место жительства. Мы получили комнату в небольшом отдельном домике, арендованном у местных жителей. Для нас это означало близость к натуральному хозяйству, возможность бороться за выживание. Мама сразу же купила несколько кур и поместила их в курятнике хозяев домика. Мы имели на завтрак яичницу, существенную добавку к еде, которой почему–то становилось все меньше, а есть хотелось больше. Но тут мы заметили, что в курятнике практически от наших кур нет яиц. В чем дело? Я ничего не понимаю, но мама начала догадываться и выдала мне задание: завтра утром ходить следом за курой и определить место ее гнезда, где она теперь вздумала откладывать яйца. Да, это была напряженная следственная работа. Но каково было мое удивление, когда в середине дня я увидела, как она скрылась в зарослях большого куста нашего оврага рядом с домиком. Я ждала, и вдруг вижу, как моя курица выходит из укрытия и радостно квохчет. Я опять жду и, когда она уходит, влетаю в заросли и вижу гнездо, а в нем дюжина яиц. Это было для меня счастьем, я забираю яйца и иду домой. Я героиня, мама меня целует, называет хорошей девочкой, что для меня очень важно. Отныне, не меняя привычек наших кур, мы ходили за яйцами в заросли оврага, где они облюбовали место для своих гнезд. Вот так перемежаясь с волнениями, неудачами, стрессом, продвигалась наша жизнь в горах Чимгана.

Напомню, на календаре 43-ий год, война уже идет третий год. В Ташкенте все меньше продуктов, все отправляется на фронт. Мама озабочена мыслью, что же можно привести из Чимгана на зиму. Ну, например, сухие фрукты, сухие яблоки. Кстати, дети хозяйки нашего домика иногда ходят за три горы за яблоками. Они все старше меня, я уже давно хорошо знакома с ними. И вот в один прекрасный день рано утром мы с мешками за спиной отправляемся в путь. О том, что это предприятие опасное, я узнаю по ходу дела, когда вдруг старший шепотом орет: «Басмачи! Всем лечь на землю» и все, и я в том числе, сбегаем с тропы и стелемся за кустами. Басмачи? Я начинаю вспоминать. Это же те, с кем боролись в гражданскую войну, ужас! И хотя мы не видим на ближних тропах никого, но мы ясно слышим где-то недалеко конский топот. Я от страха немею, но вот звуки затихли, и старший встает, и дает команду идти дальше. Проходим три предгорья, которые может быть и есть три горы. А вот и первые яблони. Может это были заброшенные сады, но все же кем-то контролируемые, потому что сами яблоки были красивые. Я подняла одно и попробовала на вкус, мне понравилось. Мы сразу начали заполнять наши мешки. Пошли к следующей группе яблонь, пособирали, затем опять к следующей. Вдруг старший потряс одну большую ветку, сверху посыпались еще более красивые. Конечно, те яблоки, что лежали на земле были с каким-нибудь изъяном. Но мы были не привередливые. Бегая от яблони к яблоне, мы хватали все без раздумья. Тем более, что старший всех просил быть тише, и все подгонял: «Скорей, скорей, уходим». Наконец, все мешки были полными, и мы отправились в обратный путь. Очень хотелось пить. Увидели родник, но он был очень скромный, воду приходилось ладошками собирать из маленькой лужицы около него. Обратный путь, показался мне, гораздо веселее, радостнее и беззаботнее.

На следующий день начался этап сушки. Резали, яблоки на тонкие пластинки, чем тоньше, тем быстрее они сохнут. А это важно: в домике была только одна плоская крыша, удобная для сушки. Трудно, не трудно, но дело было сделано. После пяти походов за три горы в Ташкент мы повезли большой мешок сухих яблок. Зимой, варенные с сахарной свеклой, они давали нам ежедневно каждому по две ложки райской повидлы, вкус которой я не могу передать словами. Кстати, я до сих пор так и не знаю, мы собирали яблоки в чьих-то владениях, или это были заброшенные сады. Какие были времена, такие были песни…

Как-то неожиданно наступил сентябрь, скоро встреча со школой, а тут еще полным ходом идут работы по закрытию санатория на зиму. Надо все привести в порядок, провести полную инвентаризацию. В санатории остались считанные единицы. Помню, что работала мама и еще один мужчина из бухгалтерии. Помню это хорошо, потому что именно он дал толчок еще одной хозяйственной заготовке. «Галя, бери скорее бидончик и иди под орешины в овраге, оказывается там сейчас много падает спелых орехов. Наш бухгалтер там собирает их каждый день.» Вот так почти перед отъездом из Чимгана я получила задание – сбор грецких орехов на зиму. А было уже холодно в горах. Дождливо и сыро. И как-то уже мечталось о школе, но мама сказала, как наберем, так и поедем. Начался азартный сбор. Надо идти и шаркать ногами так, чтобы поднять уже прелые листья и тогда обязательно натолкнешься на орех в черно-зеленой шкурке. Шкурка почти облезла, орех бросаешь в бидончик, руки уже черные от сока шкурки. Ходила иногда два раза в день, иногда очень не хотелось. Но тогда мама подзадоривала меня: «А вот бухгалтер не ленится.» и я шла под орешины. Мешок грецких орехов был собран на зиму.

Но вот закрылся санаторий и приехала за нами машина.

До свидания Чимган! Ты мне долго будешь вспоминаться, сниться, грезиться. Сколько лет я буду мечтать увидеть тебя снова, и только через 42 года мне удастся туда попасть и сказать: «Я была здесь, когда деревья были большими».

Четвертый класс в школе 47 на Пушкинской улице

Машина из Чимгана привезла нас в Ташкент очень поздно. Во всех домах был погашен свет. Я так скучала по бабушке, по всем родным, что, не дожидаясь разгрузки вещей полетела через ворота во двор и что было сил закричала «Бабушка». Крик был такой иступленный, что голос мой был сорван, и я сама почувствовала себя плохо. Я остановилась и потребовалось время, чтобы прийти в себя. Вероятно, это был максимум эмоций, за которым последовал срыв. Во всяком случае в дом я вошла совсем смирной.

На утро были объятия, разговоры, встречи и подготовка к новой школе. Только что была проведена школьная реформа, согласно которой все девочки учились в женских школах, я, например, училась в женской школе 47 на Пушкинской улице. Моя прежняя школа 64 на Жуковской улице стала школой для мальчиков, там теперь стал учится Адыль. Когда я через день пришла в школу 47 и вошла в свой класс, было как-то странно видеть вокруг себя только девочек, но и интереснее, как что-то новенькое.

Пока мы были в Чимгане и шли работы по закрытию санатория на зимний период, прошел уже месяц учебы в школе. При первом же диктанте я поняла, как сильно отстаю от класса. Все оставшееся время первой четверти превратилось для меня в хаос, в попытки наверстать упущенное и спасти табель. Увы, не удалось… Мама в этот момент лежала в больнице, у нее не заживала ранка после вакцины против оспы, на месте укола шприца вместо маленького бугорка образовалось пятно оспы величиной с ладонь. Волновались все мы родные, волновались и врачи. Кстати, помогла народная медицина, какой-то врач посоветовал маме приложить на рану тонкий слой сала. Купили на рынке большой тонкий пласт сала и накрыли им эту страшную рану, и действительно через несколько дней рана стала заживляться. До сих пор меня удивляет это чудо. И вот я, как раз в этот период ее выздоровления, настрадавшись от собственных неудач, подбежала к больничному окну на втором этаже и виновато крикнула: «Мама, я потеряла одну галошу, и у меня двойка по русскому языку». Удивительно, невероятно, сказав маме самое ужасное, что было в моей жизни, я вдруг почувствовала, как моя душа начинает отходить от всего горестного, что произошло со мной в это время. Впервые за это период я была почти счастлива. Я не слышала, что говорит мама, но почувствовала даже через стекло, что она утешает меня.

К счастью вторая четверть началась намного лучше, и помогла мне в этом арифметика. Мы начали решать задачи на предположение, это, когда вы либо покупаете два вида тканей по разной стоимости, либо, когда заполняете бассейн двумя трубами разной мощности. Весь секрет в том, что надо предположить, что вы покупаете только один тип тканей или наполняете бассейн одной трубой. Не вдаваясь в саму арифметику, скажу мне логика такого решения казалось детской хитростью, была понятна и даже нравилась. Скоро я стала чемпионкой по решению задач на предположение, что помогло мне, двоешнице по русскому языку, обрести некоторую уверенность в классе и получить прозвище «Буля». Возможно, это было хитро измененное подружками мое имя Гуля с одновременным напоминанием моей девичьей фамилии Богданова. Во всяком случае отныне все девочки мило называли меня только Булей. А иногда с этим именем ко мне обращались и учителя, считая его настоящим, и тогда весь класс взрывался от радостного хохота.

Именно в четвертом классе у меня начали появляться подруги. Я сидела за партой с Томой Халатовой. Что-то восточное чувствовалось и в ее облике и поведении, некоторая медлительность или даже ленивость. Можно сказать, что дружба началась с ее дня рождения. В этот день она пригласила меня к себе домой. Это был совершенно необычный, поразивший меня дом. Как только собрались все гости, ее папа подвел нас к фортепьяно слушать музыку. Я думала, что он сейчас сам сядет играть за пианино. Однако он открыл верхнюю крышку и стал там внутри что-то устанавливать, и тут же мы услышали мелодию. Но на пианино никто не играл. Это был сюрприз, загадка, фокус. Мы все были ошеломлены. Оказывается: это была пианола, механическое пианино. Мы не могли оторвать взгляд от клавиатуры, клавиши сами нажимались и играли соответствующие ноты. Томин папа показал нам сердце пианолы – валик с перфорацией. Это была запись всех нот играющей мелодии. На весь вечер я осталась под впечатлением этого, впервые виденного мною, чуда. Даже особо хороший стол, накрытый в честь дня рождения Томы, при наших очень голодных желудках не смог затмить пианолу. Почему-то интерес к тому, откуда и когда в их доме появилось это чудо, у меня тогда не возник. Сегодня, мне все подсказывает, что пианола была привезена в Ташкент еще до революции. Неизвестно только попала ли она сразу в дом родителей Томы или была ими куплена позже. К сожалению, этого мне уже никто не скажет, а дружба наша с Томой была доброй и прошла без единой ссоры. Встречались мы только в школе, так как дома наши были расположены далеко друг от друга.

Дружба с Женей Сафоновой наоборот проходила вне школы, главным образом в ее доме, расположенным прямо напротив нашего дома по Асакинской 5. Это была та девочка, которую я, только что приехавшая из блокадного Ленинграда, увидела, идя первого сентября 1942 года в школу 64. Тогда передо мной шла девочка, туфельки, носочки, юбочка, кофточка которой были ошеломительно прекрасны, и я никуда не хотела смотреть, как только на нее. Дойдя до школы, мы пошли по разным классам. Но судьба не захотела развести нас по разным дорогам, и через некоторое время Алюша повела меня знакомиться со своей подругой, которой и оказалась та самая девочка, пленившая меня своим внешним совершенством. Женя была интересная девочка, в развитии которой большую роль играла ее мама. Пожалуй, это был самый яркий пример влияния матери на дочь столь органично и бесконфликтно. В третьем и начале четвертого класса, когда я к ней приходила, я часто заставала ее за шитьем одежды для куклы. Я всегда с удовольствием подключалась к этому делу, потому что это было не просто детское дело, а в нем уже намечалось взросление. Уже не кукла была важна, а что такое красота, и как сделать пальто для куклы очень, очень красивым. А уже через год она встречала меня, перепрыгивая через арык на Асакинской и читая по книги: «Старый муж, грозный муж, режь меня, жги меня…». И книгу, которую она немного манерно держала в руках, они с мамой только что купили на Алайском базаре. Этот небольшой томик Пушкина был старинного дореволюционного издания, с прекрасным переплетом и с золотым обрезом, при котором торцы страниц книги покрывались золоченной краской. А еще через год она дает мне почитать третий том знаменитой книги, про встречи Мариуса и Козетты на аллеях в Люксембургском саду Парижа и про боязнь Жан-Вальжана этой любви, которая тогда для меня так и осталась незаконченной, потому что последнего четвертого тома не было. Мама Жени купила этот третий том на том же Алайском базаре, и был он только один. Уже в Ленинграде я все-все узнала про Мариуса, Козетту, Жан-Вальжана, и про Виктора Гюго, и про его великую книгу «Отверженные». Я постоянно искала издание этой книги в четырех томах, мне очень хотелось повторить историю, снова подержать третий том в руках, но увы, я не нашла его ни в одном антикварном магазине.

Обычно после занятий в классе мы выбегали на школьный двор и не уходили сразу домой, а некоторое время играли и общались друг с другом. Любимым занятием было прыгать через скакалку, когда двое держат и крутят веревочку, а цепочка девочек по очереди пробегает под ней, успевая два разочка там перепрыгнуть через нее. Но наибольшим успехом пользовались брусья, стоящие во дворе. Помню, как мы старались побыстрее занять хотя бы маленькое местечко на брусьях, и повисеть на согнутых коленках, хотя бы пару минут. Однажды я все же свалилась вниз и очень боялась, за свою голову, но все обошлось. Однако школьный двор и эти брусья запомнились навсегда по другому случаю. Мама сшила мне из последнего кусочка привезенной материи пальто. Это была красивая английская шерсть темно-зеленого цвета. Ткани было очень мало, поэтому мама использовала другой материал для манжет, отворотов воротника и даже подола. Пальто было просто супер. В один из дней после уроков я подошла к брусьям и сняла пальто, чтобы было удобнее крутиться на брусьях. Положила пальто рядом. Когда я спрыгнула с брусьев на землю, пальто уже не было. Это была ужасная трагедия, чуть постарше я в таких случаях говорила: «все, все кончено». Таково было мое состояние, когда я увидела пустое место вместо пальто. Я представляла собой комок детского горя, и увидев меня такой рыдающей, мама что-то поняла, потому что реакция на кражу пальто по моим меркам была несопоставимо меньше той, которую я ожидала.

В нашем классе было несколько девочек, которые всегда выглядели лучше других, по-другому были одеты, по-другому носили портфели, по-другому держали книгу в руках. Глядя на них, я сразу узнавала довоенный Ленинград. Даже их имена мне казались тогда пределом красоты: Наташа Павленко, Регина, Рита Рогова. Жили они на улице параллельной Пушкинской. Вроде именно там были дома эвакуированных писателей. Мне особенно нравилась Наташа, а уж само имя Наташа я любила до конца школы. Помнится, Наташа первая и довольно быстро уехала из Ташкента. Я думаю ее семья возвращалась в Москву, поскольку именно в 1944 году многим из творческой интеллигенции разрешили въезд в Москву. Иногда я думаю, как это получилось, что эти девочки, не ставшие моими друзьями, вдруг всплывают в моей памяти, да еще с такими подробностями. До сих пор я вижу, как Наташа, прежде чем скакать и играть с нами, ищет самое подходящее место и красиво ставит туда свой портфель. Тяжелое время войны, а глаз выхватывает самое привлекательное, ищет самое красивое. Может так бывает в отрочестве, ведь мне уже 11 лет.

Самое время вспомнить влияние театра и как нам удавалось попадать на спектакли. Впервые, мне думается, мы попали на спектакль в драматический театр имени Горького на улице Карла Маркса еще в конце третьего клАса, возможно, как культпоход. Это был либо спектакль «Нашествие» по пьесе Леонова либо «Русские люди» по пьесе Константина Симонова. Во всяком случае оба названия спектаклей мне вспоминаются. «Нашествие» помню по щемящему чувству жалости, оставшееся по окончанию спектакля. «Русские люди» я больше поняла по сюжету и в целом пьеса рождала более светлое чувство по общему настрою. Последний спектакль, который мы видели в драматическом театре был «Олеко Дундич». Его мы помним по тому, как мы на него получили билеты. В парке Тельмана недалеко от входа была круглая площадка, на которой традиционно проводились показательные выступления детей, которые затем как-то поощрялись. В один из дней таким призом за выступления детей были билеты на спектакль «Олеко Дундич». Первым из нас выступил Адыль со стихотворением Лермонтова «Бородино». Ему тут же торжественно вручили как приз билет на спектакль. Затем было предложено девочкам станцевать в общем круге «Русский танец». Оценивать исполнителей должны были зрители. Тут вышла я в общий круг, и поскольку Адыль громче всех кричал: «девочка в фисташковом платье лучше всех», то мне тоже вручили билет. Третий билет Адыль упросил саму организаторшу подарить Алюше. Так мы все трое оказались в зале театра. Спектакль нам очень понравился, мы были просто в восторге. А через несколько дней мы с Алюшей проходим мимо театра, и я вдруг вижу, что навстречу нам идет артист, исполнитель роли Олеко Дундича. Я тихо шепчу об этом сестре, а она вдруг стремглав подбегает к нему, подняв высоко голову, радостно глядя в его глаза, звонко спрашивает: «Вы – Олеко Дундич?» Помню выражение его лица, это была радость признания, узнавания актера на улице. Кем? Наивной девочкой. Тем дороже было это чувства искренности. Вот так остался в нашей памяти спектакль и сам артист, сыгравший Олека Дундича.

Знакомство со спектаклем музыкальной комедии произошло у нас совсем неожиданно. Это было в холодное время начала зимы, вокруг лужи талого снега. У нас на ногах одеты галоши прямо на шерстяные носки, ногам тепло и не сыро. Мы, нас несколько детей, возвращались со столовой школы 64, где получали еду: затируху, (во время войны это был подсоленный кипяток, куда размешивая, всыпали тонкой струйкой муку). В руках у каждого из нас личная алюминиевая миска-плошка и алюминиевая ложка для затирухи. Иногда мы стучали ложкой по плошке. Шли мы по улице Свердлова. Вдруг впереди идущие ребята свернули в сторону домов, а за ними быстренько поспешили остальные. Мы с Алюшей сделали тоже самое. И вот, не понимая еще в чем суть дела, мы протиснулись в какие-то двери и под окрики «Тише!» поднялись в полном мраке по какой-то боковой металлической лестнице куда-то наверх и через узенькую дверцу сразу оказываемся где-то на верхнем просторе откуда видно все что делается перед нами внизу в театре. А внизу мы видим в сине-голубом свете сцену с красивейшими декорациями, в центре которой стоит в полном обличии ковбой и поет. Это было зрелище, но это была и сказка. Как после луж и галош мы смогли перенестись по винтовой лестнице в атмосферу оперетты Роз-Мари? Разве это может когда-нибудь забыться? Нет, никогда. И до сих пор я вижу поразившую меня красоту нездешних стран на сцене театра оперетты. Не удалось мне тогда узнать, что за театр оперетты представлял тогда спектакль: эвакуированный из какого-то города или местный.

Был еще один жанр сценического искусства, с которым нам удалось познакомиться в этом возрасте. И хранится он в моей памяти совсем особняком.

В один прекрасный день мы с Алюшей и Женей Сафоновой идем в театр имени Свердлова слушать оперу Чайковского «Евгений Онегин». Моя готовность к пониманию этой оперы была нулевая. Тем не менее, сидя в зале, я была захвачена совершенно новым для меня театральным действом: музыка, оркестр, певцы, костюмы, ошеломительные декорации. Но именно все это как –то уводило меня от понимания происходящего на сцене, от самого содержания произведения Пушкина «Евгений Онегин», не давало мне чего-то целостного. Музыка была отдельна, пение отдельно, и даже двигались артисты, как мне казалось, сами по себе. Вдруг, уже в конце спектакля, Женя обращается ко мне с восторгом: «Посмотри, какой, действительно, у нее роскошный малиновый берет!» Я смотрю на сцену, и слышу, как она проговаривает мне на ухо только что спетую фразу: «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?» и я понимаю, что все, что я слышала и видела в этот момент, музыку, голос певца, исполняющего партию Онегина, малиновый берет Татьяны, всё это существует только для того, чтобы полнее понять содержание произведения. Женя как бы дала мне золотой ключик, я была поражена, оказывается, слушать музыку, певцов и видеть костюмы, мизансцены надо все вместе, в одном охвате. Это, как я поняла своей детской душой требует гораздо больше внимания или еще даже еще важнее — предварительной подготовки. Впрочем, не зря же люди, собирающиеся слушать оперу, стараются хотя бы заранее прочесть либретто. Оказалось, что это первое посещение оперного театра послужило для меня началом того, что опера навсегда стала мне интересной.

Лето 44 года мы провели в Ташкенте, работы в Чимгане не предвиделось, поэтому мы узнали в полной мере, что такое жара солнечного дня в Средней Азии. Некоторым образом, нас выручал парк Тельмана с его рекой Салар.

Лето 44 года заставило всю нашу семью очень понервничать. Однажды к нам приходит милиционер и спрашивает Иру и предъявляет официальную бумагу о том, что она с такого-то числа самовольно не выходит на работу на завод Уралмаш, поэтому она арестована и он должен препроводить ее в следственный изолятор. Что тут было с нами… Ведь все знали, что даже опоздание на одну минуту в военное время означает тюремное заключение. Иру увели, мы остались с обожженными душами. Мама ездила туда, свезла Ире еду, пыталась объяснить в милиции, что Ира никогда ни на каком заводе не работала, но никто ее не слушал и только повторяли «завтра, завтра утром». Что будет завтра утром никто не представлял, и ночь была практически бессонной. Я очень хорошо помню эту ночь. Было лето, и мы дети спали во дворе на кроватях под вишнею. Надо мной было небо в звездах и я впервые обращаясь к небу, просила спасти Иру от тюрьмы. На следующий день мама очень рано ушла из дома, а уже днем она вернулась с Ирой. Оказывается, искали не Ирину Викторовну Богданову, а Ироиду Викторовну Богданову, и даты их рождения различались на два месяца. Все это заметила сама Ира сразу же, как только по ее просьбе ей дали бумагу об ее аресте. К тому же у нее было свидетельство, что она сдала документы на учебу в Ленинградский Электротехнический институт, который на время войны был эвакуирован из Ленинграда в Ташкент, и что она является студенткой этого института. Так счастливо закончилось это ужасное недоразумение, но оно оставило у меня неизгладимый след ужаса, страха перед тюрьмой, арестом, и даже милицией на всю жизнь.

1944 был уже годом, когда мы стали в известной мере местными жителями, которые уже могли справляться с проблемами жизни в эвакуации. 1943 год поддержал нас Чимганом, предоставив маме полугодовую работу, фактически обеспечивающую семью питанием. В 1944 Чимган не предлагался, и мама достает нашу ручную швейную машинку и вспоминает, что еще до революции она училась на белошвейку. Начинается новый этап добывания денег на продукты — мы шьем детские трусы и маечки для продажи их на Алайском базаре. Материал для шитья мама покупала на нелегальном рынке. Там женщины, работавшие, кажется, на парашютной фабрике, обматывали себя длинными лентами материи шириной 10-15 см и выносили их за пределы фабрики, чтобы продать на базаре. Эти полосы были всегда белого цвета. Мама покупала их, здесь же приобретала краску синего, фиолетового, красного, черного цветов, и начинался домашний процесс окрашивания белых полотняных полос. Как недавно вспомнила моя кузина, руки мамы всегда имели след только что проведенной окраски. После этого полосы одного цвета сшивались вместе, чтобы получился большой лоскут материи, из которого можно было теперь кроить трусы и майки. Оставался последний этап, все выкроенные детали сшивались и изделие готово. Иногда делалась окантовка краев другим цветом, что ценилось дороже. На следующий день мама спешила на Алайский базар. Там, ходя в толпе и проговаривая негромко вслух «трусики, маечки для детей», она находила своих покупателей. Конечно, маме приходилось оглядываться по сторонам, не допуская встречи с милиционером, так как это расценивалось как частная деятельность и штрафовалось. Я все это помню в мельчайших деталях, потому что имела свою долю работы в этом процессе. Время от времени, я слышала зов мамы: «Гуля, я тебя жду». Независимо от того, играла ли я в лапту с другими детьми во дворе или делала домашние задания, я знала, что это означает — я должна быстро идти к маме. Потому что выкрашенные полосы материи мама уже выгладила, и мне надо сшить их вместе на нашей ручной швейной машинке. Иногда мне было обидно, когда мама отрывала меня от интересной игры, но в целом я вспоминаю свой вклад в эту работу по-доброму. Я научилась сострадать и понимать, как приходится много трудиться моим самым близким людям.

Эта работа дала небольшие деньги, некоторую свободу в покупке еды. Я это почувствовала прямо на себе. Однажды мама, глядя в мои глаза, с ужасом говорит: «Галя, у тебя желтуха». Так в то время в народе называли гепатит, воспаление печени. Действительно, белки моих глаз были желтые, кожа на лице пожелтела, а я вся померкла. Нашу дорогу к врачу помню очень хорошо, потому что в какой-то момент я как бы потеряла сознание. Вижу, что я на руках у мамы, и мы сидим на краю арыка, и мне так плохо, что я не могу говорить. К врачу мы все-таки добрались. Врач прописал лекарство и диету. Из всего что говорилось я услышала одно: «И обязательно нужен белый хлеб». Не булка, а белый хлеб, выпеченный кирпичиком, продавался с рук на Алайском базаре и стоил фантастически. На следующий день мама протянула мне ровно отрезанный кусок белого хлеба. Я не верила глазам… Долго смотрела на маму и вдруг поняла ее улыбку. «Это и твоя работа в шитье помогла нам». Молодость брала свое, я вылечилась, но до десятого клАса уже даже в Ленинграде не могла ни есть, ни видеть селедку, печень трески и шоколадные конфеты. Но это почти все забыто, только яркая вспышка картины протянутого мамой, как из космоса, куска белого хлеба все также щемит мое сердце…

1го сентября 1944 года я пошла в 5ый класс. Это был последний год моей учебы в Ташкенте, но я, как и все остальные девочки, об этом еще не знали. Война закончится практически одновременно с окончанием учебного года. А пока мы, на год повзрослевшие, идем учиться в 5ый класс. Что-то изменилось в нас, мы какие-то другие. Во всяком случае я больше чувствую в себе желание самостоятельности. Вот, например, полюбила уроки географии из-за геодезического эксперимента. На одном уроке учительница повела нас на школьный двор к нашему любимому котловану. Этот котлован был вырыт уже год назад для нового корпуса школы. Однако строительство было задержано, и котлован стал «нашим». Все детские совещания и секретные встречи друг с другом мы проводили на его глиняных горках. И вдруг нам по географии дают задание узнать о нашем котловане все. Мы должны измерить его длину, ширину и площадь. Измерения проводились шагами, которые в свою очередь измерялись в сантиметрах или долях метра. Почему – то мы все были очень увлечены этой конкретной, практической и очень самостоятельной работой. Ведь шаг каждого из нас имел собственную длину, и учитель с сомнением принимал результаты измерений при совпадении длины шагов «геодезистов». Конечно он тем самым просто усиливал наш интерес к этой работе. Во всяком случая год спустя, учась уже в шестом классе ленинградской школы, я часто говорила: «Больше всего я люблю географию».

В пятом классе я сидела с Петуховой, новой девочкой. И опять судьба устраивает так, что я увидела в руках подружки редкую книгу дорогого издания. Эта книга была «Поль и Виргиния» автор Бернарден де Сен-Пьер. Книга редкая, за всю свою жизнь я ни разу не видела больше ее в руках кого-либо, ни в одном антикварном магазине, и ни разу не слышала что-либо о ней из моего окружения. Как попала эта книга прекрасного дореволюционного издания в Ташкент, я не узнала тогда от подружки, но она с удовольствием дала мне ее почитать. Помню я ее прочла только до половины, где рассказывалось о детстве и отрочестве героев книги. Она для чуть –чуть старшего возраста. Но, когда уже в Ленинграде я стала увлекаться антикварными книгами, то пошла в Публичную библиотеку с надеждой найти ее там. Это удалось не сразу. Помнится, что даже библиографы долго не могли мне помочь, и только почти перед закрытием библиотеки вдруг одна из девушек подбегает ко мне и радостно вручает уже оформленный заказ на эту книгу. Ей все же удалось ее найти (не забывайте, что интернета тогда не было). На следующий день я получила свою «Поль и Вергинию». Это была книга точно того же издания, что я держала в руках в 1944 году. Я сейчас с большим вниманием отношусь к фактам культурного наследия Ташкента. В интернете много людей пишут прекрасные воспоминания о жизни в Ташкенте до распада СССР. Вот и я помню, как на каждом шагу я встречала в своей ташкентской жизни то европейское, то среднеазиатское влияние, а то и их сочетание. И это было так хорошо…

В пятом классе был еще один всплеск нашего детского творчества. Это было совсем другое объединение, непохожее на детскую площадку в парке Тельмана. Это был Домашний театр. Мы, это я, Алюша и Света Ярковая, в квартире Светы устроили театральные выступления и дополнили их выпуском рукописной программы. Это было новаторство, ведь нас никто не просил об этом, мы захотели это создать сами. Это было что-то вроде домашнего театра Алексеева, будущего Станиславского. О Станиславском и его системе, мы тогда ничего не слышали. Только через год, когда я вернулась в Ленинград, мне тетя Тоня показала книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Эту книгу ей подарил дядя Андрюша после окончания ею сценического курса знаменитого тогда педагога Сладкопевцева. И вот накануне Нового 1945 года мы, Алюша, Света и я даем большой концерт Домашнего театра. Нашими зрителями были мама Светы и ее друг, преподаватель военного училища. После выступления нашего театра был банкет, на котором была подана сэкономленная заранее для этого случая картошка. Как благодарность за наш концерт наш зритель, друг Светиной мамы дарит нам вечернюю прогулку по Пушкинской улице в пролетке, запряженной одной лошадкой. Это был сказочный новогодний подарок для нас. На следующий день наши зрители, Светина мама и ее друг выпустили «воинскую» рукописную газету, в которой рассказывалось о прекрасном театре в доме Ярковых и его добром влиянии на людей в трудное военное время. Нашему театральному счастью не было предела.

В этот последний год жизни на Асакинской Ташкент опять одурманил нас своим творческим предложением. Вдруг стало известно, что около Сквера в каком-то доме культуры идет прием в балетные группы. И там обучают классическому балеты на пуантах. Пуанты — это такие специальные балетные тапочки, в которых можно танцевать на пальцах ног. Мы с Алюшей сразу же решили: «да, мы готовы к балету» и быстро побежали на занятия. Нас приняли очень хорошо. Около трех-четырех занятий мы увлеченно изучали деми-плие и гранд-плие, то есть приседание, жете – движение с броском ноги, и все это нам очень нравилось. Однако что-то не складывалось у нас с добыванием балетных тапочек, и мы не могли продолжить обучение. Очень тихо, деликатно мы оставили балет. Но это был не конец моего увлечения балетом. Сразу же по приезде в Ленинград первое, что я сделала, я стала посещать балетную студию в Доме Культуры Промкооперации.

В школе у меня появилась любимая учительница по русскому языку и литературе — Галина Николаевна Мороз. Красивая, молодая, высокая, она разговаривала с нами как с младшими подругами. Мы все ее очень любили, а я ее просто обожала, Влияние ее на меня было огромным. Правда в начале она меня очень обидела. У нас была мода иметь рукописные альбомы, в которых мы друг дружку писали пожелания или стихи. Однажды мой альбом оказался на парте и она его увидела. Она взяла его, стала читать и вдруг весело рассмеялась. Посмотрела на меня и, игриво улыбаясь, стала читать вслух:

Ты прекрасна точно роза,
Только разница одна,
Роза вянет от мороза,
Наша Галя никогда.

А потом со смехом сказала: «Какая ерунда! Все мы когда-нибудь завянем, такова жизнь. Лучше не пишите такие глупости». Я негодовала, мне все нравилось, что писали мне в альбом мои подруги. Мне кажется она в данном случае сделала педагогическую ошибку, забыв наш нежный возраст, очень сильно любящий детскую дружбу, искренность и откровения.

Но я скоро забыла свою обиду. После нескольких уроков я полюбила ее, и для меня литература и книги стали навсегда не столько предметом образования, сколько источником блага для души. Мы с Алюшей часто бывали у нее дома, и там я тоже находила массу интересных вещей. Пожалуй, она была самой любимой учительницей за все школьные годы.

После Нового 1945 года стало понятным, что война близится к концу. Многие эвакуированные начали искать пути возвращении в свои родные города. Нашим первым счастливчиком стала моя старшая сестра Ира. Она выехала из Ташкента в 1944 как студентка вместе с Ленинградским Электротехническим институтом имени В. И. Ульянова (Ленина), эвакуированным из Ленинграда в мае 1942. Здесь следует вспомнить, как и почему она оказалась студенткой технического вуза, в то время как мечтой ее в десятом классе было стать врачом. Ира и влюбленный в нее одноклассник Игорь, будущий ее муж, также, как и герои фильма «Летят Журавли», окончили школу и отпраздновали счастливо это событие на своем выпускном бале ровно накануне начала войны. И их также, как героев фильма война разметала в разные стороны. Игорь оказался в Ижевске курсантом артиллерийского училища, а Ира подала документы и была принята в Ленинградский медицинский институт. В сентябре в институте начались занятия. Помню с каким удовольствием Ира рассказывала нам дома об этих первых занятиях. И вдруг…. В один из дней мы услышали по радио, что на территорию Медицинского института упала фугасная бомба весом в тонну, но не взорвалась. Тут же вскоре прибежала домой Ира и в ужасном возбуждении рассказала нам как это произошло. Они сидели в большой аудитории на лекции, когда прямо на их глазах в сад перед их учебным корпусом упала бомба. Раздался грохот. Здание зашаталось. Но потом все стихло. Вскоре их всех вывели из здания на улицу. Там уже все было оцеплено. После этого случая я уже не помню посещения Ирой института. Тем не менее по приезде в Ташкент она считалась студенткой первого курса ленинградского вуза. Я думаю, все это помогло ей успешно поступить в Ленинградский Электротехнический институт, оказавшийся в этот период здесь в эвакуации. И вот она теперь вместе с ним возвращается в Ленинград. В институте по приезде в Ленинград сразу же начались занятия. Ира уже в это время училась на втором курсе. Жила она иногда у тети Тони, но большей частью в студенческом общежитие.

Именно в это время я начала грезить о Ленинграде. Помню один вечер, когда я оказалась одна в соседнем дворе и увидела свет свечи в окошке на втором этаже. Этот огонек неожиданно породил во мне смешанное чувство тоски, одиночества, и сладкой мечты о возвращении в те места, где мы жили счастливо до войны. Я была так взволнована, что присела здесь же на дорожку и заплакала. Все чувства, эмоции были захвачены мечтой о Ленинграде. Все другое отступило на дальний план. Думала ли я, что по приезде в Ленинград я буду испытывать точно такую же тоску по Ташкенту.

Время шло, иногда мы получали письма от Иры. И вот ожидаемо, но все же внезапно наступил этот день победы 9-го мая 1945 года.

Был уже полдень, когда мы с Алюшей в этот день играли во дворе в «школу мячиков» около большой ровной стены без окон дома Марфы Тимофеевны. Мы в течение всей игры стучали мячом об стену ее покоев, и хотя она ворчала на нас, но все же как-то нас терпела. Спасибо ей за это терпение. И вдруг с улицы в наш двор вбегают люди и кричат: «Конец войне! Конец войне!» и снова бегут на улицу. Мы за ними. На улице уже много народа, все радостно что-то сообщают друг другу. Мы дети крутимся около взрослых, заглядываем им в глаза, пытаясь ухватить какие-нибудь подробности этого великого события. То, что это великое событие и его ждали со дня на день, мы это знали, но все же в своих радостных эмоциях мы оглядывались на взрослых. Мы уже понимали, что, когда радуются и счастливо улыбаются наши родители, только тогда можно считать, что пришла настоящая радостная весть.

Смутно вспоминается, как мы со школой каждый со своим классом уже долгое время стоим под ярким солнцем на центральной площади. Я держу руки на голове, пытаясь загородиться от жгучих солнечных лучей. На мне сарафанчик, на голове нет никакой шапки. Очень-очень жарко, хочется пить. Все смотрим куда-то вперед, потому что там происходит самое главное, но что именно нам почти не видно. Мы начинаем тихо, но весело переговариваться друг с другом. Нам нравится, что мы такие хорошие подруги, нам нравится этот день и жара уже не кажется нам такой ужасной.

Еще не улеглись страсти по поводу дня победы, как прозвенел последний звонок, мы окончили пятый класс. Я получила табель, который я повезу в Ленинград Оценки почти все были пятерки, но это меня не интересовало и не отвлекло от моей мечты. Существовал только один вопрос, когда же, когда мы поедем в Ленинград. Ведь это была большая проблема получить разрешение на въезд в этот сильно разрушенный войной город. Практически он был закрыт для обычных граждан. К счастью мама где-то узнала, что формируется целый поезд с завербованными женщинами для работы в помощь Ленинграду, и маме вместе со мной удалось попасть в список отъезжающих для работы в Ленинград. Это была большая удача. Сейчас даже трудно представить какие требовались усилие людей для восстановления разрушенных зданий города. Вот именно поэтому перед нами отчетливее встала проблема с жильем. Мы уже знали, что наши две комнаты в коммунальной квартире заняли наши соседи. Это было не законное действо с их стороны, ибо жилище эвакуированных, закрытое на ключ, никто не имел право занимать. Скорее всего наши соседи получили разрешение на наши комнаты либо по блату (по знакомству), либо за взятку. Поэтому мама попросила Иру сразу же по приезде в Ленинград подать в суд иск о возврате наших комнат. Нежная Ирочка, умница, любимица всей семьи в свои 22 года взялась за такое трудное дело. И она справилась с ним. Сейчас я бы сказала: «Ей пришлось быстро повзрослеть». Уже прошло два заседания суда. Первое решение суда было в пользу соседей, второе заседание признало нас законными владельцами комнат. Это сообщение пришло от Иры как раз в тот момент, когда мы готовили наш отъезд из Ташкента. Оно окрылило нас. Однако через несколько дней должно состояться третье заседание суда. Так получилось, что мы сели в поезд и поехали в Ленинград, не зная окончательного решения третьего суда.

Ехали мы теперь не в товарном вагоне, а в плацкартном, и не через северные районы страны, а прямо через Москву. Когда подъезжали к Москве, соседка по купе предложила маме взять меня на прогулку по вокзалу Москвы, пока наш поезд стоял там какое-то время. Я была ошеломлена и вокзалом, и краешком Москвы, который мне удалось увидеть.

На следующий день мы прибыли в Ленинград. И это был для меня реальный день окончания войны. На вокзале нас встречали Ира и тетя Тоня, и моя память ничего не помнит кроме поцелуев и объятий. Для ребенка моего возраста радость этой встречи с родными после долгой разлуки была почти заоблачной. Так и вошел этот день в мою жизнь как конец войны, как объятия и поцелуи, как встреча с счастьем, как мы его понимали до войны.

Тут же мы узнали, что третье решение суда подтвердило наше право на наши две комнаты. Но пока они не были освобождены соседями, и поэтому пока мы поехали к тете Тоне.

Послесловие

Вот и завершился период нашей эвакуация в Ташкент.

Прощай Ташкент! Ты дал нам приют в тяжелые военные годы. Твое влияние на мою жизнь оказалось добрым и созидательным. Все, что стало в будущем интересным для меня в жизни, я испытала в Ташкенте. Первые выступления на «театральных подмостках» в парке Тельмана, страстное желание научиться игре на фортепьяно, классическая литература и драгоценные книги, почти антикварного происхождения, спектакли; опера все это нашло потом свой отзвук в моей ленинградской жизни. В сердце моем остались жить все такими же молодыми близкие родные люди, братья и сестры, кузины и кузены, и школьные друзья.

Может поэтому через некоторое время по приезде в Ленинград я начала грезить о Ташкенте. Неожиданно мне по ночам стал сниться сладчайший, реалистично ощутимый сон, как я бегу по Асакинской к нашим воротам, влетаю в наш двор, уже вижу нашу террасу и с грустью просыпаюсь, успевая простонать: «Это опять только сон…» И я начала мечтать снова увидеть Ташкент. Однако это было для меня материально недостижимо. Я долго ждала и верила, что приду в дом по адресу Асакинская 5. Однажды, когда я уже работала, мне представилась возможность поехать туда в командировку. Это было в 1966 году. Тогда там после ужасного землетрясения исчезло много старых зданий, и мне явился новый Ташкент. Меня совсем не опечалило, что перекресток Пушкинской и Асакинской очень изменился и там стало возвышаться здание Ирригационного Института, в котором теперь работала Алюша. Она повела меня на самый верхний этаж и, стоя у окна, мы сразу увидели крышу нашего домика, террасу и садик перед ней. На третий день, проезжая на троллейбусе через весь город на нужный мне завод, я любовалась из окна новым обликом города. Ведь поднимали и восстанавливали Ташкент лучшие силы всей страны. Второй раз мне удалось поехать на научную конференцию, проводимую университетом Ташкента с докладом об учебном телевидении в стране. Тогда была жива еще тетя Ляля и я остановилась не в гостинице, как вся наша делегация, а в доме на Асакинской. В этот раз я, как старожил Ташкента, повела одного знакомого коллегу с конференции показать парк Тельмана, где проходили съемки любимого всеми фильма «Два бойца». К сожалению, мне не удалось даже найти место того котлована с водой, где я научилась плавать и где снимали сцены боевого сражения из этого фильма. Но река Салар оказалась на месте, правда мне она показалась более полноводной, чем прежде. И там на берегу реки, сидя в маленьком кафе на свежем воздухе, я отдалась воспоминаниям. Я вдруг остро почувствовала, что многое осталось навсегда в прошлом, и все это восполнимо только в моей памяти. Я почти рыдала. Я сделала то, что никогда не делала: написала свои строчки, чтобы не плакать, а видеть все более радужно.

Столики в два ряда,
Рядом течет река,
Нищий старик подаяние просит...
Все это было. Но где и когда?
Может во сне?
Может во сне...

Следующий мой приезд в Ташкент подарил мне встречу с Чимганом после 42 лет разлуки. Этот сюрприз сделала мне Ася. Да, та самая маленькая девочка Ася в бантиках, ухоженная и обнаряженная внучка Антонины Петровны, обласканная своей мамой Аней, что особенно бросалось в глаза в те тяжелые годы. В этот приезд я жила в доме Аси и Володи. И вот в один прекрасный день они посадили меня с моей подругой –.коллегой в свою машину и повезли в горы. Легко вообразить мою радость, когда я ступила на чимганскую землю. Но я не узнавала своего Чимгана детства. Я не увидела больших корпусов санатория. Это были постаревшие двухэтажные домики. Всё мне показалось маленьким, особенно горная речка, где мы устраивали запруду для купания. Но горы, горы были все равно прекрасными. И Большой Чимган, и Малый Чимган красовались на своих местах.

Были еще приезды в Ташкент на конференции по учебному процессу высшей школы. Однажды мне удалось вырваться на улицу Жуковская и оказаться около своей школы 64, рядом с домом, где жила Анна Ахматова. Здание школы было новое, вокруг нее был разбит сад с вишневыми деревьями. Была весна и сад был невероятно красив в цветении вишен. Душа рыдала, а сад кричал только мне понятные слова «Помни меня! Не забудь мой Вишневый сад! Продолжай играть Чехова!» Я вышла из сада и пошла вдоль ограды до ее конца, и тут увидела сначала маленькую колоколенку, которая раньше была как-то заброшена, и я ее никогда не замечала. А через несколько шагов я увидела в глубине открытого двора дом Ахматовой, и я с ним так близко познакомилась тоже впервые, Он мне многое сказал на своем языке, все легло на сердце, и все откликнулось в спектакле «Анна и Амедео». Вечером того дня я пришла к Альюше домой полная чувств. Это была благодарность Ташкенту за такое «скрещение судеб» в моей жизни.

Сегодня не я одна добрым словом вспоминаю Ташкент. В интернете много людей, которые рассказывают, как они помнят, любят и ценят этот город. Вот и я, заканчивая свой рассказ об эвакуации в Ташкент в годы войны, пишу ему свои слова благодарности. Спасибо, Ташкент!